бумажник

      У побережья всегда было тихо. Иногда чайки пытались перекричать собственное сердцебиение, иногда море пыталось обнять небо, в те самые моменты, когда Земля пыталась дотянуться до Луны — но ничего не получалось, всё возвращалась на круги своя, обратно вниз.       Людей почти не было. Иногда бегали какие-то дети, — кажется, здесь ещё не успели построить детских площадок, — в одинаковых резиновых сапогах и штопанных курточках, неумело пускали плоские камушки по воде и верили в счастье.       Гилберт крутил головой, смотрел по сторонам. Многое поменялось с тех пор.       — Многое поменялось с тех пор, — так он сказал, вжимая голову в плечи. Под шарф задувало.       У побережья всегда было холоднее. Может быть, именно поэтому Родерих так не любил портовые города.       Или, может быть, он не любил их из-за того, что они портовые.       — Ничего не поменялось. Ты просто отвык, — он ответил.       Отвык. Много воды утекло с того времени, когда они смотрели на воду и видели Впечатление Моне. Когда Гилберт напевал Ярость по поводу потерянного гроша и кидался в него какой-то тиной. Когда тоже верили в счастье.       Гилберт уже не бежал вперёд. Обгонять не хотелось. Идти рядом, в общем-то, тоже не хотелось. В дырявых карманах ничего не было — он оставил всё под замком чемодана в комнатке мотеля с болотистого цвета обоями в уродливый цветок, жёлтыми по плинтусу, вместе с одной нарядной рубашкой и записной книжкой. Замок легко можно было открыть скрепкой, было бы желание. Из желанного в чемодане не лежало ничего. Родерих тихо кашлял в рукав.       — Не думал, что ты бросишь, — сказал Гилберт, почему-то засмотревшись на чуть стёршуюся краску на дужке его очков, прямо у виска.       — Врач сказал, моим лёгким и так недолго осталось.       Родерих на него не смотрел. И хорошо, думал Гилберт. И хорошо, а то в глазах ничего кроме жалости не будет.       Только вопрос — в чьих её будет больше.       — А мне нельзя сейчас. Жена, ребёнок…       — Я про музыку спрашивал, — отчего-то захотелось улыбаться. Смех без причины ли, или нервная реакция.       Родерих закашлял громче и, кажется, покраснел. Гилберту пришлось засмеяться. Тихо, хрипло — пришлось наловчиться.       Только вопрос — кому ещё нужно было быть тихим. Жена, ребёнок…       Иногда так было нужно. Греть руки о бумажный стаканчик, который через пару месяцев унесёт в открытый океан, ни о чём не разговаривать и умирать от желания извиниться.       Без чувства вины, просто на всякий случай. Чуть ли не исповедь, но сильно заранее.       Хотя какое заранее, если у одного уже морщины, а у второго — седые волосы.       Это пальто Родериху совершенно не шло. Ему бы носить что-то попретенциознее, но.       Но — времена не те. А тех времён они и не застали.       Поздней осенью у побережья всегда было тихо. Поздней осенью у побережья всегда было холодно. Поздней осенью у побережья всегда было тоскливо.       — Если хочешь, — безучастно заговорил Родерих, пусто смотря сквозь стаканчик, — мы могли бы устроить тебя на производство. У нас, здесь. У Лизхен есть знакомые, а ты хороший специалист.       Родерих выбрал осесть. Устроиться, перебиваться, играть в интеллигента и прилежного семьянина. У него в квартире были лампы с тёплым светом, дипломы об образовании и чешское пианино.       У него в квартире были жена и ребёнок.       Гилберта ждала папка с чертежами, письмами, скидочными купонами, вырезками из газет. Ждала лампа без абажура и два комплекта постельного белья.       Ждала фотография с белым крестом сгиба.       А на ней — море, Впечатление, Утерянный грош, курточки.       Но это всё там, в другой стране. Здесь, под замком чемодана в комнатке мотеля, из ценного был только бумажник.       И обратный билет в нём.