Золотой эталон

Как же давно произошла эта история! Так давно, что дату никто и не вспомнит точно. Но вот что это были за времена: заря становления Орокин, последний рубеж перед золотым веком. Времена, когда Орокин еще не были теми Орокин, которых мы сейчас якобы помним – времена, когда представления о Золотой симметрии уже начали меняться, но еще не окончательно укрепились в головах большинства. Вот, например, Баллас. Тот, который потом стал Исполнителем Балласом, а потом – предателем-Балласом, а потом Балласом-пророком. Но тогда еще – просто Баллас. Баллас отлично знал, что такое симметрия. Радиальная и билатеральная, и золотое сечение – у него всегда были семерки и по черчению, и по изящным искусствам. С симметрией у Балласа не было никаких проблем. Кроме одной-единственной. Баллас был несимметричен. Баллас вставал по утрам всегда в одно и то же время – отрывал безупречно вылепленную голову от белоснежной подушки, откидывал назад темные змейки волос так, что звенели золотые заклепки. И сразу же смотрел в золотое зеркало. Баллас был в том возрасте, когда тело юного Орокин претерпевает значительные изменения. Он уже не был маленьким Балласом – бесконечно очаровательным божком в легких сандалиях и с вычурной заколкой в виде жука на голове. Он все еще был бесконечно очарователен, не пойми превратно! Но теперь скорее – юным богом-трикстером. Черты его лица удлинились и несколько заострились, ростом среди сверстников он считался выше среднего, и на занятиях по гимнастике на теперешних равнинах Эйдолона в ряду других молодых Орокин занимал почетное пятое место. Эти внешние перемены были заметны, конечно, но не омрачали жизнь юного Балласа – даже наоборот, Маргулис с первого ряда, казалось, все чаще задерживала на нем взгляд во время дебатов, и Баллас угадывал в ее взгляде лестный интерес. Освежающе лестный интерес. Или, по крайней мере, освежающее отсутствие насмешки. Что действительно беспокоило Балласа, так это правая рука. Она была длиннее левой. Да и безотносительно левой – она была очень длинной. Правая рука портила все: почерк, счета в венерианских ателье, и, самое главное – она нарушала симметрию. А симметрия, как известно, определяет Орокин. И не то чтобы новые Орокин, любой и любая из балласовых однокашников, или даже предыдущее поколение Орокин отличались этой самой пресловутой симметрией – нет, правая рука была длиннее левой у всех. Но Баллас-то! Баллас-то думал, что он особенный. Ему с детства скармливали эту мысль – выпаивали с золотой ложечки, капали горькой Кувой в кондроково молоко. Ты особенный, Баллас. Ты избранный, Баллас. Тебя ждет великое будущее, Баллас. Такое же великое, как у Альбрехта Энтрати. А у Альбрехта Энтрати руки были одной длины. Правая и левая. Две серо-голубые руки, холеные, нежные, никогда не трогавшие ничего грубее неосязаемой материи Бездны, да еще, может, свитков с рукописями. Это сейчас про Альбрехта Энтрати едва ли кто знает. Ты, может, и слышал на Заримане, если слушал, конечно. Да и то – не из первых уст. От Эйлерии, его дочери. Думается мне, за пределами Деймоса великое имя Альбрехта Энтрати едва ли помнят. Но тогда – о, тогда имя Альбрехта Энтрати гремело везде. Балласу мешали спать ночью эти золотые фанфары! Альбрехт Энтрати не просто открыл Бездну – он открыл для Орокин новую эру. Он дал Орокин универсальный инструмент, ключ, открывающий любую дверь. Альбрехт Энтрати, может, и не выковал этот ключ сам, но он нашел его и вручил его Семерым на блюдечке с золотой каемочкой. А юному Балласу Семерым предложить тогда было нечего. И даже его длинная правая рука тогда была еще коротковата, чтобы дотянуться и украсть этот ключ, сломать это ключ, переплавить этот ключ в золотую безделушку и носить на золотой цепочке прямо над сердцем! А он наверняка так и сделал бы, если бы мог, насколько я Балласа знаю. Альбрехта Энтрати мне тоже пришлось узнать ближе, чем хотелось бы, Аятан. Что это был за Орокин! Вещь в себе – весь в себе, и пойди разбери, что творилось у него в голове. Говорят, все великие таковы, но по мне – истинное величие как раз в том, чтобы уметь говорить с каждым существом на его языке. Альбрехт Энтрати, кажется, умел говорить только с Бездной. Может, он был другим раньше – тогда, когда его научные изыскания Орокин считали пустыми, тупиковыми. В конце концов, была же у Альбрехта Энтрати дочь, был же у него кават! Да только Альбрехт Энтрати променял все это на вечную славу великого ученого. Кто бы знал, что никакая слава не вечна! Альбрехт Энтрати шагнул в Бездну, а пути назад уже не было – он вернулся сам не свой. Всклокоченные волосы, темные робы. Хотя, надо сказать, все еще с золотой оторочкой. Может, потому и пошел в Бездну один-сам, что был прежде всего Орокин, и только потом – ученый. Может быть, ему тоже в детстве твердили: ты особенный, Альбрехт! Тебя, Альбрехт, ждет великое будущее… Когда великое будущее отразилось золотым всполохом в треснутом сериглассе, Семеро уже смотрели на все странности Альбрехта Энтрати сквозь наманикюренные пальцы. Ему прощали все: туманную манеру речи, беспорядок на кафедре, его истерическую дочь. Все! Альбрехту Энтрати поручили формировать новых Орокин – сеять в юные головы разумное, доброе, вечное. Он преподавал физику, и альтернативную физику, и многоликую математику, и чего только он не преподавал! Разве что не черчение – нужно было, чтобы будущие архитекторы Орокин что-то да понимали в черчении. И, пожалуй, не историю Империи Орокин. Как и многие прогрессивные ученые, Альбрехт Энтрати был не слишком-то почтителен. Ты спросишь меня, как он преподавал? Я тебе отвечу: из симметричных рук вон плохо! Можно быть сколько угодно великим ученым, и при этом – скверным педагогом. Педагогика заключается не столько в том, чтобы в совершенстве владеть материалом. Педагогика – это умение этот материал донести. Альбрехт Энтрати не умел. Старый витрувиан Балласа теперь, конечно, не найти, но Эйлерия свой до сих пор хранит. Думаю, записи у них были бы одинаковые. Прийти без витрувиана на лекции Альбрехта Энтрати значило просто потерять время – он говорил быстро, невнятно и туманно. И, кстати, витрувианы терпеть не мог. Не любил, когда его речь записывали. Ему казалось, что мысль, записанная на витрувиан, умирает – теряет всякий смысл, становится искусственной, высосанной из пальца. Почти наверняка не только Баллас и Эйлерия прятали под партами витрувианы. Но в том, что у этих двоих они были, нет никаких сомнений! Обыкновенная запись с элективной лекции в середине триместра звучала примерно так: «Вообразите себе, наследники ненаследуемого – три ошибки? Во времени. В пространстве. В исчислении. Я на часах – около. Восклицательный знак, знак вопроса, многоточие. Черта. Оттуда, где дует золотой ветер Богов, оттуда на них небесная ткань, пепельно-синяя. Чтобы понять ее, нужно знать, как Бездна говорит с Человеком-из, и как вторит ему, когда над блеклой водой ломается ковыль…» Лекция могла быть по физике, математике, философии – неважно! Любая из них была такой. В общем-то, записывать бессвязные умозаключения Альбрехта Энтрати на витрувиан не было никакого смысла ни для кого, кроме Эйлерии – бедняжка, должно быть, засыпала под неровный, нервический голос отца. Кажется, она до сих пор помнит отрывки из его лекций наизусть. Она быстрее забудет саму себя. Но, да, мы не о ней! У Балласа был свой умысел в отношении лекций Альбрехта Энтрати. Баллас должен был проникнуть в самую суть гения своего учителя, залезть к нему в разум, если уж именно он у безумного Альбрехта преобладал над душой. О, Баллас не пропускал ни одного его слова! Если бы Балласа разбудили ночью – он бы и тогда перечислил пресловутые три ошибки, он бы перечислил каждый переломанный стебель ковыля! Баллас переслушивал записи витрувиана бесконечно, он отсепаровывал и препарировал, раскладывал и снова собирал воедино туманные псевдологические истины. Но чем больше он слушал лекции Альбрехта Энтрати, тем меньше понимал. И тем больше злился. Разве можно его винить, Аятан? Ведь Баллас всегда был умным мальчиком. Его конспекты были нарасхват у однокашников, хотя и доставались только тем из них, чьи родители занимали высокие должности при Совете. А то, что в столовой Баллас всегда проскальзывал без очереди, а в библиотеку не вернул ни одной книги – разве это не мелочи? Он ведь был Золотой божок, он был всеобщий любимец. Когда-то очень давно, когда Семеро в очередной раз посещали гимназию Орокин с ежегодным визитом, один из Советников потрепал маленького Балласа за пухлую голубую щечку. – Тебя ждет великое будущее, юный Орокин, – Советник улыбался так сладко, что сахарная корочка трескалась в уголках голубых губ. Секрет был прост: юный Орокин стоял ближе всего к портретисту, запечатлевавшему встречу. Удачный ракурс! Но с тех самых пор Баллас каждый год ждал визита Семерых, затаив дыхание – с большим трепетом, чем собственный день рождения. Каждый год Баллас надеялся, что кто-нибудь из Советников снова выделит его, заметит, подтвердит неверную догадку, плеснет живой воды на зароненное в детскую душу семя. «Ждет ли меня великое будущее?» – правая рука за спину, левая нога чуть вперед, нос – выше, чтобы скрыть едва заметную округлость линии челюсти! – «Буду ли я великим, великим, великим, как Альбрехт Энтрати?!» Семеро исправно посещали гимназию каждый год в один и тот же весенний день, но совсем не каждый год выделяли кого-то из учеников. Чаще всего они просто выступали с формально-пламенной речью, благодарили руководство или сдержанно хлопали активистам отчетной самодеятельности. Но каждый год в один и тот же весенний день Баллас представал перед ними на торжественной линейке лучшей версией себя самого – покорившим новую высоту, запомнившим еще с десяток Орокинских сонетов, написавшим очередное эссе о справедливости Совета, и выучившим наизусть все лекции Альбрехта Энтрати. Открывались ли в гимназии новые гимнастические залы или бассейны, отстраивалась ли заново учебная Башня – какие бы метаморфозы, достойные упоминания, не претерпевала гимназия, одна величина оставалась неизменной. Альбрехт Энтрати. Каждый год Совет Семерых отмечал заслуги Альбрехта Энтрати. И вот тут-то, Аятан, мы и подходим к завязке нашей истории. Дело было в том, что год у Балласа намечался выпускной. Последний. Последний шанс быть отмеченным Семерыми, последняя возможность получить благословление и наставление на пути к обещанному, к заветному великому будущему. Он не мог размениваться возможностью! Пан или пропал, победитель забирает все. Я уже говорила тебе, что Баллас всегда был умным мальчиком? Он бы никогда не сделал ставку на неудачную стратегию, никогда не сложил бы все яйца кубрау в одну корзинку, этот Баллас. У Совета Семерых был бессменный фаворит, и если Баллас не мог добиться признания сам, он точно знал, с чьей помощью его все-таки можно заполучить. Равнодушным к Балласу оставаться было невозможно. Такой уж он был Орокин – всех задевал за живое, а кого не мог задеть за живое, тех, в конечном итоге, брал за жабры. Во всей гимназии в Балласа не были влюблены только двое – и не вздумай проболтаться моему сыну, Аятан, что Эйлерия не входила в их число! Вот эти двое: тогда-еще-не-Архимедиан Маргулис, человеческая девушка, которую взяли в гимназию Орокин в рамках экспериментальной программы инклюзии, и Альбрехт Энтрати. Маргулис… Ты, кажется, наслышан о ней. Ты знаешь, какая она была женщина. А уж какая она была девушка! Юные Орокин завидовали ей – ее оливковой коже, ее маленьким, аккуратным, симметричным рукам. Маргулис была прекрасна. Умная, внимательная, добрая, она всегда держалась с достоинством. Не позволяла даже допущения, что она – не ровня «Золотым господам». Баллас старался не думать о ней слишком много. Это должно было ее задеть, поставить на место, но вот беда: Маргулис и дела не было до того, какого мнения о ней был юный Баллас! Маргулис пела колыбельные в драмкружке, рисовала агитационные плакаты в защиту океанической флоры Урана, конспектирована лекции Альбрехта Энтрати идеально ровным почерком – словом, брала от гимназической жизни все. И совсем, совсем даже не думала про Балласа. Но Баллас… Готовясь к учебным дебатам, Баллас брал в библиотеке пыльные труды по истории людей Изначальной системы. Читал, пока не начинали слезиться белые глаза: искал доказательства примитивности, несовершенства государственного устройства древних. В естественнонаучных томах Баллас выискивал преимущества физиологии Орокин над человеческой. Баллас выучил язык латинян – доизначальной цивилизации людей, и щеголял крылатыми выражениями к месту и не к месту. И в каждом изгибе статуи Фемиды, в каждой митохондрии человеческой живой клетки Баллас видел ее – Маргулис, Маргулис, Маргулис. Маргулис и была его Фемида, его митохондриальная Ева. Маргулис, о которой он знал только то, что она не Орокин, и что ей нравятся естественные науки, а выскочки не нравятся. Маргулис, с которой он говорил один раз – на дебатах, и которая в ответ на его аллюзию к Светонию глупо хлопнула короткими темными ресницами; непонимающе: мы ведь этого не проходили, Баллас, о чем ты говоришь? Он победил, конечно. Он каждый раз побеждал. У Маргулис в шкафчике из белой кости лежал засохший букет цветов маприко в золотой пыли. Баллас знал код-пароль – каждый день проверял: не выкинула ли?! А так, вообще, он старался не думать о Маргулис слишком много. Но Альбрехт Энтрати! Альбрехт! Энтрати! О нем не думать у Балласа не получалось никак. За подходивший к концу выпускной год Баллас перепробовал все. Он говорил с Альбрехтом Энтрати в один голос, когда тот забывался и повторял одно и то же по кругу. Он предвосхищал следующие слова Альбрехта Энтрати. Он тянул левую руку в ответ на каждый вопрос Альбрехта Энтрати – вопросы, все как один, оказывались риторическими. Он рисовал золотым мелом на доске иллюстрации к пространственным парадоксам Альбрехта Энтрати – тот был слишком рассеян, чтобы заметить. Он разузнал дату рождения Альбрехта Энтрати, он принес ему реплику серигласса – выменял у Нихила за бесценок… Это капля в море схем и стратегий юного Балласа, Аятан. Он был готов на все. За пару минут до экзамена он держал в левой руке искусанные пальчики Эйлерии – правая рука на лживом сердце, конечно. Он уже намеревался было поцеловать ее впалую щеку, но Маргулис вернулась из библиотеки так некстати, так некстати! Иногда я думаю, Аятан, может быть, лучше бы Маргулис тогда чуть опоздала? Может быть, горькая чаша родства с безумцами-Энтрати минула бы моего бедного мальчика? И не было бы всего этого – паразита-Деймоса, поломанных судеб, этих несчастных, потерянных детей. Может быть, она была бы счастлива с Балласом, а он был бы горд породниться с великой фамилией – как ты думаешь? Говорят же, нет ничего чище первой любви. И если ты спросишь меня, я скажу тебе, Аятан: каждой твари должно быть по паре. А Маргулис, добрая Маргулис! Тварью она точно не была. Вот и думай-гадай. Впрочем, я снова отвлеклась. Так или иначе, как ты уже понял, что бы ни предпринимал наш коварный Баллас, чтобы расположить к себе Альбрехта Энтрати – все было без толку. Альбрехт Энтрати был глух и слеп к рвению юного Балласа, к его прилежанию и хитрости. А визит Семерых все близился и близился. Баллас правда делал все возможное – но выше головы даже в Бездне не прыгнешь. Альбрехт Энтрати слышал только себя и Бездну. Ему не было дела ни до честолюбивого Балласа, ни до разбитого сердца Эйлерии, ни до Маргулис – он, казалось, и не замечал, что в аудитории есть кто-то, кроме Орокин. Всегда говорил про абстрактную Империю, связь с которой давным-давно потерял. Ему, казалось, даже Кува была не нужна. В темном виале, который накануне выпускного экзамена для собственного успокоения подарил ему Баллас, была голубая Кува доисторической давности! Целое состояние, сегодня за полупустой этот виал можно купить небольшую планету, Эриду, например. Но Альбрехт Энтрати не коснулся этой Кувы. Он пил Бездну и дышал Бездной! Баллас получил в аттестационном свитке все семерки, как и каждый год. И Кува тут была ни при чем. Альбрехт Энтрати ставил семерки всем – даже Нихилу. Он никогда не читал работы учеников. Совет Семерых неизменно хвалил Альбрехта Энтрати за поддержание высочайших показателей успеваемости по всей Изначальной системе. Балласов выпускной год не стал исключением. Он вообще прошел очень типично, и не жди здесь никакой кульминации, Аятан! Стандартная сдержанная речь дирекции, потом концерт – Маргулис, со слов Эйлерии, фальшивила безбожно, – потом бессвязное выступление Альбрехта Энтрати… Советники благосклонно жали ему короткую правую руку, а у Балласа в первом ряду дрожали голубые коленки, и сердце под золотой лентой выпускника билось так часто, как в остронских озерах не клюет гуппола. Совет Семерых был приветлив в тот день – очередного пухлого малыша потрепали по голове, посулили блестящую карьеру в науке. Даже наглядно проиллюстрировали перспективы! – Вот, например, выпускница этого года – Эйлерия Энтрати, – сахарная корочка на губах Советника дала трещину по центру, и капелька сладкой Кувы проступила сквозь тонкую кожу. – Такая юная, хрупкая девушка! Но посмотри, малыш – каких-то полвека в стенах гимназии, и у нее уже есть научная монография. «Палимпсест пространства-времени»… Тебе еще только предстоит открыть этот удивительный мир, юный Орокин. Удивительный мир нашей передовой науки… …ты когда-нибудь видел сантехнику Орокин? Может быть, в старых Башнях еще стоит. Мы – ханжеское племя чистоплюев. Мы пьем древнюю кровь, но омываем руки родниковой водой, в золоте и белой кости. Клозеты тоже были из белой кости – излишество для физиологии Орокин, но ты же не забыл об экспериментальной программе? Той самой, которая позволила Маргулис обучаться в гимназии? Ах, я уверяю тебя, Аятан, Баллас и не вспомнил о Маргулис, когда длинной-длинной правой рукой с силой опускал взъерошенную голову Альбрехта Энтрати в костяной ватерклозет. И думать забыл! Он был в ярости, вне себя. Альбрехт Энтрати ведь обманул его. Обманул самого Балласа, а тот и не понял до последнего дня! И пока безумец-Альбрехт хрипел, захлебываясь в мутной воде по самые лопатки, Баллас, наверное, в последний раз перед эрой Нармер позволил себе окончательно потерять самообладание. – Великое будущее? Как у Альбрехта Энтрати?! – Злые слезы струились по его серым щекам. – Как у сумасшедшего проходимца, бездарного педагога, бессовестного взяточника?! У того, кто отравил кумовством систему образования Орокин, протащил свою истеричку-дочь в соавторы?! Она не знает, что такое палимпсест, Альбрехт Энтрати! Она понятия не имеет, что такое этот проклятый палимпсест! Баллас топал ногами, кричал, он разбил золоченое зеркало в уборной! В осколках зеркала юный Баллас увидел злое, заплаканное лицо капризного ребенка. – Да я на вас… На ваши… На витрувианы! На серигласс! На голубую Куву!.. А сзади, над клозетом, мокрый насквозь, Альбрехт Энтрати с трудом сдерживал смех. – Но Баллас, Баллас, – он говорил тихо, но в ушах Балласа эти слова гремели громче тех самых золотых фанфар. – Я ведь учил тебя не физике. Я учил тебя быть Орокин, за это мне платит Совет. И ты – самый настоящий Орокин, мой мальчик. Ты – Золотой эталон. И Баллас макал Альбрехта Энтрати головой в клозет снова, и снова, и снова. Пока не устала длинная-длинная рука. Из-за этой истории, Аятан, он и не дослужился никогда до должности выше Исполнителя... *** Когда Бабушка закончила свой рассказ, Тэнно еще с минуту сидел молча, скрестив ноги по-турецки на своем К-Драйве. Пытался представить выпускника-Балласа, окунающего своего учителя головой в ватерклозет. Потом не выдержал и все-таки задал мучивший его вопрос: – А Маргулис? – Что – Маргулис? – переспросила Бабушка. – Что Маргулис сказала, когда узнала о выходке Балласа? – Не знаю, Аятан, узнала ли она об этом вообще. Ты же знаешь Балласа – он всегда показывает себя в лучшем свете, пока это ему выгодно. Такой уж он Орокин.