Орнитология

             Говорят, у стрижей нет ног, а потому, если стриж однажды сядет на землю, он больше никогда не взлетит. Это до определённой степени неправда, всего лишь распространённое заблуждение. На самом деле, конечно, у стрижей есть ноги. Только они очень-очень маленькие относительно тела, а все четыре пальца направлены лишь вперёд. Поэтому стрижи могут цепляться за деревья и крутые склоны, но не могут ходить по земле. И действительно, при попытке взлететь с плоской поверхности длинные крылья птицы будут биться о землю, не давая подняться. Именно поэтому большую часть своей жизни стрижи проводят в воздухе. Стриж, таким образом, — это громкая крикливая птица, ловящая насекомых исключительно в полёте и способная достигать скорости ста километров в час (и в принципе неспособная летать медленно). Но пора наконец прекратить цитировать эту примитивную зоологическую статью. Ведь всё вышеизложенное, конечно, сказано не о птицах, не о стрижах. А только об одном Стриже.       Фоме вот никогда не приходилось листать орнитологический справочник. Но попади ему в руки выдержка о своих фамильных птицах, он смог бы с лёгкостью разглядеть собственные черты в описании вида. Ну конечно, абсолютно правы эти птицы, нужно всегда двигаться авангардно, с огромной скоростью, быть впереди и не замедляться, всё делать на лету, и никогда, никогда не останавливаться, ни в коем случае. Иначе — погибель. Даже если Ивану Васильевичу не понравится пьеса, Стриж ни за что не отступится, будет на ходу доказывать социальную и духовную значимость пьесы, переписывать сцены и вставлять новые, добиваться, чтобы премьера была точно в срок, спорить, ругаться, снова спорить, только бы поставить, любой ценой, вперёд, вперёд, быстрее, отстаём, выбиваемся из графика, производственный план мне срываете!..       И Стриж искренне, абсолютно уверен, что любая задержка ставит под угрозу сам спектакль, и притормозить — даже на миг — никак нельзя. Потому что от всего сердца верит во все пьесы, за которые берётся. И хотя теперь уже Фома совсем не обращался в своих рассуждениях к Евангелию, будто Революции удалось выжечь дотла все Библии в печатном виде — из библиотек и в мысленном виде — из сознания людей, если бы он вспомнил вдруг своего отца-дьячка и уроки в духовной семинарии, он бы наверняка припомнил одного из учеников Христа, своего тёзку, эпитет к которому напрашивается сам даже без прямого упоминания. Какая очевидная ирония! Ну какой же Фома Стриж — «неверующий»? Это имя, если вдаваться в его библейскую историю, наименее всего в Независимом театре подходит именно Стрижу. Он-то там как раз самый верующий, несмотря ни на что рвущийся взяться за постановку, более того, готовый за место режиссёра «Чёрного снега» писать заказным в Индию, и долго-долго, будто проповедник, «обламывать старика», как однажды выразился его коллега. В отличие от апостола, режиссёр сразу, стоило Максудову явиться и прочитать пьесу, молчаливо воскликнул: «Господь мой и Бог мой!», миновав вложение перста в гвоздевые раны воскресшего.       Впрочем, над этими совпадениями — птицы, святые — Стрижу было некогда задумываться. Разбор значения и этимологии имени и фамилии противоречит сквозному действию, а значит, эту картину следует вычеркнуть немедленно! И дальше, вперёд, вверх, в зал, скорее на репетицию. Потому что манёвренность на низкой скорости — удел ласточек. А единственные, о чьих говорящих фамилиях и именах следует думать — это герои пьесы при её постановке. Разве что, может, Максудов за время репетиций своим поэтическим взглядом рассмотрит режиссёра внимательно, распутает эти нити, вспомнит одно из двенадцати имён и даже доберётся до житейских представлений о пернатых, и напишет ночью у себя в мансарде в несколько абзацев психологический портрет неверующей быстрой птицы.