Колдовство

Колдовство. Закат настигает его на опушке леса. Небо пасмурное, но слева, там, где садится солнце, неширокая полоска, похожая на полыхающую в облаках деревню. Не Медведевка ли горит? Вчера жгли. Сегодня дотлеть должна. Мёртвая собачья голова, привязанная к седлу вместе с метёлкой, провожает солнце пустыми глазами. Вот-вот из стиснутой пасти послышится скулёж: «За что со мной так?» А у молодого безбородого всадника на плечах чёрный кафтан, шапка на тёмных кудрях-кольцах, сабля на поясе и серьги в ушах. Всё это блестит и переливается драгоценными камнями, золотом-серебром. Он трогает чувствительными пальцами правой руки тупые шипы на потёртом ошейнике, смотрит, как подсвеченная закатным солнцем дорога медленно покрывается паркетом, как по её бокам вырастают расписанные стены. У Валета на поясе мотается брелок — радостная собачья морда и кисточка, сделанная из чьих-то тёмных волос, перевязанных голубыми нитями. Морда внимательно разглядывает надписи на стенах. Что там нацарапано красным? «Чей ты пёс?» Впереди Александровская слобода. Он выезжает, и чуть ли не под копыта коня бросается нищий: — Дай на хлебушек во имя Христа! А всаднику, что это имя, что чужие причитания. Достаёт конскую плеть из-под седла – нищего по рукам. Пусть знает, с кем говорит. Отчего только самому так противно? Будто взял на себя слишком много, и сабля кажется невыносимо тяжёлой, и нательный крест к земле тянет. Или не крест? — Нет, Краб, никаких конфет. Свои деньги иметь надо, — говорит уже мягче, глядя на руки-клешни, которые только что пытались ухватить его за рубашку. Краб чуть не плачет. Пусть — за дело получил. Просил бы кто-нибудь другой, Валет одолжил бы и на конфеты, и на побрякушки, не задумываясь. А Краб на Псарне всё равно, что бомж в подворотне. С ним связываться — себя не уважать. У царского терема двое опричников. Шепчутся, хмурятся, но, заметив, как он ловко перекидывает ногу и прыгает с коня, замолкают. — Царь тебя видеть желает, — зло скалится один взлохмаченный с бешеными глазами. — Угу. Осторожнее, он не в духе сегодня, — предупреждает другой, более похожий на сову, чем на человека. — Ничего, на меня посмотрит, сразу повеселеет, — он нагло усмехается в ответ обоим. — Дурак ты. Тебе шутовской колпак пора примерять, а не саблей махать, — пытается задеть его лохматый опричник. — А давай посмотрим, кто из нас красивее саблей машет? — пальцы изящно перехватывают рукоятку. — Тебе лишь бы покрасоваться, — лохматый косится на его руки. — Иди, вон, перед царём красуйся. Передо мной нечего — у меня над твоим положением власти нет. — Да как ты смеешь, пёс! Я государю верой и правдой служу! И не за положение вовсе! — Я-то пёс, а ты — су-у-у... Костыль резко наступает на лапу Волосача. — Пасть закрыл — муха залетит, — Валет оглядывается на Филина и поправляет гитару на плече. — Кто здесь лучше меня для вожака сможет сыграть? Вы только настроение ему портить умеете, а мне потом музыкой его успокаивать. — Твоя музыка до суицида, скорее, доведёт, чем настроение поднимет, — благоразумно замечает Филин. Волосач тем временем, матерясь на всю стайную, хромает к кровати. — Ну тогда я ему фокус покажу, — Валет не обижается. Знает, что Филин прав. — Покажешь! — рычит со своей койки Волосач. — А что я ему вдруг понадобился? — Валет игнорирует комментарии и смотрит внимательно на Филина. — Я откуда знаю? Но вид у него, будто закопать тебя готов. Царский терем тёмный и мрачный, после захода солнца витражи уже не сверкают, не опрокидываются на пол чудные птицы, змеи, цветы, переливаясь и вздрагивая. Мрачно как-то. И он в чёрном кафтане сольётся с темнотой, если захочет спрятаться. А ведь придётся когда-нибудь. Сегодня ты в царской милости, а завтра тебя на дыбу или на кол. Или хуже – мешок на голову, через конскую спину и в лесные болота, чтобы не тявкнул лишнего, чтобы у царя руки были чище. Около государева покоя двое стражников. Молчат. Принимают у него оружие. В их суровых глазах озлобленность и собачья усталость. Он проходит в покой и слышит, как за спиной плотно закрывается тяжёлая деревянная дверь. Царь сидит на резном стуле, ссутулившись, даже головы в его сторону не желает повернуть. А он, смелый и насмешливый, подходит ближе, опускается на одно колено, наколоняется. Губы касаются холодного синего камня в перстне на правом указательном. Царская рука со всей силы хватает его за подбородок. — Где тебя носило три дня? — глаза у Помпея злые, рот кривится. Ещё чуть-чуть и сломает Валету челюсть. Тот инстинктивно хватается за вожачью руку, пытаясь освободиться. Скулит жалобно. Тяжёлая пощёчина, и Валет падает на пол. — Да я... туда-сюда... — растерянный взгляд снизу вверх. Не испуганный пока. Пока ещё преданный. — А подробнее? — Помпей приподнимает одну бровь. — Ну, в Клубе был, во дворе на гитаре под окнами у девок, потом выпил, потом не помню. Проснулся, и сразу в стайную. Не знал, что ты меня ищешь. — А мне рассказывают, что тебя на мельнице видели. У колдуна, — лицо царя серьёзное и, похоже, расстроенное. — Кто рассказывает? — он слышит стук собственного сердца и сам удивляется, неужели оно ещё может так громко. — Да врут они! Врут, царь-батюшка! Я никаких колдунов не знаю! Крестное знамение — странный для него жест. Даже в перепуганных глазах — черти. — И то, что ты спрашивал у колдуна, как меня извести, тоже врут, значит? — царь не смотрит на него, проводит пальцами по бороде и тяжело вздыхает. — Врут, клеветники! Это они, завистники, видят твою благосклонность ко мне. Хотят лишить тебя твоего преданного пса, чтобы ты совсем остался без защиты. Помпей хохочет во всю глотку: — Думаешь, щенок, я без тебя не справлюсь? У меня кроме ещё двадцать с лишним идиотов. Но они во мне не сомневаются. "Идиоты. Потому и не сомневаются". Валет трёт подбородок и смотрит в пол: — Я тоже не сомневаюсь, вожак. Просто, если ты хочешь войны, то нужно к ней тщательнее готовиться, — он удобнее садится на полу и, наконец, поднимает взгляд, думая, что опасность миновала. — Без тебя знаю, — огрызается Помпей. — В твоих советах я больше не нуждаюсь. Между паркетными досками растёт вязкая тишина. Если её не уничтожить на корню, в ней можно задохнуться. Но только Валет хочет открыть рот, как Помпей продолжает: — Кто такие Прыгуны и Ходоки? — Неужто ты сказкам веришь, царь-батюшка? — он мгновенно становится бледным, как полотно, выстиранное румяной девкой в зимнем проруби. Кинь на снег — не отличишь. — Так болтают. И про тебя болтают. — Да, кто болтает-то? — Стены болтают. У них не только уши — у них глаза и языки. — Да с каких пор ты стенам верить стал?! Дерево разума не имеет. Наклонившись к Валету ближе, Помпей весело скалится: — Не бесись ты. Ваши сказочные бредни меня мало интересуют. Везде свои приколы. Мне важно, чтобы у меня в стае не было укурков и фанатиков. Поэтому лишний раз не напивайся, чтобы не пропадать по три дня. Тогда и вопросов к тебе не будет. — Я тебя услышал, — Валет обнимает костыль и косится на оставленную у соседней койки гитару. — Пойду, наверное. Помпей делает неопределённый жест рукой. — Свободен. Тяжело поднявшись, он ищет, куда бы спрятать свои мысли. Помпей глух, но сейчас визг и лай у Валета в голове услышит даже глухой. "Как можно выполнить это обещание, если ты не знаешь, когда тебя в следующий раз закинет? Когда ты без понятия, сколько ты Там провёл?" Он уже хочет взять гитару и убраться поскорее, но голос настигает его, врезаясь, как нож между лопаток. — Говоришь на мельнице не был, а колдун признался, что видел тебя и корень давал, чтобы здоровье моё испортить. — Не верь колдуну, царь-батюшка! — он падает на колени. — Мне верь! Я тебе один предан, а вокруг враги! Враги! — его синие глаза становятся круглыми. — Так ежели ты мне не враг, докажи преданность, расстегни кафтан. — Зачем же, царь-батюшка? У меня кроме нательного креста и образов ничего нет. — Расстегни. Дрожащие пальцы возятся с застёжками. От царского взгляда холодно. В свете лучины сверкает крест на золотой цепочке, а поверх креста шнурок с мешочком. — Это что? — царь хмурит брови. — Да благословение материнское... Царская рука тянется к его шее и обрывает... Нож вспарывает амулет. — Помпей, не надо, пожалуйста, — Валет смотрит умоляюще, будто вожак сейчас не мешочек потрошит, а вскрывает собственное горло. На пол прямо под колени Валету сыплется несколько пучков травы, сухих васильков, корешков и мелких косточек, то ли мышиных, то ли лягушачьих. Ботинок Помпея демонстративно наступает на одну такую кость. Но хруста не слышно. Пара секунд, и по стайной раскатывается смех, радостный до щенячьего визга. — Видел бы ты своё лицо! Тебя будто к казни приговорили, — Помпей вытирает выступившие от смеха слёзы. Валет смотрит на него с жалостью, но быстро отводит взгляд, снова поднимается, хватает гитару и, забыв застегнуть рубашку, вылетает из стайной. Филин ждёт в коридоре. — Ну что там? — Ничего, ничего... — он прислоняется к стене и закрывает лицо. — Прыгунов и Ходоков не существует. — Колдовство, — Филин тихо отъезжает, скрываясь в темноте коридора.