Религии подобны светлячкам: для того чтобы светить, им нужна темнота.
А. Шопенгауэр
яркий солнечный свет проникает в красные, синие, жёлтые и зелёные стеклышки круглого витража в самом центре не такой уж и большой католической церквушки, падают на алтарь, на пол и скамьи, предназначенные для молящихся прихожан. частички пыли летают где-то в воздухе, медленно и плавно опускаются то вверх, то вниз, кружатся и сливаются друг с другом, как танцоры танго или вальса. в этом помещении — тишина, лишь иногда слышны молитвы пастора, находящегося в этих каменных стенах, окружённых свечами на каждой колонне, крестом с распятым иисусом под самым витражем. на нем изображена какая-то библейская история, рассказывающая об иисусе, его жизни и о том, какие вещи он делал за всю свою жизнь. несмотря на то, что в церкви часто слышится молитва пастора, сам пастор не изменяет себе, устраивает обход по всему помещению, изредка заменяет одни свечи на другие, новые и презентабельные на вид, сидит на скамье для прихожан и смотрит куда-то вдаль, слыша, как за этими стенами смеются счастливые мальчишки. — пастор? вы здесь? — слышится женский голос, который не особо пугает пастора, лишь заставляет слабо вздрогнуть. такой приятный, бархатный, он отдаётся в голове эхом, остаётся внутри и даёт почувствовать себя куда лучше, чем было до этого. иногда пастор сон ощущала боль из-за него, особенно тогда, когда слышала его дрожащим от слез и переживаний. — я здесь, дочь моя, — хеджу приходится встать, окинуть взглядом всю церковь, в том числе и исповедальню, стоящую где-то у алтаря. исповедальня представляет собой две дверцы, в одну из которых заходит священник, а во вторую человек, раб божий, который собирается исповедаться, отмолить грехи и уже получить прощение самого бога. там было пусто, ведь никого, кроме самой сон, тут не было. как ей казалось. в дверном проеме появилась девушка, невинная прихожанка в белом сарафане и венком из полевых цветов на голове. на солнечном свету казалось, что там были не только синие и зелёные цвета, а ещё розовые, кое-где жёлтые. красивая особа с милейшей улыбкой, которую так любит пастор. — пастор сон, вы одни? — вновь интересуется та самая девчушка в белом сарафане, а пастор сон, одетая в римскую сутану с белой колораткой, с пеллегриной на плечах, смущённо улыбается и кратко кивает, держа в руках довольно толстую, но не такую, как может показаться, тяжёлую книгу с золотым крестом на кожаной обложке. если бы хеджу могла, она бы давно отреклась от церкви, чтобы поддаться такому адскому соблазну. всякий раз, когда она ловит себя на мысли о том, что влюблена в прихожанку, в девушку младше себя на пять лет, она пытается отмолить свои грехи, просиживает колени, носит с собой четки и молится, молится и молится. до такой степени, что язык начинает болеть, но эта боль приносит не страдания, а в какой-то мере удовольствие, как и поцелуи с тем, кого она готова назвать запретным плодом. а чонын неведомо вообще, что чувствует хеджу. она играется с ней, как кошка с клубком, то запутывает её, то распутывает, рвёт и метает по углам, но главной её целью остаётся одно — взять и запутать себя саму, чтобы не видеть и не слышать ничего, что связано с религией, католичеством и хеджу. ей нравится пастор сон, но она навряд ли это признает. в их стране, которая является довольно консервативной, нет такого понятия, как открытая любовь между мужчиной и мужчиной, женщиной и женщиной. если вы трахаетесь, то делайте это тихо и не попадайтесь никому на глаза, а то заклюют хуже, чем куры клюют зерна и траву. именно поэтому ни хеджу, ни чонын не хотят признавать свою любовь. — сегодня службы нет. приходи завтра, — сон мало того, что переминается с ноги на ногу, она понимает, что сейчас снова начнёт читать молитву, держа в руках четки, которые аккуратно перебирает в своих пальцах. — а я не на службу. я к вам пришла, преподобный пастор-исповедник, — дверь снова громыхает, чонын отходит, звенит железная ручка, и сон даже зажмуривается, чтобы такой громкий звук не оглушил её и не сделал контуженной. — ко мне? не думаю, что бог бы захотел нашего союза.. — отнекивается сон и слегка оттягивает свой воротник, снимая с себя пеллегрину. слишком душно стало только от одного прихода ким сюда. но над ними нависает гробовая тишина, которая всегда царит где-то глубоко под землёй, и лишь покойники могут слышать её. она давит на уши и издевается, сильно нагнетает, а лёгкий стук по дереву, из которого сделан гроб, наоборот, развевает эту кошмарную похоронную обстановку. на улице, на территории католической церкви святого розария, кое-где росли дикие цветы, привезенные другим священником с соседней деревушки. за храмом, совсем недалеко, кладбище. над ним всегда царит тёмное облако, изредка громыхает гром и сверкает ярко молния. небольшое молодое кладбище, где похоронено около пятидесяти человек, стояло одиноко за постройкой готического храма. здесь всегда тишина, лишь иногда приходят родственники умерших, чтобы убраться, помыть кресты и надгробия, да поплакаться о своей трудной жизни. сон никогда не была в гробу, но сейчас она себя ощущает так, словно перед ней только что закрыли деревянную крышку и начинают заколачивать её гвоздями, громко стучат по их шляпкам тяжёлыми молотками и специально продавливают крышку, без единого шанса выбраться и хлебнуть свежего воздуха, в котором ощущается запах ладана, горящих свечей и полевых цветов, растущих рядом, в лесу, на самой опушке. а ведь внутри церкви и вправду запахло сильно ладаном, любимым запахом чонын, который она и любила, и одновременно терпеть не могла. любое упоминание церкви от посторонних ей людей карается довольно злыми и непотребными словами, которые церковь ей и отмаливает. и разве она признается, что в самом деле ходит сюда, чтобы исповедаться? сидит тут каждую неделю в одно и то же время, в один и тот же день, одинаковое время исповедывается, а потом снова набирает на свою душу грехов, которые сама сон и отмаливает. — хочешь грехи отмолить? — спрашивает сон с усмешкой, спустя неопределённое время их молчания, за которое чонын уже успела подойти к скамье, на которой любила сидеть во время службы. — ещё не время, пастор.. признаться честно, я соскучилась по тебе, хеджу, — ким так жалобно смотрит на пастора, что та громко и нервно сглатывает излишки слюны, боясь, что их кто-то здесь увидит, что кто-то узнает, чем они здесь могли и могут заниматься. между ними случилась один раз связь, которую хеджу себе простить не может, а вот бог, который так и не покарал её за содеянный грех, и вовсе видимо простил (что не может не радовать бедного пастора, окруженного одними бедами и заботами). это было жарким летом под палящим солнцем.. сон всякий раз жмурится, вспоминая этот момент, но когда закрывает глаза, представляя тело чонын с бледной кожей, она снова, снова и снова молится богу, одну за одной читает молитвы и крестится, стоя на коленях. чонын смотрит на пастора, одетого в черную сутану, а затем, минуя всего лишь несколько метров, подходит к хеджу, обвивая сразу же ладонями ее шею и чуть ли на носочки не привставая, чтобы хлебнуть сладкого запаху своими ноздрями, вдохнуть терпкий и какой-то холодный аромат сон, остающийся у нее в груди. и они стоят в объятиях, полностью сливаются друг с другом в единое целое, как инь и ян. они понимают друг друга без слов, дают все, что так необходимо, держатся очень и очень крепко друг за друга: хеджу держит чонын за тоненькую ткань белоснежного сарафана, минуя всякий вставочки такого же цвета, где-то рюшечки, нащупывая сквозь материал мягкую кожу, по которой так и хочется пройти подушечками своих огрубевших пальцев, а чонын держит хеджу за ее воротник с белой вставкой, за черную сутану до самых пят, слышит за окном чириканье весенних птиц и внутренне молится, хотя не знает ни единой молитвы.†
когда у хеджу проходит месса, чонын не является на нее. когда хеджу отмаливает чужие грехи, чонын тут как тут. стоит у исповедальни, смотрит в деревянную дверь и пытается понять, стоит ей заходить или нет, но верный пастор всегда ждет, каждый день молится за здоровье ким, за то, чтобы с ней ничего не случилось. она фактически оберегает ее различными способами, а потом сидит в своей комнате одна под светом одной большой свечи, читает евангелие и иногда вздыхает, начиная молиться вновь. дверь в исповедальню медленно и очень тихо открывается. ким усаживается прямо перед дверью у окошка, через которое не может ни увидеть священника, ни узнать, кем он является. лишь голос, такой знакомый и тошнотворно любимый дает о себе знать. чонын тихо, совсем шепотом читает молитву святого игнатия, закрывает глаза и перед собой представляет только пастора в том самом черном одеянии, с собранными в низкий хвост волосами и такими уставшими глазами, на которые смотреть было страшно. они посажены низко, и всякий раз, когда она поднимает глаза, ее злобный взгляд, устремленный на те же цветы, словно их же и испепеляет. — во имя отца и сына, святого духа. аминь, — после молитвы у чонын на ладошках выступает пот: недобрый знак по ее личному опыту. сильно согрешила. — господь да будет в сердце твоем, чтобы искренно исповедовать свои грехи от последней исповеди, — голос сон уже не такой, каким был до этого: он не дрожит, он серьезен и холоден, словно внутри исповедальни она одна, а вне нее совсем другая, что слегка настораживает чонын. — пастор.. я согрешила, — слышится на другом краю исповедальни, и хеджу устраивается поудобнее, чтобы послушать такой душераздирающий голос, отражающийся в ее теле эхом, который заставляет ее вздрагивать, морщиться и иногда пускать горячие соленые слезы, а их она вытирает рукавом своей сутаны и бережно отстирывает. — я снова согрешила. разве есть любовь между двумя женщинами? разве они могут любить друг друга также, как и мужчина с женщиной? это вообще возможно? я снова сорвалась. я поцеловала ту, которую не должна. я отдалась ей.. я снова завидовала чужой счастливой жизни, которой мне не увидать. мне очень больно и тоскливо, что я не могу быть с тем, кого я так люблю.. это.. все мои грехи. — нам всем грешно любить тех, кто нам не предназначен, дочь моя, — начинает пастор сон, набирая в свои легкие как можно больше воздуха. — приходя всякий раз сюда и каясь за все свои грехи, ты забываешь о том, кто ты есть на самом деле. — пастор, я забываюсь. тот человек, чье имя мне грешно вслух произносить, спокойно ходит вокруг меня, боится понять, что отречься от церкви не есть плохо, но.. — чонын замолкает, губы облизывает, ожидая реакции пастора, которой не последовало. — бог всех нас покарает, так или иначе. — даже если тот человек не может отречься от церкви, разве есть толк в том, чтобы за ним ухаживать? — что вы имеете в виду? — я понимаю тебя, дочь моя. когда ты любишь, ты любишь всем своим маленьким сердцем. твое тело, весь твой разум и сердце могут воспринимать только этого человека, несмотря на его пол, возраст, национальность и даже принадлежность к церкви. так почему бы тебе просто не отречься от своих же чувств? или же тебе угодно, чтобы тот человек от церкви отрекся? — я пытаюсь идти навстречу церкви.. пастор-исповедник, это очень тяжело.. господи иисусе христе, сыне божий, помилуй меня грешную. — бог, отец милосердия, смертью и воскресением сына своего, примиривший мир с собою и ниспославший духа святого для отпущения грехов, посредством церкви своей пусть дарует тебе прощение и мир. и я отпускаю тебе грехи во имя отца, сына и святого духа... — пастор сон крестится, чонын крестится и молчит, пытаясь переварить свои же действия и слова пастора. — господь простил тебя. иди с миром. — благодарение богу..†
три года спустя
в воскресный день, в часу пятом, на улице идет дождь, капает и бьется об каменные стены готической церквушки, внутри которой сидит одиноко пастор, читает библию и изредка молится, крестится. в привычку уже вошло стоять на одном и том же месте на коленях, сидеть на одном и том же месте, смотря на дверь, которая всякий раз громыхала от сильного ветра, а ее железная ручка громко билась об дерево. оно вот-вот отсыреет, и сон даже цыкает, мотая головой и осматривая такую казалось бы огромную дверь, но зато такую, которая может полностью скрыть от различных природных явлений. капли дождя сильно разбиваются об стекла витража, привлекают к себе внимание хеджу, которая то надевает пеллегрину, то снимает ее, облизывает пересохшие губы и ворчит себе под нос на латыни что-то вроде "господи, помилуй". настолько скучно, что деть себя уже было некуда. до той поры, пока огромная деревянная дверь не открылась с сильным грохотом, а на улице дождь уже перерастал в ливень, гремел гром и сверкала где-то вдали молния. — пастор.. пастор! — хеджу поворачивает свою голову в сторону знакомого голоса и удивленно распахивает свои потухшие когда-то шоколадные глаза, которые сразу же загораются и начинают сиять, как две звездочки на ночном чистом небе, находящиеся так далеко от маленькой сон, что только одному богу известно, какие они. — чонын? ты.. — в сон впечатывается мокрое женское тело, которое из-за смеха отдается вибрациями по ее телу, и она сама улыбается, слабо и тихо смеется, прижимая к себе такую маленькую, но такую взрослую девушку к себе. волосы чонын настолько мокрые, что их придется еще долго высушивать, сидя в таком теплом помещении. семнадцатый век не двадцать первый, в котором есть не только фен. — да, пастор. я! я отреклась от церкви. я знаю.. согрешила, но.. — ким слегка отходит от пастора сон и смотрит ей прямо в глаза, умоляющим взглядом просит что-то и прижимает к себе ладони, к своей груди. — я хочу, чтобы вы тоже отреклись от церкви. через апостасию. такое заявление не просто бьет по хеджу, но еще и задевает ее верующее чувство, которое содрогается внутри нее и дает трещину. разве она может пойти за ким? взять и отречься от церкви? сон молчит, смотрит куда-то в пол и губы свои кусает до крови. хеджу любит чонын, но не может отречься от церкви. хеджу верна церкви, но не может отречься от чонын. — чонын.. я не могу отречься от церкви, ты ведь понимаешь? сколько мне известно случаев, что отказывали даже через апостасию.. молчу уже про ересь, — хеджу сжимает в руке библию, но тянется к чонын, к которой так и манит, к которой так и тянет, но ким ставит перед ней руку. — я понимаю, но ведь можно попробовать? — нет. я верна церкви, несмотря на чувства к тебе. — пастор.. — да, дочь моя. ты снова согрешила, но я так не могу. чонын, смотря на сон, понимает, что ни под каким предлогом пастор никогда не отречется от церкви. возможно, так оно и лучше, а возможно, так оно и хуже. но лишь ким останется с разбитыми чувствами, про которые хеджу вскоре забудет, ведь вера в бога — это сильнейшее чувство, которое преобладает в ней. хеджу противоречит сама себе, ведь так или иначе она та, кто давно мечтал отречься от церкви и пуститься во все тяжкие, но теперь, со временем, она поняла, что отдана церкви, ее тело и ее разум отданы только ей, а не ким. чонын бы полностью уничтожила религию, если бы это было возможно.