***
Лондон известен своими дождями, а не снегом. Я иду по Бейкер-стрит, стараясь снова не потерять равновесие. Из-за слякотного снега, начинающего скапливаться в мокрых кучах, из одной из которых я недавно выбрался. Моё пальто промокло насквозь, в ботинках хлюпала ледяная вода, и где-то по дороге я потерял свой шарф. Я ожидаю нагоняя, когда вернусь домой. Однако мне удалось принести домой то, что меня просили купить − бутылку вина и тайскую еду навынос. Продрогший до костей, я благодарно вздыхаю, когда за мной закрывается дверь 221Б. Когда я снимаю пальто и вешаю его, я слышу шаги на лестнице. Улыбаясь, я поворачиваюсь и вижу, как Джон раздражённо хмурится, оценивая моё состояние. Коснувшись рукой моих брюк, он понимает, что произошло. Покачав головой, он забирает пакет у меня из рук и гонит вверх по лестнице. − Я только переоденусь, − говорю я, направляясь в нашу спальню. Он следует за мной. Я чувствую его взгляд врача, наблюдающего за моей походкой и отмечающего хромоту. Я позволяю ему раздеть меня, и он, поглаживая синяки, это делает. Я отвечаю на его молчаливые опасения. − Это было на Кроуфорд, как раз перед тем, как я купил еду. Мои ноги подкосились, и я тяжело приземлился, но, как видишь, ничего не сломано. У меня просто будет огромный синяк на твоей любимой части меня. Я улыбаюсь, но он всё ещё обдумывает свои опасения. − Я знаю, любимый, − успокаиваю я его. − Ты прав. Мне следует надеть удобную обувь. Он качает головой. Слишком стар. Не слишком стар для некоторых вещей, напоминаю я ему. Я натягиваю пижаму и обнимаю его. Мы стоим там, держась друг за друга некоторое время. Он осторожно прикасается к моей заднице; тщательная оценка врача. Я целую его. Со мной всё в порядке.***
Джон всегда был тихим соседом по квартире. Он говорит то, что хочет сказать, как можно меньшим количеством слов. Он не включает громкую музыку и не включает громкий звук по телевизору. Когда он что-то смотрит, это всегда дерьмо. Он терпеть не может новости, а некоторые фильмы запрещены. Он постоянно смотрит фильм «Потерпевший кораблекрушение». Я полагаю, Джон отождествляет себя с человеком, которой был отрезан от всего, что он знал, и возвращающимся к жизни, в которую ему трудно вписаться. Я помню первую ночь, когда он спал в моей квартире; он отказался спать на диване, вместо этого свернувшись калачиком на полу. Вот так я и нашёл его утром, дрожащего под одеялом. Мы делим спальню уже много лет. Сначала он был не уверен, боялся сказать, что он чувствует, но я уже знал о своих собственных чувствах. Долгое время меня мучили кошмары, и я смог справится с этим. Совместный сон ради комфорта перерос в другие вещи. Я люблю Джона, но я никогда его хорошо не понимал. Даже сейчас он остаётся загадкой, коробкой-головоломкой со скрытыми отделениями, которые он никогда не открывал мне, никогда не обсуждал. У него есть сестра, которой нет в его жизни. Вернувшись, он позвонил ей. Она повесила трубку. Он не может быть рядом с армейскими приятелями; они понятия не имеют, через что он прошёл. Их воспоминания и шутки только напоминают ему о том, что его служебный долг обернулся чем-то другим. Когда люди узнают его историю, это нервирует их, и они не знают, что сказать. Он не раз говорил мне, что должен был умереть в той камере. Прошли годы с тех пор, как выстрел почти лишил Джона голоса и чуть не убил его. Два выстрела, один в грудь, другой в горло. Прошли недели, прежде чем его выписали из больницы, и недели после этого, прежде чем у него появилось что-то похожее на нормальную жизнь. Он ходил на физиотерапию и гулял, чтобы восстановить своё здоровье, следовал всем советам, которые давали ему врачи. Но упрямство − часть его натуры; я полагаю, именно так он пережил всё, через что ему пришлось пройти. До определённого момента он самый разумный, отзывчивый человек, которого можно было бы встретить; однако, когда эта точка достигнута, его невозможно переубедить. Именно здесь он подвёл черту и стал совершенно непокорным: хотя он и не потерял всю свою гортань, он отказался от любых и всех возможностей говорить. Это озадачило меня. Его голос звучал бы по-другому, но не было никакой физической причины, по которой он не мог говорить. Через несколько недель после возвращения домой он начал пользоваться языком жестов. Хотя я тоже знаю язык жестов, я отказался им пользоваться. − Ты меня слышишь, − заметил я. − Мне это не нужно, чтобы мы могли общаться. Поговори со мной. Он ничего не сказал, что действительно говорило само за себя. − Я скучаю по твоему голосу, − сказал я. Ответа не последовало; к этому времени он закрыл свой ноутбук и поднялся в свою старую комнату. − Я скучаю по тебе, − сказал я в тишине. Он писал записки миссис Хадсон, Лестрейду и Молли. Даже Донован иногда общалась с ним таким образом. Он упрямо отказывался писать для меня. Он говорил жестами, и я так же упорно игнорировал его. − Избирательный мутизм, − поставил диагноз мой брат. − У него было много травм. − Я понимаю это, − сказал я. − Но он отказывается разговаривать с психологом. Майкрофт вздохнул. − Разве это не часть проблемы? − Что я должен делать? − Проблема, как я и думал, заключалась в том, что он сдался. Я пожаловался Лестрейду. − Он прекрасно выздоравливает. У него есть одна неповреждённая голосовая связка, и он должен быть в состоянии говорить, хотя они сказали, что качество его голоса будет зависеть от рубцовой ткани. Нет никаких причин, по которым он не может говорить. Он просто этого не делает. Не хочет. − Если кто и заслуживает ярлыка ПТСР, так это Джон Ватсон, − сказал Лестрейд. − В плену у террористов сколько лет − два, три года? Ранен, освобождён без каких-либо средств к существованию, его не ждали ни семья, ни друзья. Он ругал меня, напоминая, что Джон так и не вернулся полностью из Афганистана. Часть его всегда будет оставаться в этой крошечной камере, где его держали так долго. Когда он принял выстрел, предназначавшийся мне, я чуть не потерял его. Мне стыдно признаться, что я отказался уступить его просьбе говорить с ним жестами. Я думал, что он был упрямым и иррациональным. Я тоже упрям и часто неразумен. Он отказался говорить. Я чувствовал, как он ускользает, и винил его в том, что между нами выросла дистанция. Стэнли Хопкинс тогда был новичком в Скотленд-Ярде. Мы с ним хорошо работали вместе, и хотя Джон обычно сопровождал меня в делах, я не очень просил его о помощи, зная, что он не будет говорить. Во время одного из расследований, когда Джон остался дома, ярдовцы собирались после этого выпить пинту пива. Хопкинс попросил меня пойти с ним, и я согласился, устав от тишины, которая встретила бы меня дома. Мне нравилось вести настоящий разговор, но я продолжал думать о Джоне, чувствуя себя виноватым за то, что не заставил его пойти со мной. Когда Хопкинс, извинившись, вышел в туалет, Салли Донован подошла и села рядом со мной. − Что, чёрт возьми, с тобой не так? − спросила она. Я фыркнул. − Что, чёрт ты имеешь в виду? Очевидно, я собираюсь выпить с другом. − С другом? Хопкинс флиртовал с тобой уже несколько недель. Неужели ты настолько забывчив? Я настолько забывчив, но я этого не говорил. Даже Салли Донован, женщине, которая спала с Андерсоном из всех людей, должно было быть очевидно, что я плохо приспособлен для романтических отношений. − Он был повсюду с тобой − взгляды, намёки. А ты, улыбаясь, говорил: «Отлично!» Каждый раз, когда он делал вывод. Мы все думали, что он тебе нравится. − Я не... я не такой. − Ну, ты одурачил многих людей. И Ватсон думает, что у тебя роман. − Это он тебе сказал? Она протянула мне листок бумаги. «Шерлок бросит меня», говорилось в нём. «Он ещё ничего не сказал, но это должно произойти». − Я не брошу его! Я давал ему... пространство. Он не хочет говорить, поэтому я не... Я с ним не разговариваю. − Да, хорошо. − Она бросила на меня взгляд, который говорил, что я идиот. − Идеальный способ показать ему, что ты его любишь. Не разговаривать. Бегать повсюду с Хопкинсом. Игнорировать его на местах преступлений. Это правда, что я проводил много времени с Хопкинсом. Вся работа по расследованию, конечно. Иногда мы пили кофе или обедали, чтобы обсудить какое-нибудь дело. И после того, как Джон пришёл несколько раз, он начал отказываться. Я предположил, что он счёл работу по делу слишком утомительной, поскольку всего несколько недель как вышел из больницы. − Я люблю его, − запротестовал я. Она закатила глаза. − Тогда поговори с ним. − Он не хочет со мной разговаривать. − Разберись с этим, гений. Даже ты не такой тупой. − Он хочет, чтобы я использовал язык жестов. − Как это продвигается? − В этом нет необходимости, − сказал я. − Всё, что ему нужно сделать, это использовать свой голос. Я просто пытаюсь мотивировать его на это. Жесты − это не проблема... − Это не сложно. И ты гений − по крайней мере, ты всегда нам об этом напоминаешь. − Я знаю язык жестов. Дело не в этом. Если он может говорить, он должен говорить. Зачем ему тратить часы на изучение жестов, когда он может просто научиться использовать свой голос? Он прекрасно слышит. Если я начну говорить жестами, это не подтолкнёт его к разговору. Она бросила на меня взгляд, который я узнал. Это означало, что она пыталась быть терпеливой, но хотела вселить в меня немного здравого смысла. Но она не дала мне пощечину. Вместо этого она что-то сказала жестами. «Ты идиот». Я рассмеялся. − Когда этому ты научилась? − У меня была глухая соседка по комнате в универе. Она была замечательной. Она училась говорить жестами и была не против поговорить, даже несмотря на то, что глупые люди смеялись над ней. Я попросила её научить меня, потому что думала, как ей одиноко, когда не с кем поговорить на её родном языке. − Её улыбка стала задумчивой. − Джон тоже в этом одинок. Я думал о причинах, по которым он не должен быть одинок. У него был я, и он мог поговорить со мной, если бы захотел. Он не хотел. Он намеренно упрямился, и я не понимал почему. − Как ты думаешь, почему он одинок? − спросил я. − Он был заключённым три года, Шерлок. − Я знаю это. − Подумай об этом. За это время мир сильно изменился. Он планировал быть солдатом в течение этих трёх лет, но вместо этого у него был опыт, который мало кто может понять. Солдаты возвращаются, и люди понимают, что они прошли через войну. Ты когда-нибудь замечал, что он не говорит людям, что был солдатом? Он вообще никогда много не говорит о себе. Он слушает разговоры других людей, и они думают, что он застенчивый. Он не стеснительный. Он вернулся полтора года назад, и всё по-прежнему ему чуждо. Он винит себя в том, что не приспособился. − Он никогда не говорил ничего из этого. − Он любит тебя, Шерлок, но он не понимает, почему ты любишь его, и он не хочет быть для тебя обузой. Я вижу, как он иногда смотрит на тебя, когда ты ничего не замечаешь. Он прожил в камере три года, разговаривая с человеком, который всё это время психологически издевался над ним. Ты же знаешь, как работает промывание мозгов. Доброта, а затем наказание. Это делает их зависимыми от вас, предлагая любовь и забирая её. Это непредсказуемо. − Она колеблется, потом говорит то, что думает. − Ты непредсказуем, и теперь ты манипулируешь им. Он ожидает, что ты бросишь его, как это сделал его похититель. Он боится этого, но думает, что это произойдёт. − Но я не оставлю его. Я сказал ему, что люблю его, и я отношусь к нему с любовью − что ещё я могу сделать? Хопкинс вернулся из туалета и немного нахмурился, не понимая, почему я разговариваю с Салли, из всех людей. Она улыбнулась мне. − Ещё один раунд? «Не будь идиотом», сказала жестами Салли. «Иди домой и скажи ему, что ты его любишь. На его языке». Она была права. Это была проблема, которую я мог легко решить. Я был просто слишком большим идиотом, чтобы понять, что это была моя проблема, а не Джона. − Мне нужно домой, − сказал я Хопкинсу. Тишина в доме была оглушительной. В ту минуту, когда я переступил порог, я знал, что Джон будет наверху в своей старой комнате, используя свой ноутбук, чтобы попрактиковаться в жестах. Я поднялся по лестнице и постучал. Когда он не ответил, я открыл дверь и вошёл внутрь. Он лежал на кровати, отвернувшись от меня, свернувшись калачиком. Его ноутбук был закрыт. Я мог сказать, что он не спал. − Джон, поговори со мной, − сказал я. − Ты же знаешь, я бы никогда тебе не изменил. Я понял, что, вероятно, это были неправильные вещи, которые нужно было говорить. Однако я не знал, что такое правильные вещи, поэтому я шёл напролом. − Ты написал записку Салли. И я знаю, что ты пишешь что-то для Эллы. Почему ты не хочешь писать для меня записки? Ты практикуешься в жестах; почему бы тебе не попрактиковаться в использовании своего голоса? Нет никаких причин, по которым ты не можешь снова научиться говорить. Мне всё равно, как звучит твой голос. Тебе просто нужно попробовать. Он повернулся и посмотрел на меня. Его глаза были красными и вызывающими. Было трудно завоевать его доверие, и теперь стало ясно, как легко это доверие было нарушено. Он сказал что-то жестами и отвернулся. Мне не нужно было знать язык жестов, чтобы понять, что он сказал. «Разговор окончен». Я играл на своей скрипке, и он наконец спустился вниз и взял чай, который я приготовил для него. Он сидел в своём кресле, глядя на свой ноутбук, практикуясь в языке жестов. Я наблюдал, как он это делает, повторяя их снова и снова: «Я не знаю, как это сказать. Я не знаю, что сказать. Я не силён в этом. Я не умею хорошо разговаривать. Говорить трудно. Так тяжело. Очень тяжело». До того, как в него стреляли, он подумывал о том, чтобы устроиться на работу, просто на неполный рабочий день терапевтом в местной хирургии. Он подумывал о том, чтобы восстановить свои полномочия, и, казалось, был заинтересован в том, чтобы вернуться в медицину. Но он позволил всему этому пройти в течение нескольких недель, предшествовавших выходу на крышу в Бартсе, где он застрелил Мориарти и сделал себя мишенью снайперов, предназначенных для меня. Он был достаточно умён, чтобы разгадать план Мориарти, и достаточно бесстрашен, чтобы противостоять ему в одиночку. Я не понимал, что случилось с этим храбрым солдатом. В тишине мы съели остатки китайской еды. − Я говорил с Лестрейдом, − сообщил я ему. − Я раскрыл это дело за него. Он кивнул, но ничего не сказал. − Я люблю тебя, − сказал я. Он посмотрел на меня снизу вверх. «Ты?» И его взгляд был вызывающим. «Я люблю тебя», − сказал я жестами. «Почему ты не пытаешься заговорить?» Он издал непроизвольный звук удивления, что-то вроде хриплого «ха». «Почему ты не говорил со мной жестами?» − спросил он. «Всё это время ты знал, как это сделать, но ты отказываешься. Почему?» «Я хотел, чтобы ты снова заговорил, чтобы ты был целым. Я не хочу, чтобы эта травма изолировала тебя. Ты зашёл так далеко, Джон. Ты мог бы устроиться на работу, вернуться к работе...» «Единственный человек, от которого я изолирован − это ты», − ответил он. «Тебе неловко, что я молчу. Ты хочешь, чтобы я был нормальным». Я начал отвечать ему, что «Я не...». И тогда я понял, что он был прав. Это было не совсем смущение; я был расстроен. Я хотел, чтобы люди видели его таким, как я, способным человеком, врачом и героем войны, а не... мой разум подбросил слово «неполноценный». «Извини», − сказал я жестами. «Я просто не понимаю. Ты справился со своей хромотой с помощью физиотерапии. Почему ты не хочешь заняться логопедией?» Он сжал губы и скрестил руки на груди. Очевидно, я разозлил его, скрыв от него свою способность понимать язык жестов. Теперь он понял, что я не был слишком ленив, чтобы учиться; в его глазах я просто контролировал ситуацию. Наконец он поднял руки и начал говорить жестами. «Вот кто я такой. Я был готов умереть за тебя на той крыше. Это мелочь − отказаться от своего голоса. Я выбираю это. Я предпочитаю молчание голосу, который никогда не будет звучать для меня правильно, который всегда будет клеймить меня как неполноценного». «Но большинство людей тебя не поймут», − ответил я. «Мне не нужно разговаривать с большинством людей. Мне нужно говорить с тобой, и это то, что я выбираю». Он ждал моего ответа. «Я люблю тебя», − ответил я. «Я с благодарностью принимаю то, чем ты пожертвовал ради меня. Если это то, что ты выбираешь, я тоже выбираю это». Его глаза наполнились слезами. «Спасибо». «Дорогой Джон, Благодаря тебе я больше не тот человек, который много лет назад написал тебе письмо, случайный незнакомец. Моей единственной целью при написании этого письма было завершить реабилитацию и вернуться к расследованию дел для полиции. Я не знал, кто ты такой и почему я должен заботиться о тебе. Я написал своё письмо, отправил его и забыл о тебе. Через три года после этого ты появился на пороге моей двери, незнакомец, с моим письмом в кармане. Мне пришлось напомнить, что я это написал; помню, я был удивлён, что ты сохранил его. Тогда я тебя не знал, но ты кое-что узнал обо мне. Ты знал, что я наркоман, и что я был груб, хотя ни то, ни другое, казалось, тебя не беспокоило. Ты сказал, что читал моё письмо так много раз, что мог слышать мой голос. Я был твоим постоянным спутником на протяжении всего твоего плена. Моё письмо сохранило тебе жизнь. В то время это казалось абсурдным. Я не герой, не привык стоять на стороне ангелов. Это серьёзная ответственность − спасти человеческую жизнь. В письме я дал тебе два обещания: я сказал, что закончу реабилитацию, и я сказал, что если мы оба выживем, мы встретимся по твоему возвращению в Лондон. С того дня прошли годы. И мне пора сказать тебе то, что я должен был сказать давным-давно: ты, Джон Ватсон, сохранил мне жизнь. Ты удержал меня от того, чтобы снова впасть в зависимость, которая чуть не убила меня. Ты спас меня от взрывов и снайперских винтовок и предотвратил мою смерть на крыше Бартса. Ты спас меня от самого себя. В то время я этого не знал, но я был так одинок до того, как встретил тебя. Я так многим тебе обязан. И я люблю тебя больше, чем можно выразить словами. Я остаюсь Навсегда твоим, Шерлок Холмс». Вскоре после этого мы поженились. В день нашей свадьбы он удивил меня, произнеся свои клятвы вместо того, чтобы сделать это жестами, как мы планировали. Его голос был слабым, хриплым и слишком тихим, чтобы большинство присутствующих могли его услышать, но я слышал каждое слово и чуть не заплакал, не в силах произнести свою собственную клятву. Вместо этого я ответил ему жестами: «Я буду тем человеком, которым я тебе нужен. Я буду любить тебя, пока смерть не разлучит нас». За те годы, что мы были вместе, мы выяснили всё, что требовало уточнения. Сначала я ничего не говорил, а только жестикулировал ему, если только мне не нужно было привлечь его внимание. Я хотел, чтобы он знал, что я уважаю его желания. В нашей работе часто бывает полезно общаться молча. На публике он делает мне знаки, и при необходимости я интерпретирую то, что он говорит, для других. Многие люди предполагают, что он глухой, и мы не оспариваем это предположение. Когда Лестрейд узнал, что Салли умеет говорить жестами, он тоже начал учиться. Он также говорит, но в основном, когда мы одни и тихо. Его голос всё ещё слаб, не намного громче шепота. Люди видят шрам у него на шее и не спрашивают. Я не подталкиваю его к разговору; я могу говорить с ним вслух, но я всегда повторяю жестами то, что говорю. Я тоже выбираю это для тебя. Джон вернулся в медицину через год после того, как мы поженились, работая несколько дней в неделю в школе для глухих в Лондоне. Он также работает с пожилыми людьми, которые теряют слух, становятся изолированными, потому что больше не могут общаться. Мы оба переводили для Скотленд-Ярда во время дел, связанных с глухими жертвами и свидетелями. Я заметил, что Джон физически реагирует на мой голос, и в постели я часто говорю вслух о том, что чувствую. Он не сдерживается, чтобы не издавать звуков, когда мы одни. В темноте он иногда шепчет мне. Когда мы оба стали старше, мы начали обсуждать переезд в Сассекс. Мы купили коттедж и начали проводить там несколько выходных и отпуск, приводя его в порядок и изучая окрестности. По иронии судьбы, слух Джона остаётся идеальным, в то время как мой с годами ухудшился. Наши соседи предполагают, что он подаёт мне знаки, потому что я глухой. Я счастлив позволить им поверить в это. Он убеждает меня приобрести слуховой аппарат, чтобы людям не приходилось кричать на меня. Я думаю об этом.***
И вот снежным вечером мы едим тайскую еду навынос, одну из наших последних в Лондоне. Мои синяки там, где тротуар соприкоснулся с моей задницей, причиняют боль, но Джон прикладывает к ним холодный компресс. «Твоя прелестная задница», говорит он знаками. «Моя любимая часть». Я шепчу ему на ухо: «Есть и другие части, которые могут потребовать внимания сегодня вечером» Мы занимаемся любовью, мы разговариваем руками. Я помню тот день, когда Джон появился с письмом, надеясь встретиться со своим случайным незнакомцем. Человек, которым я был тогда, выводя его, но на самом деле не видя его − этот человек изменился. Я был высокомерен, неспособен видеть то, что было прямо передо мной. Его мужество всегда унижало меня. Я помню тот день, когда его похитили, и наблюдал, как Мориарти сжёг моё письмо. Возможно, он был бы опустошён, потеряв слова, которые так долго поддерживали в нем жизнь, но всё, что он сделал, это улыбнулся мне. «У меня всё ещё есть автор письма». Со слезами на глазах я вспоминаю тот день, когда чуть не потерял его из-за пули. «Что я такого сделал, чтобы заслужить тебя?» − спрашиваю я. Он целует меня. «Ты написал мне письмо, любимый. Ты привёл меня домой». Мы больше не случайные незнакомцы, мы по-прежнему вместе.