Люби меня люби

— Тебе лучше уйти, Игорь, — Серёжин голос как щелчок хлыста. Гром не понимает ровным счётом ни-че-го. Он едва успевает переступить порог, останавливается в раскрытых стеклянных дверях, уже готовый распахивать объятия — Серёжа после рабочего дня голодный до нежностей; но его осаживают резко и бескомпромиссно. Игорь хмурится, натыкаясь на застывшее сложночитаемой маской лицо Разумовского напротив него. Сергей выглядит не то раздражённо, не то раздосадовано, брови сдвинуты к переносице, губы сжаты в плотную линию, пальцы переплетены под подбородком; это так непривычно и непохоже на того Серёжу, к которому Игорь успел привыкнуть, что становится как-то не по себе. — Даже не скажешь, что я сделал? — смотреть исподлобья — как защитная реакция; на языке горько и хочется сплюнуть прямо на каменный серый пол. Демонстративно. Потому что слов и непонимания слишком много, хочется и спросить, и встряхнуть за шиворот, мол, Ты не охренел, дорогой?! Но Разумовский закрытый, словно в глухую раковину, спина болезненно выпрямлена, плечи напряжены, вены на кистях вздутые. От него сквозит холодом и решимостью; а ещё ни разу — желанием объяснять хоть что-то. Говорит, как режет, и вытянуть больше — только через повышенный тон и взаимные оскорбления. Игорь может заставить его говорить, только Игорю в таком виде нахрен оно не всралось. — Тебе. Лучше. Уйти. — кажется, ещё секунда, и воздух вспыхнет от перенапряжения, полопаются стёкла и пойдут огромными трещинами стены. Гром на месте топчется секунду, взгляд синих глаз ловит — колючий и въедливый. — Хорошо. — не рычит, но близко; жёстко и сухо, как по учебнику. Дёргается отрывисто угол губ; Игорь внимания не обращает на стиснутые крепко кулаки в карманах. — Ухожу. До последнего в глаза смотрит, головой мотает и разворачивается резко; тяжёлые шаги громким эхом отскакивают от стен. Улица встречает холодным ноябрьским ветром, в лицо бьёт колючей моросью, и не помогает вообще ни разу. Щёки пылают, в груди горит, и пар изо рта валит клубами. Игорю жарко, и вместе с тем, словно колючая льдинка болтается между рёбер. Он чувствует себя паршиво, ему будто в лицо плюнули, смачно и от всей широты душевной; он чувствует себя мерзко и как-то обмануто, как в тот самый год, когда папа уехал в Москву и пообещал привезти новогодний подарок, а обратно приехали бездыханное тело и дядь Федя с тёть Леной, с порога прижавшие его к себе. Игорю отвратительно; он падает на сырую скамью, и бессильная злоба просится выпустить её наружу — хочется кулаком вдарить в стену, чтобы заискрило перед глазами. Обидно, глупо и просто по-человечески. У Игоря обвинений — вагон и (не-)маленькая тележка, там на целый отдел хватит предупреждений, там задержания не по правилам, превышения полномочий, погромы по городу «в ходе оперативных действий»; Грому не совестно и не стыдно, у него только острый взгляд колется где-то внутри иглой. Серёжа нервный и дёрганный, настроение крутит солнышко, и экспрессия фонтанирует из него будь здоров. Он и ёбышек, и воробышек, и чёрт знает, какая придурь, от подушек в пайетках до спасения мира за взмах ресниц, — Игорь выучил. Проглядел только, что «стерва» вовсе не номинальная... — Да иди ты со своими заёбами знаешь куда!... — выкрикивает в сердцах, громко и с чувством, распугивая людей, находящихся рядом и косящихся с неодобрением. Да к чёрту! Поднимается, быстрым шагом уходит в сторону менее людных улиц. Мелкий дождь холодит загривок, но ехать на метро или электричке не хочется, до дома можно пройтись пешком, остудить и проветрить голову, кипящую негодованием. Игорю обидно; обидно и мерзко, что подобрали как пса, покормили, пригрели, и пнули взашей, будто не человек, не живой, и не чувствует ничего — как игрушка. Игорю на язык так и просится «Люди — хуи на блюде». Куда там до: — Когда за спиной семья, столько сил появляется. Дыхалка вторая открывается словно. Гром не замечает даже, как крепко стискивает зубы, и как на задворках мелькает мысль о необходимости заглянуть в продуктовый. Напиться хочется до беспамятства. — Ты уверен, что он не слышал? — Игорь прижимается щекой к косяку, шепчет даже не вполголоса — в треть, чтобы наверняка. — Ты спишь с ним в одной постели уже почти год, — у Олега в голове не укор и не нарекание, сухой факт. — Его автоматной очередью над ухом не разбудишь. Пошли. Серёжа спит как убитый, а на всём жилом этаже — как и во всей башне — двусторонняя звукоизоляция, но идти всё равно стараются тише, и у обоих получается с кошачьим успехом. Сказываются боевой и оперативный опыт. Игорь наглухо закрывает стеклянную перегородку, отделяющую кухню, но говорят они всё равно на грани шёпота. Как-то само собой выходит. — На тебе кофе, я пока с тортом закончу, — командует Олег, открывая дверь холодильника. Приготовленные с вечера бисквиты уже выложены в металлическое кольцо; Игорь не устаёт поражаться — и как только успевает всё? У Олега СБ и личное сопровождение, он с Серёжей на каждом выезде обязательно, да и в башне далеко предпочитает не отходить — спокойнее. И всё равно между делом и вещи в химчистку, и ужин сварганить, и даже торт испечь как-то выкраивает время. — Мне тёть Лена в детстве торты на день рождения пекла. В школе с утра до ночи торчала — завуч же, а всё равно находила время, — иногда Игоря пробивает на поболтать, и эта динамика Олега радует. У них с Громом вообще выходит как-то чуточку лучше, больше точек для соприкосновения, больше тем общих, и разговоры клеятся без напрягов. — Мне бабка пекла пироги в основном, — Олег улыбается, вываливая сметану в чашку. — У неё дом был, меня отец часто к ней отправлял, матери-то не было. Я ей воду таскал с колонки, чтобы огород поливать, потом урожай собирал. Клубнику, абрикосы там, ещё по мелочи. — Это она тебя готовить-то научила? — Игорь пусть краем глаза, но пристально наблюдает — запечатлеть у себя навечно хочет эту Волковскую улыбку — домашнюю и уютную, нежную. Они нечасто разговаривают о детстве — сиротская солидарность и все дела, но то, что бабушку Волков любил и любит — видно невооружённым глазом. — Сырники жарить и вареники лепить, — он кивает головой, уголки губ у него дёргаются вверх, хотя лицо всё равно остаётся сдержанным. Игорю кажется, что где-то между слов проскользнула целая жизнь. Он вдруг понимает, что неосознанно в слово «готовить» вложил многим больше, чем сам процесс. Потому что для Волкова в этом процессе намного больше, чем просто «надо». Выражение собственных тёплых чувств к ближнему через простую и незамысловатую заботу? Вполне может быть. — А что за торт? — оставив кофе-машинке её часть работы, Игорь подходит к Олегу, заглядывает из-за плеча с любопытством. Бисквиты румяные, пахнут орехами и какими-то сладкими специями; так аппетитно, что рот наполняется слюной. — Морковный. Серого в универе угостили один раз, и он с тех пор его по любому поводу заказывает, — Игорь не видит, но готов поспорить — глаза у Олега сейчас влюблённые, как у подростка. Как всегда, когда разговор касается Серёжи. Белая густая масса раскатывается по аккуратно уложенным коржам; так и подмывает как в детстве — пальцем из чашки тяпнуть немного крема. — Сметана что ли? — спрашивает, облизывая палец. Стащил-таки. Олег с показательным осуждением хмурит брови и грозится хлопнуть кондитерским шпателем по макушке. Игорю хочется закатить глаза, но так выразительно, как делает Серёжа, всё равно не получится, чемпионский титул его по праву. — Когда пекли его в первый раз, на Страчателлу денег ещё не было. Я позже делал, но Серому старый добрый сметанный нравится больше всех. Достань ягоды и розмарин, в холодильнике в нижнем ящике. Игорь сгружает на небольшой поднос капучино, достаёт плотный контейнер с ягодами — даже спустя время как-то не по себе от того, что стоит эта коробочка как две его месячных заработных платы. Ягоды внутри как на подбор (почему как?), гладкие, ровные, и блестят на свету аппетитно. Олег аккуратно выкладывает из них венок, добавляет зелёные веточки. Ровно в центр две свечки-цифры. — Музыку ставить будем или своими силами обойдёмся? Стук в дверь громкий, уверенный, но всё равно аккуратный. Игорь сонную голову от диванного подлокотника отрывает, ресницами слегка ошалело хлопает, пытаясь согнать муть — комната кружится, руки раздваиваются, всё плывёт разноцветными пятнами; все конечности одеревенели после сна в неудобной позе; вместо головы чугунный котёл, и общее состояние можно описать ёмким «Пиздец нахуй блядь!» — Иду! — голосовые связки отказываются смыкаться, в ответ на повторяющийся стук получается не то рыкнуть, не то захрипеть, не то вообще просипеть. Дверь Игорь распахивает почти что с пинка, и Олегу, обнаружившемуся по ту сторону парадной, только чудом не прилетает в челюсть и вообще не сбивает с ног. — Проваливай, — Гром не разменивается ни на приветствия, ни на любезности; хочет закрыть дверь обратно, но Волков удачно ставит ногу в проём, выигрывая себе несколько лишних секунд. — Игорь, дай мне сказать. А потом поступай как знаешь. — Ты в голубя мира решил заделаться? — Гром хмурится, идти на какие-либо уступки у него нет ровным счётом никакого желания. И слушать Олега, который наверняка начнёт сейчас оправдывать Разумовского всеми этими «Ты не так понял» — тоже. — В ваш здравый смысл, — Волков не напирает, но уверенности в нём всё равно как в танке. Игорь такое нутром чует. — Давай ты мне мозги лечить не будешь? Серый прямым текстом меня послал. Я вам не собачонка, захотели — под зад пнули, захотели — обратно позвали, — голова с похмелья болит чудовищно, голос падает в угрожающий рык; кажется, дыбится на загривке эфемерная шерсть. Не собачка, как же. Как они там в детстве пели: «А если будешь драться, я буду кусаться?» — Игорь, всё несколько сложнее. Позволь мне объяснить. Они стоят в повисшем безмолвии почти минуту; спустя которую Гром толкает ладонью дверь и проходит в квартиру, мол, хрен с тобой, всё равно ж не отцепишься. Диван под ним прогибается со скрипом; хочется, чтобы тошнить перестало и в голове затих артиллерийский взвод, да только мечтать не вредно. На всё остальное уже, откровенно говоря, насрать. Олег тем временем снимает пальто и пододвигает ближе найденный где-то стул. — Валяй. — Ответь всего на один вопрос: в каких отношениях вы с Юлией Пчёлкиной? Вопрос не то, чтобы застаёт врасплох, но Гром даже удивлённо приоткрывает глаз и выгибает бровь. — Какое это имеет дело к вам? — Она известный в городе журналист, а вы с ней, судя по всему, друзья, — Волков смотрит прицельно, в лоб. До замутнённого похмельным дурманом сознания, кажется, вдруг начинает доходить что-то, и это не приносит ни капли удовлетворения. — Ты меня крысой сейчас назвал? — Игорь зубы сжимает непроизвольно; на костяшках зудом заходится желание расквасить «чей-нибудь» нос за оскорбление. — У меня есть основания не доверять тебе, — Олег спокоен и собран как море во время штиля; Игорь щерится на него с подозрением и нескрываемой уже неприязнью. — Но есть и причины рассказать, какая муха укусила Серого. — Опасаетесь, что я донесу Юле, и она сделает из вашей страшной тайны мировую сенсацию? — Гром хмыкает почти что с презрением, вопрос унизительный, и отдаёт на языке тухлятиной. — Дело крайне деликатное, — последнее слово Олег выделяет особенно, словно подчёркивая жирной линией; Игорь даже поворачивает голову, и язвительность в нём немного гаснет — Волков выглядит предельно серьёзно, взгляд ловит как на цепь. — Думаю, для тебя не секрет, что общество со скрипом принимает людей, которые «отличаются» от общепринятых моральных норм. Особенно, если речь идёт о публичных личностях. К сожалению, общество, в котором мы живём и с мнением которого вынуждены считаться, не примет с теплом и радушием тот факт, что Сергей Разумовский — в недавнем прошлом Мария Разумовская. — Happy Birthday to you! Happy Birthday… — у Марго голос мелодичный и звонкий, как хрустальные колокольчики, музыка на фоне едва слышная, и попадание, конечно же, идеальное. Олегу с Игорем бы хлопнуть друг другу «пять», но у обоих руки заняты, поэтому обходятся довольными кивками. К кровати подходят с обеих сторон: Игорь с большущей охапкой белых и серебристых шаров, Олег с тортом с горящими свечками. Серёжа просыпается неохотно, глаза трёт ладонями, по сторонам оглядывается вяло. Он похож на взъерошенного воробышка; волосы растрёпаны, на щеке след от подушки, шёлковый ворот пижамы расстёгнут и оголяет грудь. Улыбка на его губах расцветает тёплая и влюблённая, когда он видит перед собой обоих своих любимых мужчин. Олег и Игорь подпирают его с двух сторон, стоит только лениво перетечь в худо-бедно сидячее положение. — С днём рождения, Серёженька, — и одновременно целуют в обе щеки, заставляя легко-легко рассмеяться. Охапка шаров разлетается прямо над кроватью, глухо пружиня об потолок; серебряные бумажные ленточки путаются в рыжих волосах. — Спасибо, — голос спросонья хриплый, тихий, но Разумовский уверен — его услышали. Он по очереди тянется к Волкову, к Грому, целует обоих куда-то в шеи, жмётся. — Загадывай желание, — Олег подтягивает ближе к Серёже торт, маленькие огоньки танцуют на серебряных цифрах. Серёжа думает пару секунд и задувает, жмурится по-кошачьи, когда Игорь широкими ладонями обнимает его за талию и прижимает к своей груди, осыпает макушку градом коротких поцелуев. — А укусить? — Олег пододвигается, потому что в объятиях Серёжа стиснут крепко. Ему бы и самому в этот беспорядочный ком рук-ног, но сначала торт. У Разумовского уже глаза сверкают. Ещё бы! Он тянет шею и почти с размаху впивается зубами в мягкие бисквиты, хапает кусок и жует с довольным мычащим стоном. На щеках, носу и подбородке у него шматки крема, даже кончики волос умудрился заляпать, но он всё равно самый очаровательный на всём свете и самый красивый — Олег уверен. Он осторожно убирает торт на тумбу, берёт в ладони любимое лицо и сцеловывает мазки крема вместе с пятнышками солнечных рыжих веснушек, которые знает наперечёт. Игорь мягко целует чувствительный загривок, шею, поднимается ласково губами вдоль уха; ладони оглаживают бока, гладят впалый живот под пижамой. Серёжа нежный, отзывчивый, стонет тихонько Олегу в рот, мягко гнёт поясницу навстречу; кожа покрывается трепетными мурашками. — Наш любимый мальчик, — две пары рук переплетаются во что-то единое на поясе, к груди и спине прижимаются горячими телами; Серёже так хорошо и так уютно; он опускает голову Олегу в плечо, по-кошачьи мурлычет и трётся щекой о шею. Улыбается с трепетом, разглядывая на торте две чуть оплавленные цифры, складывающиеся в «двадцать». В этом есть что-то особенное, и дело даже не в бородатом «Опять двадцать пять!». Дело в том, что Сергею Разумовскому сегодня действительно стукнуло двадцать. — …в смысле? — вопрос Гром задаёт спустя несколько долгих секунд — сказанное Олегом уже требует осмысления чуть больше, чем требовало бы стандартное «Он не хотел, он не подумал и т.д.»; он недоверчиво вскидывает бровь, смотрит с озадаченностью и подозрением, прикусывает нижнюю губу. — В прямом. Смена документов, мастэктомия, гормональная терапия, — Олег не спотыкается, но его волнение Гром тоже не может не заметить — Серёжин комфорт для Олега намного важнее собственного, и своими руками ставить его под угрозу — даже чисто теоретическую — для него сродни предательству. Волкова не зря за глаза называют цепным псом Разумовского — любые горы свернёт за своё сокровище. Поэтому кредит доверия, выданный Игорю, кажется просто колоссальным. Олег так в нём уверен? — Психологический дискомфорт, вызванный несоответствием гендерной идентификации и половой принадлежности. Сразу после совершеннолетия поднял вопрос о смене документов, но в нашей стране это… Непросто. Почти два года мучился. Я до сих пор не знаю, как он провернул, чтобы в университет зачислили не Марию, а уже Сергея Разумовского. Он постоянно участвовал во всевозможных олимпиадах, учился как проклятый, чтобы стипендию по максимуму получать — всё на врачей и лекарства спускал. Выиграл свой TopCoder и на выигрыш сделал операцию по удалению груди. Я с армии вернулся как раз перед его двадцатилетием, ездили с ним забирать документы новые. На вокзале увидел — охренел от того, как он на гормонах изменился. До Игоря доходит будто бы со скрипом; он слушает и молчит подозрительно долго, прежде чем все слова Олега складываются в одну картину и взрываются внутри него нитроглицериновый смесью. — Да вы прикалываетесь?! Серьёзно, транс?! — у Игоря в голосе и возмущение, и замешательство, и протест, и непонятно, чего больше. Он подскакивает на месте, принимая сидячее положение, и кажется, даже забывает враз про тошноту и головную боль. — Трансгендер, если говорить корректнее, — Олег кивает головой, внешне всё ещё непрошибаемо спокойный, и только взгляд — острый как лезвие, и холодный словно оружейное дуло. У Игоря отрицание и гнев выплёскиваются в не озвученное «Да вы ублюдки больные!» — он подскакивает с дивана, слегка ошалело хлопает ресницами и делает по комнате нервный круг: от стены до двери, до окна и обратно к дивану. У него с новой силой вспыхивает желание врезать Олегу по морде, и за то, что пришёл; и за то, что его «Серёжа» больной извращенец; и за то, что сам Волков ничуть не лучше, раз до сих пор не отправил его в дурдом за такие приколы. Взрывная вспышка гаснет в нём так же резко, как и рождается. Гром успевает поймать себя за секунду до неминуемой катастрофы, за хвост ловит на кончике языка тираду гневного содержания, понимая внезапно… Что не смотря на дикую — номинально только дикую правду — относится он к этому… нормально? У него перед глазами вспыхивает Серёжа — не искажённый до безобразия образ гея из «социальной» рекламы на Первом; не собирательный образ какой-то метафорической Маши, у которой сплошь «мелочи, которые он не замечал раньше», нет. Перед глазами всё тот же Серёжа — с челюстью острой, с плечами широкими, с глазами пронзительными и длинными волосами. Серёжа, в котором страсть к эпатажу и фееричным выходкам, но ни грамма клишированной женственности, возведённой в стереотип-абсурд. Гром даже слегка теряется, потому что любимое «Думай» погребает его под собой снежной лавиной; в виски долбит ноющей болью; и во всём этом беспорядке крепнет железобетонным столпом уверенность — ничего негативного эта новость внутри него не колышет — ни отторжения, ни неприятия, ни желания отстраниться. Шок разве что, удивление, непонимание — наверное, то, что испытывает по первости любой человек, выросший в закостенелом до толерантности обществе; столкнувшийся с «потрясением», за которое и сейчас найдутся желающие бросить в костёр святой инквизиции. — Мы видели тебя с Пчёлкиной, проезжали мимо кофейни на Васильевском. — …И решили, что лучше избавиться без суда и следствия, — Игорь не спрашивает — утверждает; не обиженно, не расстроенно. Досадливо. Голубые глаза по-прежнему смотря куда-то в пол. — Хотели вывести на разговор и прямо спросить, — Олег не ходит вокруг да около, и за это Гром ему даже немного благодарен. — Но пресс-конференция того же дня пошла не по плану, и пара журналистов набросилась с любимой темой. Волков выдыхает устало и раздражённо, потому что у него это «любопытство» уже в печёнке. — С кем спит наше дарование? — ухмылка у Игоря на губах презрительная, и вопрос снова не звучит вопросом. Ему самому не нравится, что все так охотно лезут пообсуждать чужую постель, даже у них в участке все сплетни пресечь не выходит; сложно представить, как должно доставаться Сергею — который и гений, и миллиардер, и вообще один из самых завидных холостяков России. А ещё он гей, и в придачу, трансгендер. Прям целый букет насобирал для «счастливой» публичной жизни. — Да, — Олег головой кивает, подтверждая, кажется, сразу всё, и не озвученное в том числе. Они молчат около двадцати минут. С лица Игоря всё не сходит выражение глубокой задумчивости, Олег просто осматривает чужое жилище, давая время на осмысление и принятие. — Может это… чаю? — неловко спрашивает Гром, когда тишина начинает действовать на нервы. Улыбается едва заметно, скованно, лишь слегка приподнимая уголки губ. Но даже этого достаточно, чтобы Олег улыбнулся ему в ответ. — С удовольствием. Повисшее напряжение начинает ослабевать, а разговор за чашками кофе — чай у Игоря как обычно закончился — складывается уже как-то совсем легко. Из постели выползать не охота, Серёже сонно, а Олег с Игорем рядом такие тёплые, что хочется завалиться меж них и спать, чтобы крепкие руки с двух сторон обнимали, и две пары губ касались попеременно всего, до чего дотянутся. Но желудок недовольно бурчит, небольшим куском торта с утра пораньше он недоволен, и Олег с улыбкой зовёт своё ненаглядное семейство завтракать. Серёжа снова хмурится, куксится совсем по-ребячески, нижнюю губу выпячивает. Игорь целует веснушчатый нос и предлагает донести именинника на руках. Серёжа улыбается солнечно, нежно, уютно; выбирается из объятий и топает в ванную, на ходу стягивая с себя пижаму. Когда выходит — умопомрачительно пахнет тропиками, и сам в вырвиглазно-фиолетовом полотенце похож не то на райскую птицу, не то на цветы-экзотики — яркий, дерзкий, красивый. Игорь любуется им, не стесняясь ни разу, икрами крепкими, ямочками на пояснице, рыжими завитками в паху. Серёжа вертится как юла, вытираясь; солнце ласкает нежную белую кожу, золотится веснушками на плечах и лопатках-крыльях. Если присмотреться, на груди всё ещё можно разглядеть нитки шрамов, тонкие совсем, но не стёртые — Серёжа сам не захотел под ноль, оставил как подтверждение собственной победы. — …Игорь? — Грому и рассмеяться хочется, и оплепуху себе отвесить — тоже мне мент! Загляделся! — потому что Серёжа уже стоит в одном шаге и зарывается пальцами в волосы, чуть закручивающиеся от длины. Игорь притягивает его к себе за бёдра, задирает великоватую Олегову футболку и прижимается лбом к животу, к красиво очерченному прессу, щекой трётся о нежную кожу и чувствует себя так, будто словил солнечный удар. Серёжа смеётся от лёгкой щекотки, ёрзает, пытается вырваться, но даже не вполсилы. Мог ли он когда-нибудь себе представить, что тело, подвергшееся стольким модификациям, кто-то будет любить так сильно? Нет. Он даже в Олеге не был настолько уверен. Только в том, что так будет правильно для него самого, не смотря на сложности. — Люблю тебя, — жарким шёпотом, глядя в глаза влюблённо до дрожи. Поцелуй нежный и трепетный, ласковый. У Серёжи губы искусанные, Игорь зализывает их с осторожностью, ловит тихие стоны в горло. Отстраняется мягко, большим пальцем поглаживает щеку — Серёжа льнёт к ней, трётся, он совсем беззащитен перед простой лаской, — голову опускает и зацеловывает линию челюсти, подбородок, шею, мягко прихватывает зубами кадык. — Игорь… — у Разумовского рвётся дыхание. — Олег же… ждёт… Договорить не дают; ладони шарят по широкой спине, подушечки пальцев очерчивают лопатки и выступающие острые позвонки; губы скользят вдоль полумесяцев-шрамов, они чувствительные и нежные, Серёжа захлёбывается этой нежностью. Перед глазами круги разноцветные и эйфория солнечная — никакой приход не сравнится по силе, ноги не держат совсем-совсем. Получается ухватиться за плечи, за спину, пальцы дрожат и теплом стекается прямо в пах… Игорь опускается на колени, зацеловывает живот и шепчет нежности куда-то в изгибы бёдер — Серёже мозги отшибает напрочь. — Вы скоро?... — голос Олега тонет, уши закладывает от наслаждения, у Игоря язык мягкий и бархатный, идеальный. Серёжу плавит как мороженное на раскалённом асфальте; он дышит судорожно и с дрожью, когда Олег прижимается со спины и мягко кусает его за ухо. Серёжа уверен, что выиграл джек-пот в тот день, когда безоговорочно решился на переход.

— Десять лет спустя —

— Серый, у тебя там точно одежда, а не серверное оборудование? — Игорь ворчит, забирая из багажника чемоданы: один его и Олега, и ещё три Серёжиных, в каждый из которых можно самого Серёжу уложить с комфортом. Разумовский его, впрочем, едва ли слышит — он уже в доме, на широком диване и под холодом кондиционера, блаженно стонет, но выглядит всё ещё великомучеником — совсем сморило в дороге от жары и влажности. Олег приносит воду из холодильника, к которой присасываются все по очереди, и падает в кресло, Игорь на ковёр рядом с диваном — и все довольны. Отдыхают так ещё почти час — или все два? — и только к закату лениво выползают к бассейну. Пятьдесят — это уже серьёзно, это уже полвека; три юбилея в ряд едва не грозят превратить весь год в одну долгосрочную пьянку. Олег выбирает Мексику, они приезжают в солнечный Акапулько — Гром ржёт с названия как пятилетка, сам Волков сжимает губы в линию, стараясь не ржать за компанию; Серёжа закатывает глаза и отходит от них со своей ручной кладью, демонстративно, мол я не с ними, я этих вообще не знаю. Их вилла на первой береговой — два этажа, панорамные окна, бассейн (зачем бассейн?) и уютный гамак меж пальм, в который заваливаются все втроём. Засыпают тоже все вместе — джетлаг рубит жёстко, вечерняя прохлада ласкает кожу, и упоительно успокаивающе пахнет солёным морем. Просыпаются уже ранним утром, с певчими птицами и шумом прибоя. У Олега к груди прижат Серёжа — рыжей макушкой к лицу, и можно разглядывать, как солнце играет на его огненных завитках; прижиматься можно и носом вдыхать аромат его кожи до нежной щекотки в лёгких. Серёжа во сне за Олега цепляется, как за игрушку, к себе поближе, и прячется в объятиях от всех проблем. К спине жмётся Игорь, лицо прячет то в плечо, то в лопатку — солнце яркое, и приветливо прыгает на ресницах. Игорь жаром пышет, как печка, и руками своими горячечными стискивает и Волкова, и Разумовского. Шепчет сквозь сон что-то сродни «не отдам никому, не надейтесь», Олег поглаживает его ногу своей в ответку. Лежат до победного, Серёжа завтрак заказывает через приложение и переползает на Игоря и Олега сверху, как часто делает дома; наслаждается солнцем — гамак стоит так удачно, что тень перманентная, и даже в бассейн прыгать как-то не хочется. У него, на самом деле, на весь отпуск насыщенная программа составлена — музеи, пирамиды, «ещё какие-то культурные развалины» — Серёжа почти оскорблён, и возмущён до глубины души. Игорь втихую ржёт, что рыжие бездушны, и пытается тут же увести разговор в другое русло — за искусство Серёжа готов мстить с особенной кровожадностью. Олег со всем арсеналом грустно-печальных взглядов и выдохов рассказывает, как Грому повезло, что Европу они объездили до их знакомства. Но вопреки возмущениям и обещаниям, Серёже и самому ехать куда-то становится чуточку влом; до моря так и не выбираются, да даже на лежаки отказываются перемещаться — гамак покоряет три сердца разом, в нём валяются, спят, смотрят фильмы, а ещё в нём до невозможности удобно целоваться — Серёжа хочет домой такой же. У него последние несколько месяцев работы невпроворот, будто обратно на тридцать лет откатило, когда всё только-только запускалось и требовало его присутствия перманентно. У него работы непочатый край, и даже на утренние нежности — на маленькую семейную традицию — иногда нет лишней даже минутки. Серёжа старается всё компенсировать, и даже забивает на интеллектуальный отдых. Отдых с любимыми кажется ему многим более важным и дорогим. Стареет что ли?... — Ты всё взял? — Игорь захлопывает чемодан и придавливает ногой сверху, чтобы закрылось. Где-то рядом с ним Серёжа собирает по всей вилле ворох своих разноцветных рубашек. — У меня всё, — Олег спускается со второго этажа, оглядываясь по сторонам. Ловит за руку Серёжу, мотающегося туда-сюда рыжей юлой. — Иди ко мне. Разумовский мешкается всего секунду, пока мозг переключится со сбора вещей на объятия, после чего сильнее вжимается спиной в Олегову грудь и руки вокруг себя укладывает кольцами, как любит. К затылку прижимаются тёплые губы, и улыбка сама-собой растягивается на лице. — В музей твой так и не съездили же. Не жалеешь? — спрашивает с заботой, поглаживает предплечья. Игорь подходит к ним ближе и накрывает объятиями сразу обоих. — Отдохнули все вместе, зато, — усмехается совершенно по-доброму, поочерёдно целует и Волкова, и Разумовского в нежные губы. От обоих так сладко пахнет кокосовым молоком и манго. — Ты сам-то доволен? — Серёжа голову с трудом выворачивает, Игорю на грудь щекой опускается, и краем глаза всё равно смотрит на Олега. — Твой юбилей отмечать ведь приехали. Волков не говорит ничего, только стискивает свою семью покрепче. Доволен ли он? Да какие вопросы? Счастлив.

— Двадцать лет спустя —

Снег под колёсами хрустит, метель знатная, в такую бы дома сидеть и не высовываться… — Ты уверен? — Серёжа спрашивает в третий раз и крепко сжимает Игореву ладонь в своих, смотрит чуть исподлобья, и в полутьме морщины на его лице видно отчётливее и ярче. Среди тонких складок только глаза — всё такие же большие и пронзительные, как при первой встрече. — Да, — Гром собран и напряжён, в лобовое смотрит на серый высокий забор, головой кивает. Волков пультом щёлкает, ворота в сторону отъезжают — весь участок за ними покрыт почти метром снега, всё блестит, и словно из старой сказки. Дачу в Ленобласти не узнать давно — Серёжа ещё в первые годы знакомства берёт её под свой «патронаж» — забором нормальным обносит, делает утепление и капитальный ремонт, подводит коммуникации — уже и не дача, уже резиденция целая. Дядь Федя с тёть Леной едва не плачут, Гром сам эмоции сдерживает с трудом, когда видит Серёжу с Олегом и их поздравление с Днём Рождения. У Игоря близкие люди есть, семья есть, помимо них, Разумовский и Волков стараются, зная, что это будет намного ценнее прочего. Их и ждут тут все следующие годы семьёй, с объятиями и вареньем, с картошкой в золе, шашлыками на майские, баней, прыжками в сугробы, пивом, их просто ждут тут — родных и своих; Серёже с Олегом кажется, что на старости лет они вдруг нагоняют упущенное. — Пойдёмте, — хрипло бросает Гром, открывая дверь; из-за спины раздаётся нетерпеливый лай. — Кай с тобой согласен, — Серёжа улыбается сдержано, Игоря всё ещё держит за руку. Переживает. Дядь Федя с тёть Леной и для него успели стать близкими, что говорить про Грома. Олег выходит вперёд, открывает багажник — овчар выпрыгивает в снег и тут же зарывается мордой, радостно гавкает и оббегает кругом вокруг участка. Счастливый, пушистый, громкий. Каю в будущем году стукнет двенадцать, ну или около того, — для пса очень солидный возраст; чета Разумовских-Волковых-Громов счастлива, что, хотя бы последние годы он проведёт в тепле и любви, в семье. — Как ты? — Игорь подхватывает из машины сумки, Серёжа берёт пакеты, ровняется в шаг. Спрашивает тихо совсем. После смерти обоих Прокопенко они не приезжали сюда почти, без Игоря раз или два, проверить только. Гром головой кивает, и этого не хватает катастрофически, чтобы унять Серёжино беспокойство. Три замка легко поддаются ключам, дверь чуть слышно поскрипывает. Внутри пахнет пылью и неоспоримо родным — все трое в дверях замирают — кажется, что вот-вот выйдет Фёдор Иванович со словами, где же они так долго. Серёжа с Олегом одновременно берут Игоря за руки. Мы здесь. С тобой. Рядом. — Камин надо разжечь, — чуть хрипло, но всё равно твёрдо кидает Гром, к Серёже поворачивается и ладонь обнимает двумя руками, подносит к лицу и под внимательным взгляд целует костяшки, греет горячим дыханием холодную, чуть покрасневшую кожу. У Разумовского с возрастом коэффициент мерзлоты вырос втрое, чуть что — уже ледяной, и отогревай его под пледом и брюхом Кая. — А нам тут подарок оставили, — Олег выглядывает из кухни, в руках у него две банки, в одной огурцы — Серёжа тут же забывает про свои замёрзшие руки, потому что за огурцы авторства Прокопенко Елены он готов на многое; во второй смородиновое варенье, судя по банке, то самое, которое закручивали Олег и Фёдор Иванович незадолго до… — Ну так… Новый год же, — Игорь улыбается чуть натянуто и неловко, тянет ближе к себе Серёжу, обнимает крепко и зарывается носом в волосы, в которых давно было бы видно седину — возраст коснулся его больше всех, но Серёжа любит себя слишком сильно — в шестьдесят его волосы ещё более огненно-рыжие, чем в тридцать. — А мы ёлку не забирали же? — Нет. И гирлянды тоже, — Серёжа ладони кладёт поверх Игоревых, сжимает крепко, улыбается краем губ. На слегка морщинистую щёку опускается звонкий поцелуй. — Доставай всё. Надо навести красоту. Через пару часов сидят уже перед растопленным камином. Серёжа тянет ближе к танцующему огню ноги в шерстяных носках, пушистых и невыносимо-фиолетовых — тёть Лена для него специально связывает вместе три оттенка, чтобы фиолетовее просто некуда. Игорь рядом сидит, головой у него на плече, под рукой Кай пузом кверху, подставляясь под почёсывания и виляя радостно хвостом. — А вот и какао, — Олег подходит тихо, совсем неслышно, протягивает кружки — у Серёжи она по объёму ближе к супнице, в виде лисьей мордочки, и в доме Прокопенко он пьёт только из неё — подарок. Какао пахнет умопомрачительно сладко, белые зефирки напоминают сугробы снега. — Пойдём к нам, Волч, — Серёжа чуть задирает голову, смотрит тепло и влюблённо. Олег наклоняется и оставляет на его губах поцелуй, следом целует в макушку Грома. Кай подрывается с места и подбегает ближе, под дружный смех требует свою порцию нежностей. Олег ласково треплет его между ушами и возле ошейника. Кай довольно жмурит глаза и совершенно точно балдеет. — Хороший мальчик, хороший, — шепчет почти неслышно, садится на ковёр возле Игоря — на плечи тут же натягивают плед, горячий уже и так восхитительно пахнущий домом. Мог ли Гром когда-нибудь себе представить, что у него появится такая семья? Нет. Он просто однажды поддался порыву и влип в Волкова и Разумовского намертво, чтобы не оторвать. Что-то подсказывало в груди, что так будет правильно. — Люблю вас, — тихо-тихо проговаривает Игорь, отставляет в сторону чашки и обнимает обоих своих мужчин за плечи, сгребает к себе и поочерёдно целует каждого в висок. — Мы тебя тоже, — две пары губ одновременно прижимаются к его щекам. Кай радостно лижет в лицо, и под звонкий смех его обнимают со всех сторон. Семья — это всё-таки чертовски круто.