(Не)забота

Ванитас привык заботиться о себе. В городе проклятых неосторожность может стать смертельной. Там, где горожане видят тёмные переулки домов, Ванитас видит горящие глаза и пропащие души. Он был на той стороне и знает, что в гнезде ядовитых змей до других нет дела. Поэтому о себе он заботится: клинок чистит, не забывает обрабатывать раны и заранее собирать информацию. Это его способы самозащиты. У Ноя таких привычек нет. Он носит своё белое пальто, словно любая грязь обойдёт стороной, спит, словно не слышит шорохов по углам и катится на встречу опасности с рвением экстремала. Ванитас этого не понимает. Он даже думать об этом не хочет, утыкаясь взглядом в повешенное на спинку стула пальто. Ной — он же чистюля — никогда не уснёт в уличном, не пропустит чистку зубов из-за лени. Даже сложит всю одежду: и свою, и Ванитаса аккуратными стопками в комод. Раздражает. И его рвение узнать побольше, и жалостливые взгляды, и сложное выражение лица, и глупые улыбки каждой встречной собаке. Даже неразгаданная загадка прошлого раздражает не так сильно, лишь зудит на подкорке. Ной почти раздвоение личности — свет и тьма, смешанные в опустевшей бутылке из-под добрых намерений. — Ты хоть позаботься о нём, — роняет Данте, упираясь массивным плечом в фонарный столб. Пока Ной разбирается с приготовлением сахарной ваты, Ванитас старается не терять его из виду, — пацан первый раз в большом городе. — Я забочусь только о себе, — зубами клацает звучно, довольно устрашающе. Данте чешет светлый затылок и больше этот вопрос не поднимает. У Ванитаса дел по горло, а скелеты уже в шкаф не лезут, как не пихай — дверца не закрывается. Белоснежные кости Ноя даже деть некуда будет, разве что на заднем дворе закопать. Поэтому Ванитасу не нравится, когда его раздражают вот так. Когда смотрят с жалостью и пониманием, просят быть осторожнее и не поранится. Ванитасу хоронить некого, а другим он не помощник. В его мире правят только желания и великая цель, никаких привязанностей. Он делает из Ноя живой щит и ни капли не стыдится. Времени на это не остаётся. Впрочем, всё равно идёт за ним на ту сторону. Потому что Доминик, подумать только невеста, хочет держать Ноя от него подальше. Решать не она всё равно будет. Что станется, если Ной его не выберет, Ванитас отбрасывает как пустую трату мысли. Ему нужен щит, союзник с крепкими руками и пониженной моралью. Два из трёх — Ной оптимальный вариант. Только поэтому Ванитас пробирается следом за ним в Альт-Париж. И как же вовремя. Жанна, Жанна, Жанна — защитница и палач, стройные ноги и краснеющие щёки, острые клыки впивающиеся в шею. Ванитас совсем немного скучал по этому адреналину, струящемуся по венам, когда зубы пронзают кожу, вгрызаясь в плоть. И пока из него пьют, высасывают жизнь, как из пустеющего бокала с вином, Ванитас думает о клыкастой голубой луне, которая его обманула. О том, кто пил из него вот точно так же. Это не приносит желанного забвения. Ной кричит на него, а потом кричит на другого вампира, чтобы защитить его. И когда уже этот мальчишка определиться со своими желаниями. Болван лезет куда не нужно, следом тащит свою мораль и тыкает Ванитаса носом в его же болезненную беспомощность. Рука Рутвена на спине Ноя, как пятно крови на простыне — деморализует. И снова отдаёт глухим раздражением. — Не напрягайся, — говорит Ванитас, придерживая бессознательное тело за плечо. Рутвен смотрит своими желтыми глазёнками, словно всё понял, ещё в момент, когда передал ему Ноя, — я заберу его домой. Он делает это просто из расчёта на будущее. Человек, взявший имя Голубой Луны, помогающий вампиру. В самом деле, ему это зачтётся в карму копилочки доверия с лимитом использования. От Ноя пахнет потом и копотью, немного кровью. Среди всех этих запахов Ванитас чётко различает только один — цепкий парфюм Доминик, прилипший намертво к волосам. Помнить о звуках из гардеробной, пока сидишь за дверью и слышать низкие стоны, только представляя, что там происходит. Ванитас почти видит путь, который проделала рука мадмуазель де Сад, путаясь в белоснежных волосах. Ему до этого нет дела. Он перетаскивает Ноя в особняк Рутвена и подвигает стул поближе к кровати. Это не забота, просто соблюдение обязанностей няньки, которые сам на себя и повесил. Ванитас на пробу касается смуглой щеки, ведёт по ней когтем. Как глупо вот так бездумно касаться спящего, оставаясь незамеченным и безнаказанным. Войди сюда сейчас кто-нибудь, точно поймёт неправильно. Ной красивый, когда не кричит и не возмущается — простой, как дважды два — дышит через рот, а наутро нос заложит. Святой в ареоле белоснежного света, растрёпанных волос и засохшей крови на щеках. Даже ресницы светлые, прелестно. Ванитас поддевает пальцем его верхнюю губу. Клыков нет, один в один человек и это просто невыносимо. Он распахивает дверь, едва не сшибая с ног Доминик и тут же останавливается. В груди глухо клокочет грозовая туча, угрожающе скатывается в молнии. — Не знаю, чего ты добиваешься, — произносит Доминик таким тоном, словно не швыряла в него ножи совсем недавно, пытаясь защитить то ли брата, то ли жениха, кто их разберёт, — но мне не нравится, что ты крутишься вокруг Ноя. Ему плевать. На самом деле, если не Ной, то кто угодно подойдёт. Жанна или Данте, Ванитас и без соплей выживал до этого. На одном вампире свет клином не сошелся. Он может приставить к его шее клинок и думать о хватке на руке, не дающей пустить кровь. Нет лучшего способа доказать себе, что убить его просто. Его и все эти раздражающие мелочи, бесполезные попытки защитить, чужие волосы на расчёске, грохот по утрам на соседней кровати и восторг в глазах. — Ты меня заинтересовал, — говорит Ной, словно камня на камне от колокольни не оставит, если ему тут же не поверят. — Хочу увидеть своими глазами твою историю, — говорит Ной, опровергая всё, что говорил до этого. — Я буду следовать за тобой, Ванитас, — говорит Ной, будто это единственная правда, в которую он готов верить до последнего. Ной говорит много и не по делу, улыбается так, что вены в глазах вот-вот лопнут от сдерживаемого желания столкнуть его с башни. Почему он вообще такой красивый в этом своём наглом желании привязаться и привязать, смотреть так нежно, чтобы буря в груди улеглась на рассвете. Ванитас не понимает. Не хочет понимать и находить природу этих чувств, когда Ной замирает с вилкой у рта, не сводя глаз с алой розы на его шее. И это просто затянувшаяся шутка и его неуёмная потребность в дозе, как у наркомана, потому что Жанна может её дать. Потому что плевать на Ноя и его остекленевший взгляд, клыки, впивающиеся в шею намного, намного важнее. И это просто глупо — соглашаться на танец, держать его руку, не Жанны, вальсируя по двору. Просто шутка, к сожалению, не затянувшаяся. — Что такое любовь? — Спрашивает Ной, глядя так, будто за ответом на этот вопрос готов перебраться на другую сторону планеты. Ванитас держит в руках его хрупкое сердце и притворно-случайно роняет его на мостовую. Потому что так правильно будет. Ной не отрывает от него взгляда, молча собирает осколки и снова вкладывает в чужие безжалостные руки. Мол, бей себе на здоровье, мне не жалко, только на вопрос всё равно ответь. Он отвечает. Наступает каблуком сапога на уцелевший хрусталь, стирая его в порошок. Доминик смотрит так, словно вот-вот оторвёт ему голову и скормит бродячим собакам. А Ной не улыбается, только хватку на плече усиливает, чтобы удержаться в дрожащем мире. И на ногу наступает, случайно или нет, но очень болезненно. Ванитас не умеет заботиться о других. Он доктор, а не психолог, он лечит вампиров от искажения имён, а не от тайных сомнений. Он оставляет возле кровати Ноя коробку Тарта как извинения. Никаких записок и прочей чуши. А Ной всё равно не оставляет своих попыток стать ближе, вскрыть его тайный шкаф, полный скелетов. Даже приоткрывает один из ящиков, заглядывая в щель, когда Моро тянется к подопытному шестьдесят девять, как к старому другу. Просто невыносимо терпеть на себе его взгляд, такой сочувствующий и растерянный, вспоминая только кровь и блеск лезвия. Ванитас не о нём заботится, когда крепко сжимает пальцы Ноя в своей руке. Он думает о себе, это помощь только себе. Чтобы не сорваться, не вырвать кадык этому ублюдку, чтобы узнать как можно больше. Ванитас думает о Ное, в руках которого крошится от ярости столешница. О Ное, глядящего с такой жаждой убийства на человека, что волей-неволей вспоминаешь о том, что он вампир. И он будет защищать друга, против кого бы не вышел. И отдать Моро Ною, когда он выглядит так, словно убийство меньшее, что он мог бы сделать, возможно, стало бы лучшей местью, чем любая из пыток, которую Ванитас смог бы придумать за всю свою жизнь. Ванитас прислоняется спиной к спине Ноя на мостовой и это не показатель. Это доверие, которое он может себе позволить, чтобы зря не обнадёживать. Сколько бы он не пытался, дело уже прогорело. Ванитас позволяет дотащить себя до дома и даётся обработать раны. О клинке забывает, но наутро приносит ещё один Тарт и пополняет худую аптечку. Он о Ное не заботится, но всё равно бросает Жанну и все свои сомнения, когда слышит имя Рутвена и страх сковывает внутренности льдом. Бежит так быстро, что лёгкие загораются, а перед глазами двоится город проклятых и потерянных душ. И Ной в порядке. Ной улыбается и обнимает его так, словно всё на свете будет в порядке, пока они стоят рядом. Пока этой сомнительной заботы достаточно, чтобы не беспокоиться о завтра и о проваленных свиданиях, попытках себя убедить в этой (не)заботе. Потому что Ной заботится о двоих. Ной ласковый, как первый снег. Целуется неумело, но очень настырно, практикуется с удовольствием. Краснеет и врёт, что это из-за света, как только воспитание позволяет. Ванитас ведёт руками вдоль крепкой спины в незамысловатой ласке и ладонью отсылает Данте, замершего за окном, подальше. Вампир так занят, что не замечает тихой ругани и самодовольного смеха. Чего ради? Ванитас пробирается пальцами под пижамную рубашку Ноя, задевает когтями тёплую кожу на пояснице. От горячего дыхания на шее и неловких поцелуев на щеках разгораются ярче звёзды. Ной неумелый, но компенсирует это нежностью, вкладываемой в каждый свой жест. Он в самом деле невероятный: тёплый и гибкий, легко подающийся навстречу и открывающийся без сомнений. У Ноя над копчиком две впадинки и смуглые крылья лопаток. Ванитас мог бы смотреть на него до холода смерти, а потом жмурится под землёй и вспоминать. У Ноя руки сильные, достаточно, чтобы делать это на весу, на полу или у стены и Ванитасу это нравится, нравится больше, чем вампирский афродизиак, потому что Ной целует смазано пока двигается, лижет его шею, как собака, но ни разу не кусает. Это не забота, но Ванитас гладит его спутанные волосы, касаясь губами лба. Это не забота, когда он жмётся ближе, чтобы погреться в чужом тепле ещё немного. — Доброе утро, — хрипит Ной на ухо, прижимаясь поближе к спине, чтобы понежится в кровати до поры вставать. Это не забота, но Ванитас на этот раз целует первым, обнимает за шею. Это не забота, но чем бы это ни было, он готов привыкнуть.