Марионетки

Ты не заметил, когда всё пошло не так. Она не заметила, когда ты превратился в одержимое чудовище. Вы оба не видели друг друга так давно. Ты знал точно — она и не желает этого. Она знала точно — ты жаждешь этой встречи. Что ж, ты получишь то, чего хочешь. Вот уже несколько дней Берлин горит и рушится. Людвигу всё равно. Ему плевать на то, что всё, что он так долго выстраивал, вот-вот исчезнет, превратится в простой отголосок прошлого, его ошибки. Огромнейшей ошибки. Сколько раз он слышал, что русских никому и никогда не сломить? Сколько раз он пропускал это мимо своих ушей лишь под тем предлогом, что его отношения с Анной были столь крепки и чисты? С виду. Нет, девушка не притворялась влюбленной в одного очень обаятельного немца. Её чувства были вполне искренни, она не умеет врать, а тем более так плевать в чужую душу. Но он умеет. И Байльшмидт сделал это столь подлым способом, что даже спустя сто лет это будут помнить все. Правитель Рейха давно уж застрелился в своём кабинете, может даже сбежал в другую страну, черт его знает. С тобой рядом никого нет и не будет, ведь Гилберт уже как три месяца валяется в коме после прямого столкновения с Анной. Столь невинное существо воспылало ненавистью и страшной обидой. А ведь блондин оправдывался лишь тем, что просто хотел быть к ней как можно ближе, как можно лучше знать её. Какая глупость. Ты больше не слышал взрывов и выстрелов, не слышал людских криков. В уши ударил стук военных сапогов. Её сапогов. Они прошли с ней огонь, воду, кровавые поля, дремучие леса, ледяные пустыни. Чувствуешь, как ком подступает к горлу. Страх ли это так давит на твою мощную грудь? Так не должно быть, совсем не должно. «Почему же так медленно? Неужели ты не можешь идти быстрее? Неужели не чувствуешь, как я хочу тебя увидеть?» Чувствует, знает, мучает. Некуда торопиться, всё уже решено. Дверь в кабинет Людвига медленно отворилась. У него не хватило духу повернуться к ней. Как она смогла так быстро его найти? Быстро? Десять минут в столь большом здании и желаемое найдено — это просто нереально. Ты просто растянул это время, вот и всё. Да, вот и всё. Аня знала, что скажет ему, но специально молчала, прожигая своим яростным взглядом в груди блондина дыру. Именно в том месте, где было его гнилое сердце, которое так рьяно подавало признаки жизни, кричало, что ещё способно на возвышенные чувства и всегда будет. Больше она не верит. Казалось, прошла целая вечность, как русская просто смотрела на своего врага, а тот пытался унять свою нелепую дрожь. Не получится, не в этот раз. Брагинская, подобно Красной шапочке из альтернативного сюжета, направляла пистолет на волка. Палец давно лёг на курок, но всё ещё не давил. «Покажи свой страх, сволочь. Покажи мне свою истинную сущность. Завой, подобно загнанному в угол зверю. Я хочу этого.» «Сегодня ты получишь то, что хочешь. Всё для тебя — и любовь, и мечты.» «Не смей больше цитировать слова моего народа. Ты слишком низко опустился и больше не заслуживаешь, как прежде, понимать, какое счастье они в себе несут.» Диалог мыслей. Они обыграли это в своих головах, не сказав ни слова. Глаза скажут всё за них, всё скажет тело. Людвиг уже стоял перед ней. Так близко, но так далеко. Буквально пара метров между ними. Это толщина стены. Нет, длина бездонной пропасти. Но он ведь может перепрыгнуть столь небольшое расстояние. Может ведь? Ноги дрожат. Не может. Руки сжаты в кулаки, лишь бы не тряслись точно также, как у него всё трепещет внутри. — Хватит дрожать. Мужчина ты или тряпка? Её грубоватый, чуть хриплый голос пронзил давно висевшую тишину, точно выстрел из её же пистолета. Голубоглазый готов был упасть замертво, словно пуля попала ему прямо в сердце. Не так быстро, это только начало. Но что он ещё может сейчас сделать? Всё его существо во власти этой девы-воительницы. Подобно кукловоду она может без проблем дёргать за ниточки и вертеть им, как хочет. Эта скала готова пресмыкаться перед русской, ведь в своё время она не встала на колени, не просила пощады, не дрожала от страха. Будучи в самом что ни на есть невыгодном для неё же положении Анна не умоляла остановиться, а приказывала, и клялась, что отомстит. За каждую человеческую душу отомстит, за каждый свой шрам, за каждую слезу, за каждую каплю крови, за каждую упавшую на землю гильзу, за каждый сожжённый дом, за каждую сломанную жизнь. Пусть и будет казаться, что это лишь пустые слова, что нет у неё такой возможности, Брагинская всё равно найдёт куда и когда ударить, да так, чтобы не было сил встать, а в голове осталось лишь одно желание — умереть. — Что скажешь ты в своё оправдание? Действительно — что ему говорить? Что ему вбили в голову, что весь мир подвластен лишь ему? Вбили, что он должен осуществить месть? Какую месть? За народ? Так ведь сам был тогда виноват. Или нет? Людвиг — воплощение великой Германии, её народа. Так что же это за наваждение? Он не принадлежит самому себе. Зачем тогда воплощениям существовать, если они действуют под давлением народа и правительства? Чего на самом деле хотят эти две заблудшие души? Чего хочет Анна? Понимает ли она вообще, что с ними происходит? Может, просто не хочет понимать? Может, сейчас народ за неё говорит? Это месть народа, а не её. Нет, этого не может быть. Люди не такие, тем более русские. Значит и ей вбили в голову, что Людвиг должен за всё поплатиться. Именно Людвиг. Но почему? Что вообще здесь происходит? Чего хотел Байльшмидт? Внимания Ани и больше ничего. Любого внимания, будь то хоть любовь, хоть ненависть. Когда он успел потерять голову? Эта одержимость лишь усугубила его и без того марионеточное состояние. Но, если так подумать, он был гораздо свободнее, чем русская. Его мысли не ограничивались желаниями людей, мужчина прекрасно знал, чего хотел и хочет до сих пор. Сейчас никто не мог ему приказывать, никто не ограничивал его действия. Значит, это будет решение не головы, а сердца. Как жаль, что воплощениям нельзя испытывать столь сильных чувств, как любовь. Это губит их, ведь они рабы своих людей, своих детей, создавших их и меняющих изо дня в день. Но Байльшмидту уже плевать на последствия. Блондин сделал первый шаг в пропасть. — Что ты чувствуешь сейчас, Анна? — Что за глупый вопрос? Естественно, ненависть и отвращение к тебе и твоим действиям! — Только и всего? — А ты ожидал чего-то ещё? А, ну да, конечно, ещё полное разочарование и ярость. — И совсем-совсем ничего хорошего? — Что за хрень ты несёшь?! Почему я должна чувствовать что-то хорошее после того, что ты сделал?! Надеешься на прощение? Так вот обломись, твоя фамилия Веточкин! — Что, прости? — Людвиг недоумённо нахмурился. Не до конца понимает смысл некоторых русских выражений. — Что, до сих пор не понимаешь? Хах, и никогда не поймёшь. Ты никогда меня не поймёшь... — Почему же? Потому что предал тебя? А ты сама понимаешь, почему я это сделал? — А как же не понимать? Земли, люди, богатства, власть. Что-то ещё? — Ты. — Я ещё сначала поняла, что нужна тебе, как покорная рабыня. И что? — Нет, ты не понимаешь. Я сделал это, чтобы освободить тебя. — Освободить? Не смеши! Ты лишь больше ограничил бы мою свободу! — Ты мыслишь, как воплощение, мы так не поймём друг друга. — А я и не хочу больше. Немец сделал ещё один небольшой шаг вперёд. Удивительно, ещё не провалился, но дуло пистолета уже касалось его груди. Ему не составило бы труда прямо сейчас выбить его из девичьих рук и скрутить Брагинскую, тем самым показав своё преимущество. Она — девушка, поэтому и будет всегда слабее него, но лишь физически. Однако он этого не сделал. Хватит боли, Аня достаточно натерпелась за всю свою жизнь. Только вот зачем же Байльшмидт захотел её "освободить" столь жестоким образом? По-другому никак. Ну, как думал он сам. На улице что-то резко громыхнуло. Видимо, ещё один снаряд попал в дом, благо не сюда. Тем не менее побелка со стен посыпалась, пачкая красный дорогой ковер в кабинете. Стёкла давно уж были выбиты. Страны лишь вздрогнули. Прятаться куда-либо им смысла нет, обвала не боятся, бессмертные ведь. Но немец инстинктивно подошёл ещё ближе, чуть закрыв даму сердца собой, только тут же был отброшен от неё одним сильным пинком. Опять на расстоянии, хоть и не упал. Хотел уж было снова подойти, как вдруг русская выстрелила ему в ногу. — Ни шагу больше! Голубоглазый с трудом сдержал болезненный стон и рухнул на колени, схватившись за рану, стиснув зубы. Свежая кровь тут же пропитала его галифе, от чего немедленно осталась на белой перчатке. Жаль, что рана не сквозная, зажило бы быстрее, а так придётся удалять пулю и ждать, пока затянется. Попал, так попал. Идти-то сможет, но далеко не убежишь. Стоп. А зачем бежать? Зачем куда-то убегать, прятаться, чтобы спастись? Пусть всё закончится здесь. — Метко же ты... — А то! — Легче? — Если бы ты корчился по-зрелищней, то было бы. — Жестокая ты женщина... — Да что ты. Что ещё скажешь? — Упрямая до невозможности. — И? — Больно уж противная. — Хах, как я и думала. Мог и не говорить, без тебя это знаю, — девушка опустила пистолет, аметистовые глаза метали молнии, — ты никогда не был способен на комплименты, что уж там говорить об ухаживаниях. — И что в них было не так? — Мог бы за эти года уже запомнить, что я ненавижу цветы, подобные розам, как и их самих. Вбил бы себе лучше это в голову, чем весь этот бред о превосходстве нации. — Как мы с разговора о свободе перешли на это? — Пользуюсь возможностью в последний раз послушать твой бред. — В последний? — Завтра ты умрёшь. Я сотру тебя с лица земли. — Смешная шутка. — Ах, шутка значит... Хорошо. Не плачься только потом на своей казни. — Пока жив народ, буду жить и я. — Это я исправлю. Давно пора было это сделать. Сейчас блондин ни черта не понимал. Что она несёт? Это совсем не её слова, не её мысли. Она просто не может так думать, не может настолько сильно ненавидеть! Но Анна могла и делала это, при том без всяких сожалений. Единственное, о чём та могла сейчас жалеть, это то, что она вообще связалась с Байльшмидтом. С трудом верилось в то, что женщина на какой-то момент могла потерять голову, ведь все знали, что Брагинская раб своего разума и здравого смысла, и так просто необдуманных действий не совершила бы. Значит, блондинка знала, на что шла? Знала, какие будут последствия? Раз так, то почему сейчас она упорно отрицает, что хоть как-то виновата во всем случившемся? Что скрываешь ты, Аня? Людвиг смотрел прямо в ее уставшие тусклые глаза, пытаясь найти ответ на бесчисленное количество своих вопросов. Как назло выставлены барьеры, не давая этого сделать. Подходило время вести его прочь из здания к своим подчиненным, но этот момент все оттягивался. — Знаешь ли ты, сколько душ загубили твои идеи? Сколько детей осталось без родителей, а сколько погибло? Сколько мужчин и женщин сложили свои головы на кровавых битвах? Сколько умерло от голода, от ран, в концлагерях? Скольких девушек осквернили твои солдаты? Скольких парней пытали? Неужели ты ни о чём не жалеешь? Неужели твоё превосходство стоило стольких жизней? — Голос задрожал, но вместе с этим стал мощнее и сорвался на крик. — За что ты смел отдать такую цену?! Я не верю, что это всего лишь пропаганда на тебя повлияла! Не верю в то, что это лишь желание показать свою силу! Не верю, что это месть за прошлые неудачи! В груди неприятно кольнуло. Сейчас русская чертовски права — всё то, что она перечислила, лишь дополнительные факторы. Да, совесть грызла его за произошедшее, но он не жалел ни о чём. Не о чем было жалеть. Ещё не все кончено для него как для человека. А на воплощение плевать. Надоело быть марионеткой, надоело подчиняться. У него есть свои мысли, есть свои желания! Неужели он не имеет права жить так, как хочет? Отдав людям ещё больше власти, немец лишь больше сделал из себя послушную куклу, чтобы после иметь возможность освободиться и освободить ту, что полюбил. Он знал, что ей было ещё тяжелее, ведь эта дама на несколько веков старше него, а следовательно и перенесла больше трудностей и боли. Да, пришлось сделать ей ещё больнее, но эта боль по итогу должна была стать панацеей. Чёрт его знает, получилось ли это сделать, но в её глазах мужчина видел неуверенность и внутреннюю борьбу. — Бедняжка... — Что? — Мне искренне тебя жаль. — Жаль? Не смеши! Тебе доставляло удовольствие видеть мои страдания! — А ты знаешь почему? — И почему же? — Потому что в эти моменты ты не была воплощением. Ты была человеком. Не жалела всех подряд, а скорбела лишь о своей несчастной судьбе. Я сам делал из тебя человека, потому что это освободило бы тебя от бездумных поступков твоего народа, из-за которых ты мучаешься лишь больше и будешь мучиться дальше, если не послушаешь меня. — Что за бред ты несёшь?! — Я говорю тебе правду. Ты ведь этого от меня хотела? Сейчас я предельно честен с тобой, Ханни. Слух резануло прозвище, что он когда-то дал ей. Это было так давно, что Аня бы и не вспомнила, если бы Людвиг сейчас не сказал этого. Времена, когда блондин был ещё совсем мальчишкой, резвился в саду замка, в котором жил со своим старшим братом, иногда прогуливал уроки, потому что они ему казались скучными, и, в конце концов, с нетерпением ждал приезда русской делегации, ведь вместе с ней приедет эта милая фройляйн. Стоя у ворот, он будет смотреть вдаль и ждать экипаж. Карета остановится прямо у входа, оттуда выйдет красивая молодая девушка в элегантном кремовом платьице с золотистыми окантовками по краям, зауженной талией и пышной юбкой. Глубокое декольте не раз будоражило извращённый разум альбиноса, однако на его бледном, как у трупа, лице эмоции оставались неизменными, лишь дыхание чуть сбивалось. Корсет чертовски сильно сжимал талию этой красавицы. Ей наверняка как минимум неудобно так ходить. Пруссу не раз хотелось самолично сорвать этот элемент одежды с неё, оказав "помощь". Хах, какая глупость. Жить пока что хочется. Парик такой девушке совсем не нужен, у неё для таких пышных причесок волосы были очень густые и длинные, мягкие, как шёлк. И эта дева оказывала огромную честь, приезжая сюда именно к маленькому герру и его брату. От переизбытка эмоций ребёнок совсем позабудет про манеры и кинется на её тонкую шею, крепко-крепко обняв, чуть не сбив с ног. Гилберт бы мог недовольно рявкнул, если бы не увидел, что дама ответила на объятья, сумев удержать того на руках. Слуги с улыбками на лицах смотрели на них, кто-то даже утирал слёзы, сильно растрогавшись. Брагинская нежно целует Людвига в лоб, лучезарно улыбаясь ему, чем сильно смущает его, но после этого он лишь сильнее прижимается к ней, чуть ли не утыкаясь носом в мягкую и пышную грудь. И только тогда Байльшмидт-старший уже недовольно шипит на него, упрекая в телячьих нежностях и переходе личных границ. Растерянный и пристыжённый голубоглазик отцепится и наконец сделает поклон, приветствуя более официально. Получив ответный реверанс, все наконец пройдут в замок, где за обедом пожелают отдохнуть все вместе. И только воплощениям будет предоставлена возможность уйти и заняться своими делами в отдельном зале. Анна переоденется в своих временных покоях, сбросит платье, скинет этот удушающий корсет, распустит волосы и вздохнёт спокойно. Их сменят черный мундир с золотым воротником, рукавами и эполетами, синяя лента, белые штаны и черные лакированные сапоги. Волосы та уберёт в элегантную шишку, украсит шпильками с драгоценными камнями и жемчугом. Так было гораздо удобнее двигаться и играть. Платья сильно сковывали движения(по её мнению), однако любовь к ним вовсе не улетучилась. Обед пройдёт за разговорами о политике и их дальнейших планах, о предположениях насчёт будущей обстановки в мире. Людвиг всегда внимательно их слушал и вникал, ведь в будущем ему самому придётся столкнуться с этим. Позже Гил уйдёт работать в свой кабинет, а эти двое убегут играть на улицу. Брагинская обязательно вновь пофехтует с мальчиком, научит парочке приёмов, а потом проиграет в "войне", поддавшись, чтобы ребёнок почувствовал уверенность в себе и в том, что он способен на многое. Вскоре им надоест это дело, и пара отправится гулять по городу прямо в таком потрёпанном виде, заглядывая в лавки и иногда покупая традиционные немецкие сладости. Оба были теми ещё сладкоежками, поэтому просто не могли устоять ни перед имбирными пряниками, ни перед леденцами, ни перед марципановой картошкой. Ближе к вечеру русская научила бы Людвига делать маленькие кораблики из листиков и веточек, которые они вместе пустили бы по Рейну, назвав хоть и импровизированные, но мощные в их богатом воображении, линкоры «Гото Предестинация» и «Jäger». Байльшмидт обязательно задал бы вопрос: — Зачем нужно такое длинное название? Что оно значит? Аня бы с улыбкой ответила: — Это первый линейный корабль, созданный моими людьми без участия иностранных специалистов. Я очень горда этим изобретением, пусть позже этот корабль после неудачного Прутского похода и потери Азова пришлось продать Османской империи. — Зачем тогда называть этот кораблик таким неудачным названием? Как корабль назовёшь, так он и поплывёт. Он ведь быстро потонет! — Голубые глазки возмущённо сверкали, смотря прямо на собеседницу. — Пусть так. Но я всё равно горда этим линкором. Он не зря назван "Божьим провидением". Моему народу было предначертано судьбой вырваться вперёд, доказать, что он ничуть не хуже европейских. Они сумели это сделать. — Девушка немного помолчала, смотря своими аметистовыми большими глазами вдаль, на алеющий горизонт, на закатное солнце. После та вновь поворачивается к мальчику и с улыбкой спрашивает: — А почему ты назвал свой корабль "Охотником"? Людвиг смущается, но отвечает: — Потому что на охотника нет других охотников! Это он охотится, а не на него! Значит этот корабль будет охотиться на врагов и уничтожать их, чтобы принести добычу в виде победы к себе домой, на Родину. Он бы не знал проигрышей! — Вот как. Значит, ты хочешь побеждать? — Очень! Этого каждый хочет. В будущем я столько всего сделаю, когда сяду на трон! — Что ж, да будет так, герр Байльшмидт. Мне доставит большое удовольствие видеть ваш триумф. Ещё немного посидев у реки, друзья возвращаются в замок, где уходят в покои мальчика, переодеваются в ночные рубашки, ложатся на одну кровать и читают книгу какого-нибудь немецкого классика, начатую еще во время прошлого визита, а он был чуть ли не год назад. Приходится вспоминать на чём они остановились и продолжать читать, однако сон вновь их сморил. Гилберт бы тихо зашёл в покои братишки и в порыве нежных чувств аккуратно укрыл одеялом их обоих, ведь открыто окно и они могут запросто простудиться ночью. Через несколько дней леди и маленький герр бы долго-долго прощались и обещали друг другу, что ещё встретятся. Но кто бы мог подумать, что в свой следующий визит фрау Брагинская больше никогда не встретит маленького герра, а будет закрыта тенью высокого голубоглазого юноши с серьёзным выражением лица. С тех пор он обращался к ней строго по фамилии. Дружба погрязла в пучине формальности, официоза и политики. И произошло это потому, что Байльшмидт увидел в её глазах разочарование. Разочарование в том, что он больше не ребёнок. А Анна увидела в его глазах холод. Холод к тому, что она всё равно в глубине души надеялась на то, что сможет ещё капельку побыть подобием матери... — Давно ты меня так не называл... Всё то время, пока женщина витала в облаках, Людвиг думал, как можно уйти, прихватив и её с собой. Как вырубить её, как вынести из здания так, чтобы снайперы не заметили, как уйти отсюда подальше с больной ногой. Но резко из раздумий его вывел выстрел и дикая боль уже во второй ноге. Болезненный рык сдержать не получилось, а вскоре немец уже лежал на полу, так как стоять было невозможно. Под ним появилась кровавая лужа. — Ты думал, что я потеряю бдительность, если начну вспоминать былое? Ошибаешься. Ты как был глупым ребёнком, так им и остался. Планы можно было забыть. Но откуда-то накатила волна злобы на эту глупую женщину, дающая прилив сил. — Нет. Здесь глупостями полна лишь твоя промытая правительством голова! Я человек! И я сделаю из тебя такого же человека, освобожу от людского гнёта, потому что твоя душа об этом кричит! — Закрой свой рот! Промытые мозги здесь только у тебя! Мужчина резко встал, намереваясь выбить пистолет из девичьих рук, но ему не хватило скорости. Русская мгновенно выстрелила ему в грудь. Потом ещё, и ещё, и ещё, и ещё. Осечка. Патроны закончились. Людвиг бездыханно валялся на полу, истекая кровью. Мёртвый взгляд был обращён в белый потолок. В её груди сердце билось настолько сильно, что, казалось, вот-вот сломает рёбра. Она сделала это. Она убила его. Не навсегда, но приличное количество времени он будет без сознания. Подкатил приступ слабости, от чего Аня проскользила спиной по стене и рухнула на пол, выронив пистолет. В ушах непонятный гул, дышать тяжело. Что это с ней? Неужели ты жалеешь, что поддалась своим эмоциям? А ведь немец этого и добивался — заставил её чувства выбраться наружу. Сейчас они фонтаном били из её больного сердца. Тогда Брагинская с ужасом поняла — этот ублюдок всё ещё дорог ей. Стоп. Нет! Не может этого быть! Встань и позови своих людей, чтобы они вынесли его тело! Над ним должен свершиться суд за все деяния! Почему ты сидишь?! Почему ты не встаёшь?! Почему?! Сознание медленно покинуло тело русской воительницы. Нет, не воительница она больше. Всё же Людвиг открыл ей глаза. Анна Брагинская человек. У неё есть чувства, мысли и желания. Сильные желания. Скрыться от этого кошмара, смыть кровь со своих дрожащих от страха рук, получить глоток свежего воздуха, взять волю в кулак, сжать чужую руку и сбежать. Сбежать так далеко, как только можно. От людей, от политики, от войны, от последствий. Сбежать со своим любимым врагом, встретить рассвет вместе. Молча.

***

Мягкий свет масляной лампы освещал пространство в палатке медпункта. Блондинка лежала на белоснежной постели в одной рубахе и штанах, совсем бледная и слабая, будто была ранена или тяжело больна. Последствия военного конфликта сразили её. Перед глазами всё плыло, голова раскалывалась, словно на неё упала тяжёлая наковальня. Руки и ноги не желали слушаться и совсем не шевелились. Так дело не пойдёт. Женщина начала попытки встать с койки, однако чья-то рука легла на её плечо, заставив перестать дёргаться и лечь обратно. — Не вставайте, вы ещё слишком слабы. Пришлось подчиниться, однако нужно же узнать, как сейчас обстоят дела снаружи и сколько она так провалялась. Однако вместо этого из неё вышли совсем другие слова. — Где он? — Кто? — Немец. — Ах, немец... — Врач сделал паузу. — Да вот, буквально в паре метров от вас. — Резко Брагинская снова вскочила с кровати, однако её вновь уложили обратно. — Тише-тише, он без сознания. Пули извлечены, так что очнётся в скором времени. — Не надо было их извлекать! Он тогда полностью регенерирует и сбежит! — У нас всё под контролем. Палатка полностью окружена, город полон наших солдат, так что ему всё равно бежать некуда. — Вы не знаете его! Он сможет уйти, если захочет! — Очередной рывок, но снова безрезультатный. — Мы знаем, что делаем. Отдыхайте, Анна, и ни о чём не беспокойтесь. — Но!.. — Никаких "но". Силы вам ещё пригодятся, спите. Женщина даже не почувствовала, как в неё вкололи успокоительное. Глаза вновь начали слипаться, а вскоре сон повторно сморил её. — За весь народ страдаете, товарищ Брагинская. — Врач тяжко вздохнул и, выйдя из палатки, отправился помогать остальным раненым. А "немец" уже не спал. Давно не спал. Раны почти полностью затянулись и, пусть сейчас сил практически не было, сбежать он и вправду смог бы. Хоть эта вещь радовала — его уже не недооценивают, а помаленьку переоценивают. Бинты на груди и ногах были туго затянуты, будто бы были призваны не только остановить кровь, но и удержать его. У них это получалось. Сил никаких не было. По-хорошему надо бы поесть, да и во рту пустыня, вода не помешала бы. Только кто ему всё это даст? Неудивительно будет, когда как только заметят его пробуждение, то сразу потащат на допрос, а следом и на казнь. Надо самому хотя бы воду раздобыть, но тело совершенно не желало слушаться. Любое движение давалось с большим трудом, а после следовала сильная дрожь. Руки и ноги будто забились, закаменели, дышать тяжело, словно Людвиг пробежал несколько километров без остановки и сейчас пытается отдышаться. Пришлось бросить свои попытки. Дождётся повторного пробуждения Анны, а пока будет притворяться спящим, если кто-то войдёт. Однако плохо они своё воплощение берегут, раз позволили оставить в одной палатке наедине с врагом, у которого пулевые отверстия пропадут полностью через каких-то полчаса. Потешила же эта дамочка его мужское эго, поинтересовавшись первым делом не о своих людях, а о нём, польстила. Значит, он всё таки ей не безразличен. Плевать, будь то хоть любовь, хоть ненависть, им друг от друга один шаг. Ему всё же удалось пробудить в этом заледеневшем сердце хоть какие-то чувства, вся эта антимония в его кабинете и эти раны были не напрасны. Снежная королева... Да, холодные в России зимы, очень холодные. Сейчас он понимал слова Франциска как никогда. Байльшмидт думал, что действительно насмерть замёрзнет в том сосновом лесу рядом со сгоревшим "тигром". Благо обошлось, больно уж он живучий. Мрази всегда долго живут, их не так просто убить. Считал ли он, что это относится и к Брагинской? Нет, вовсе нет. Она как раз таки совсем другой тип людей — добрая душа, в которую так нагло плюют уже который год подряд, а та всё равно поднимается и помогает дальше. Страдает, чтобы другие могли жить хорошо. Глупо, но без таких людей этот мир бы уже давно уничтожил сам себя. И Людвигу она не раз помогала, вытаскивала из трудных ситуаций, дарила свой свет. Он тоже ведь плюнул, хотя постоянно прокручивал в своей голове пословицу: «Не плюй в колодец — напиться придётся.» Простит ли она его теперь когда-нибудь? Сможет ли всё быть так, как было до войны? Брагинская приняла его взрослый облик, перестала воспринимать как ребёнка, а он, в свою очередь, дал волю давно мучавшим его чувствам. Она давно для него не друг, давно не "мать". Она что-то большее, что-то, что он больше не возжелал отпускать, как это было ранее. Ему надоело ждать её визита, надоело считать дни, часы, надоело лежать дома в одиночестве на холодной постели и страдать от бессонницы, ведь обязательно приснится эта девица и станет лишь хуже. Его фантазии начали заходить за грани дозволенного, он всё больше уподоблялся своему брату, что любил разгульную жизнь, хоть и оставался по-прежнему мудрым человеком и любящим наставником. Его нарастающее с каждым днём безумство достигло своего апогея тогда, когда русская ответила взаимностью. Да, было непривычно быть дамой того, кого когда-то чуть ли не воспитывала, но это наваждение не давало покоя. Каждому человеку хочется любви, и воплощения не были исключением. А уж этой бедной страдалице и вовсе любовь была жизненно необходима. Неужели она её не заслужила? Вот именно, что заслужила. Пока Людвиг размышлял об этой всей лабуде, снаружи постоянно кто-то копошился и переговаривался. Как он понял, в эту палатку никого больше не занесут из раненых, однако и сбежать сейчас не выйдет. Байльшмидт силён, но с целой Красной Армией в одиночку ну никак не справится, как бы прискорбно это ни звучало. Неприятное чувство внутри скреблось, как озлобленная кошка, не давая покоя. Жажда мешала заснуть, поэтому он решил наконец встать с койки, отчего та громко скрипнула. Немец недовольно нахмурился, осторожно оглянувшись назад. Разговор на улице не затих, значит никто ничего не заметил. Хорошо. Оперевшись о металлическую спинку койки девушки, мужчина начал тянуться через неё к тумбе рядом, чтобы взять флягу с водой. Сильная рука слегка дрожала, в мыслях была опаска не столько не достать воду, сколько рухнуть на хрупкое тельце, лежавшее прямо под тобой. Раздавит ведь в два счёта, а потом его раздавят подчинённые этой бедолаги. Однако всё обошлось, вода уже была у него. Открыв флягу, блондин поднёс её к сухим, потрескавшимся, тонким губам и принялся жадно опустошать, делая большие глотки, иногда рвано вздыхая. Когда источник жизни закончился, немец оторвался от сосуда, сделав несколько глубоких вдохов и вытерев рукой капли с подбородка и шеи, что успели стечь из-за неаккуратного питья. «Даже не оставил ей, чёрт...» Осмотревшись, Людвиг понял, что это была единственная вода здесь. Когда она проснётся, будут проблемы. Хотя его в любом случае они ждут, очнётся та или нет. Положив флягу на место, Байльшмидт не спешил ложиться обратно, решил немного размяться, так как всё затекло. Повороты туловища, наклоны головы, отжимания, пресс и т.д. Раны всё равно зажили, так что больше ничего не болело, однако бинты по-прежнему сильно мешали. Было принято решение их сорвать. Вскоре немец снова стоял рядом со спящей Аней, опираясь руками о тумбу, на которой теперь помимо фляги валялись белые, а местами цвета запёкшейся крови, повязки, и внимательно осматривал её кругленькое бледное личико с темными кругами под глазами и капельками холодного пота на лбу. Брови то и дело сходились к переносице и снова отдалялись. Губы подрагивали, будто бы она либо что-то говорила во сне, либо мёрзла. Грубая мужская рука аккуратно подтянула одеяло к её шее, укутав в него получше, но та задрожала пуще прежнего. Может быть, кошмар снится? Может. Может быть, девушка путешествует в чертогах своего разума и что-то вспоминает? Может. Может быть, она борется с чем-то или с кем-то? Может. А если с собой? Всё может быть. Однако разбудить он её не мог, им помешали бы поговорить солдаты, что обязательно прибегут на девичий крик. С тяжёлым вздохом и ещё более агрессивным скрежетом внутри ему пришлось продолжить стоять и просто наблюдать за ней, будто бы он охранял её сон, каким бы тот ни был. Время тянулось невыносимо долго, делать совершенно нечего. Прошло где-то чуть больше часа, мужчине надоело стоять, поэтому он решил лечь обратно в койку и попытаться снова заснуть, будучи уверенным в том, что русская ещё не скоро проснётся. Но стоило ему только отойти, как за спиной послышался громкий скрип койки и её рваные тяжёлые вздохи как при астматическом приступе. Сердце резко сжалось по неведомой ему причине. То ли от страха того, что его сейчас сдадут, то ли от волнения перед самой девчонкой. Да какая она девчонка? Это женщина. Сильная женщина. Голубоглазый медленно обернулся и чуть вздрогнул, увидев, что её широко распахнутые, как у большинства солдат, переживших глубокую психологическую травму, глаза смотрели прямо на него. Одно веко дёргалось — нервы шалят. Так, конечно, как они не будут шалить после всех ужасов, которые она терпела в течение почти пяти лет. Её маленькие, огрубевшие от постоянных боёв, почерневшие от масла и земли, руки спокойно лежали на одеяле в том месте, где оно укрывало её бедра. Людвиг не смел дёрнуться, будто бы его вновь держали на мушке и могли убить в любой момент, но продолжал смотреть на неё, в ответ прожигая взглядом дыру. Эта немая сцена длилась около минуты, пока сама Брагинская не подала голос. — Долго ещё пялиться на меня будешь? Отвернись. — А если не отвернусь? — Позову солдат. Он мог повиноваться, но почему-то резко пришла уверенность в том, что она в любом случае никого не позовёт. Ему дана возможность говорить. Мужчина присел на край своей койки и продолжил смотреть на неё. — Зови. Я не боюсь. — А стоит. — Не в этой жизни. Я уверен, что ты их даже при угрозе своей смерти звать не станешь. Не боишься, что я тебе отомщу за пули? — Не боюсь. Не боялась и не буду бояться. — А стоило бы. Это было больно в конце концов. — Да что ты. А мне, по-твоему, больно не было? По какой-то неведомой причине на обоих накатила волна раздражения и взаимной неприязни, из-за которой хотелось не просто друг другу нагрубить и всё высказать, но и обматерить как следует. — А мне? Ты думаешь, что раны залечивать так просто? Смерть пережить — сущий пустяк? Ошибаешься! — А ты понимаешь, кому это всё говоришь?! — От возмущения Россия даже вскочила с постели, слегка пошатнувшись, до хруста сжав кулаки. — Конечно я знаю, что это всё далеко не пустяк! Я знаю, что приходится бороться и заставлять себя снова очнуться, чтобы не начать гнить! Не делай из меня дуру, я старше тебя на несколько веков! — Мудрость не в годах заключается, а в трезвом рассуждении даже в самых абсурдных ситуациях! — Мужчина поднялся следом. И снова между ними два метра. — Тебе ни за что не понять того, что я чувствую! Не понять, каково валяться в холодном снегу, истекать кровью и думать не о спасении, а о том, кто тебя ненавидит! Не понять, как больно осознавать, что этот же человек — простая игрушка в человеческих руках! — Замолчи! Закрой свой чёртов рот! Я уже наслушалась этого бреда! — Нет, это ты помолчи! Я слишком долго терпел! Я устал, — блондин сделал глубокий вдох и продолжил, — устал терпеть твоё безразличие и наплевательское отношение к самой себе! Неужели ты не видишь, что люди тебя убивают?! Неужели не замечаешь того, что все, кому ты помогаешь, по итогу плюют в твою душу, а ты всё равно всех прощаешь?! Неужели тебе это не надоело?! — Нет, мне это не надоело! Я знаю, что обязательно найдутся те, кто ответит добром на добро! Знаю, что после всех гадостей, которые мне наговорят, они придут опять просить помощи! А если не я, то кто им поможет?! Никто им не поможет! Никто их лучше меня не поймёт! И ты не поймёшь того, что я чувствую, когда вижу людские страдания! — Нет, это ты не поймёшь, что я чувствую, смотря на твои страдания! Сколько можно заниматься этим самобичеванием и жертвовать собой ради других?! Неужели ты не хочешь лучшей жизни?! — Это и есть моя лучшая жизнь! Это моё предназначение! — Оно убивает тебя, как ты не видишь этого! — Да, убивает, ну и пусть! Зато кого-то это спасёт! Жизнь людей коротка и они живут лишь один раз, они хрупки и их может убить всё, что угодно! Я могу жить столетиями и не стареть, быстро залечиваю раны! Что мне до своей жизни, если она бесконечна?! — Ты врёшь. Я вижу в твоих глазах неуверенность. Я знаю, о чём ты думаешь на самом деле. Ты скорбишь о своей несчастной судьбе, хочешь другой жизни, хочешь сбросить это бремя. Я вижу это! — Замолчи! Ничего я больше не хочу! — Хочешь! И я способен дать тебе это! Я лишь ради этого и начал войну! Чтобы освободить и тебя, и себя! — Нет! Ты врёшь! Тебе нужна была простая власть, мои земли и богатства! Больше ты ни о чём не думал! Такая сволочь, как ты, не может ни о чём другом думать! Эти слова резанули его особенно сильно. Белёсые брови свелись к переносице, тонкие губы были чуть поджаты, в голубых ледяных глазах начали отплясывать чёртики. Что-то задумал, однако за спиной послышались посторонние звуки, а затылок вскоре почувствовал холодное дуло автомата. Чёрт... Но то, что далее сделала Брагинская, поразило его до глубины души ещё больше, чем ругательства. — Убери автомат! Немедленно! — Товарищ командир, я не могу! Перед вами враг, он может причинить вам вред! — Это приказ, Меньшов! Вышли все отсюда! — Но командир!.. — Прочь! Всех под трибунал отдам к чёртовой матери! И только после этого, недовольно цыкнув, солдаты вышли наружу, но остались начеку, хоть и были чертовски недовольны таким обращением к себе. Людвиг вздохнул спокойно, однако не перестал смотреть на раскрасневшуюся от собственного крика Анну. — Почему ты их прогнала? — Потому что это единственная возможность тебе всё высказать! Слушай меня сюда! Я ненавижу тебя всем своим сердцем! Я сожалею, что вообще с тобой связалась! — Голос сорвался, захрипел, но она продолжила. — Я ненавижу всё твоё существо, ненавижу тебя за эти поступки, за твой эгоизм! Ненавижу за твои слова! Ненавижу за то, что ты повзрослел! Ненавижу за то, что ты вообще родился! Слышишь меня?! Ненавижу! И я убью тебя своими руками за то, что ты посмел так со мной поступить! За то, что посмел так измываться над моими детьми! Задушу! Расстреляю! Заколю! Зарежу! Повешаю к чёртовой матери! Ненавижу тебя, слышишь?! Знаешь, как мне было больно?! Знаешь, как я страдала от твоего предательства?! Знаешь, как мне было плохо осознавать, что ты всё это время был не тем, за кого себя выдавал?! Ничего ты не знаешь и не понимаешь, и не поймёшь никогда! Сволочь! Ублюдок! Гори в аду за свои деяния! Его поражали не столько эмоции, сколько то, что она сорвалась. Он не смел её перебивать, давая возможность высказаться. Пусть режет его, пусть закидывает своими словами, как камнями, пусть превратит его тело в кашу, а душу в пыль. Пусть. Байльшмидт добился того, чего хотел. Он нашёл настоящую Аню. Ту самую, которая проклинала весь этот мир за свои страдания. По натуре она не эгоистка, но признайтесь, любой её эмоциональный взрыв можно понять. Она взорвалась, не выдержала, устала терпеть. Немец это прекрасно понимал. Понимал, как никто другой. Из этих мыслей его вывела лёгкая боль в районе груди. Не только сердце так болело, но и женщина била своими кулаками, продолжая кричать о том, как она его презирает и как ей тошно существовать в этом мире. Русская признала свою слабость перед жизнью, перед судьбой, ей нужен щит, ей нужен защитник, нужно спасение, нужно то самое "Гото Предестинация", которое могло бы показать ей предначертанное счастье, о котором та так мечтала. Где та отдача, которую она ждала веками? Где это всё? Людвиг не остановил её. Пусть бьёт. Однако внутри всё разрывалось от боли. Его самый любимый человек, его смысл жизни так несчастен, так страдает. — Аня, я... Нет. Мы. Мы справимся. Мы добьёмся лучшей жизни. Я клянусь тебе. — Нет! Нет больше "нас"! Нет и не будет! Фатальным для него стала девичья дрожь и... Слёзы. Те самые слёзы, которых он так боялся, но так ждал. Кристальная солёная вода стекала по её красным щекам, доходила до подбородка и капала на белоснежную рубашку. Всхлипы не получалось контролировать точно так же, как и остановить свой поток слабости. Она разрыдалась, как маленький ребёнок, громко и истерично, продолжая бить мужчину кулаками, будто хотела так достучаться. — Видишь, что ты со мной сделал?! — Фраза то и дело обрывалась, тело полностью сводило ужасной судорогой. Видит. Видит и ужасно сожалеет. Стоило ли вообще так добивать её? А если эта истерика сейчас выйдет из-под его контроля? Никто не должен узнать обо всём этом, кроме него. Ни страны, ни люди. Сможет ли он остановить, если она отчается и совершит необдуманный поступок? Как успокоить её? Как заверить в том, что она не одна, что он готов умереть за её благополучие? Как достучаться и убедить в своих истинных побуждениях, истинных причинах этих кровопролитий? А точно ли он виноват в них? Не люди ли это? Люди. Люди! Они превратили его желания в плод воображения дьявола, а не попытку спасти человека! Это всё из-за них! Внутри кипела ужасная злоба на весь этот мир, на людей, на такую жестокую судьбу, что не даёт им жить так, как они хотят. Будь проклят этот мир, будь проклят Закон Причинности, если он вообще существует! Будь проклята такая несчастная жизнь! Будь проклято всё, что заставляет их страдать! Гнев хотел вырваться наружу, разгромить всё вокруг и не оставить ничего, но вместо этого мужские руки резко схватили хрупкое девичье тело и прижали себе. Людвиг заткнул Брагинскую поцелуем, не давая вырваться. Ошарашенная блондинка мгновенно начала брыкаться и мычать, пытаясь вырваться, но немец вцепился в неё мёртвой хваткой, сковав движения. Из-за душащей истерики и жаркого гневного поцелуя Анюта начала задыхаться, задрожав пуще прежнего, глаза метали молнии, выражали её недовольство и ответный гнев. Но вскоре и Байльшмидт держаться не смог, отстранился, делая частые вдохи и выдохи, как и партнёрша. — Ты совсем охренел?! Отпусти меня немедленно, ублюдок! Ненависть затуманила его разум. Схватив девушку за подбородок, мужчина снова впился в её раскрасневшиеся мягкие губы, опять не давая говорить. Снова та начала сопротивляться, но... Но в какой-то момент был получен ответ. Пусть дёргания продолжились, она всё равно умудрилась ответить на его поцелуй. «Твои глаза кричат о том, что "нас" больше нет. Но твоё тело так нагло изменяет им со мной...» Аня прекрасно понимала, что это всё ужасно неправильно, что нужно остановиться, продолжала забивать свою голову ненавистью, а эта ненависть выливалась не так, как нужно было. Она должна была дать солдатам увести его, далее последовал бы суд и всё закончилось. Так какого чёрта всё пошло именно так?! Почему они так друг к другу прижимаются, почему так яростно и так страстно целуются, будто бы позабыли обо всём, что было между ними пару минут назад? Почему всё так? Сил отстраниться не было. Стало чертовски жарко, пара отстранялась друг от друга только чтобы отдышаться, и всё по новой. От ярости и ненависти друг к другу и к своей судьбе снесло голову. Байльшмидт в порыве страсти забрался под белоснежную рубашку девушки, намереваясь её снять, но мгновенно получил оживляющую пощёчину, что привела его в чувства. Русская тут же отпрянула от него, нахмурившись, смотря своими заплаканными глазами прямо в душу. — Аня, я... — Заткнись. Дева вытерла губы тыльной стороной ладони, будто бы стирала сам поцелуй. — Как я и думала — тебе только "это" от меня и нужно. — Да нет же! Ты всё не так поняла! Оно... Оно само так получилось! Нет, не само. Понадеялся, что после этого "спасения" она потеряет самообладание и отдастся ему, как спасителю. Эта русская чертовски сильна, раз даже после такой истерики сохранила здравый смысл и рассудок. И эту русскую он любил всей своей душой, если она вообще была. Любил за то, что она раб своего разума и даже в таких ситуациях видит границы, через которые не перейдёт, даже если сойдёт с ума. — Смотри. Смотри внимательно в мои глаза, Людвиг. Вот сейчас ты всё и сломал. Я не верю тебе. Не верю в твои чувства. Их наверняка нет. Если бы они были, ты бы так не сделал. — Аня, послушай! Если бы у меня не было чувств, я бы этого не сделал. Но они есть! Они бьют через край, они меня сводят с ума! Ты меня сводишь с ума! — Да что ты. Хватит. Хватит передо мной пресмыкаться. Мужчина ты или тряпка? Чувство дежавю захватило разум. Она, на самом-то деле, часто произносила эту фразу. Бывало это в основном в те моменты, когда кто-то давал слабину. Только тогда русская чувствовала своё превосходство. Что уж там говорить, она всегда была на шаг впереди всех, кто пытался её столкнуть, убрать. Даже в этой войне. Только раньше Анюта делала это с улыбкой на лице, будто бы пыталась донести, что вовсе не хочет обидеть, хоть многие и считали, что так блондинка издевалась ещё больше, а сейчас она это делает вполне серьёзно. Это дало прилив сил, однако... — Тряпка. Без тебя я тряпка. Даже если так совсем не кажется, это истина. Я умру окончательно, если не буду рядом с тобой, если не буду дышать с тобой одним воздухом. Умру и не воскресну. Думай, как хочешь, но я тебе не вру и не собираюсь врать. Всё же видел этот хитрый фриц, что заставил усомниться противника в собственных действиях. Снова между ними два метра. Невыносимо много, далеко. Мужчина сделал смелый шаг, девушка же точно также отошла назад ещё на два шага, увеличив расстояние. «Куда? Куда ты отходишь? Тебе некуда бежать, meine Liebe. От судьбы не убежишь.» «Я убегу от последствий. Как-нибудь, медленно, но убегу. И ты больше не будешь моим препятствием. Больше никогда! Нет больше нас! Хватит!» «Беги, я всё равно настигну тебя и заключу в свои объятья, потому что вижу, что они тебе необходимы. Тебе нужна защита. Я способен её дать.» «Нет! Мне не нужна твоя защита! Я могу сама за себя постоять!» «Не можешь. Мне ли не знать, моя дорогая Ханни, сколько ты пережила? Мне ли не знать, как ты страдала всё это время? Я намерен спасти тебя.» Им достаточно было просто смотреть друг другу в глаза, чтобы понимать всё, о чём они могли бы думать. Это ли не значит, что они тесно связаны красными нитями судьбы? И Анна сейчас пыталась их порвать, перерезать. Однако они её так сильно окутали, что стоило перерезать одни, как появлялось ещё больше, и они связывали её пуще прежнего. Не выбраться. Но отдалиться можно. Этим она воспользуется. — Я устала, Людвиг. Ужасно устала. Прекрати эти безумство, пока не поздно. — Поздно. Уже поздно, Ханни. — Значит... Значит я заставлю тебя возненавидеть себя. Я знаю, как это сделать. Не провоцируй. — Я не могу тебя ненавидеть. А если и смогу, то лишь от невыносимо сильной любви. — Раз так... Я не убью тебя. Меньшов! В палатку тут же вошёл тот самый солдат, что готов был пристрелить Людвига. — Лейтенант Меньшов по вашему приказанию прибыл! — Дима... Кхм, лейтенант Меньшов, связать врага. — Анна показала на Байльшмидта. — Это первое. Второго нашли? — Так точно! Лежит в соседней палатке! — Прекрасно. Его тоже связать. — Есть!

***

Предстоит Нюрнбергский процесс. Свершится суд над братьями, но позже. Гораздо позднее победы ЕЁ народа, не только союзников. Сейчас Анна Брагинская и братья-Байльшмидты(связанные) ехали в одной машине прочь из Берлина. На улице была глубокая ночь. Людвиг ещё не подозревал, что осенью расстанется со своим братом на несколько десятилетий. Сейчас, впрочем, было не до этого. Оставалось лишь догадываться, что хочет сделать русская, какие тараканы в её голове и что те замышляют. Впрочем, сейчас он чувствовал, что победил. Победил потому, что заставил и позволил его любимой показать истинные чувства и истинные мысли. Она наверняка задумается над всем этим и примет правильное решение для них двоих. Всё будет хорошо. По крайней мере, он так думал. Гилберт продолжал спать практически беспробудным сном. Людвиг порой поглядывал то на него, то на блондинку, сидящую напротив них. Он уже несколько месяцев не просыпается. «Что же ты с ним сделала?» Грузовик то и дело трясло. Дороги никакущие. Значит, они уже выехали из города. Определить сейчас точное местоположение немец не мог, так как перед глазами была лишь степь и иногда леса, а также небо. Пока что тёмное, но уже начинало светать. Наступало утро. Утро, дающее спасение. Пока они ехали куда-то в направлении на запад. Видимо, этого требовала дорога. Восток приобрёл розовый цвет, а ближе к горизонту сначала алел, потом горел оранжевым, и следом ярко-жёлтым. Красиво. Чертовски красиво. И этот рассвет дарил надежду, веру в лучшее. Спокойный взгляд холодных голубых глаз то и дело метался от неба к девушке. Она тоже смотрела на небо, как заворожённая. Пусть и не вышло сбежать и унести её с собой, он знал, что это не конец, что он не умрёт. Она не позволит ему умереть. Немец это чувствует всем своим существом. В аметистовых глазах напротив мужчина отчётливо видит жалость и сожаление. Наконец-то. Наконец-то она жалеет их, жалеет, что у них такая ужасная судьба. Помимо обиды и всего ранее перечисленного блондин заметил кое-что ещё. Прощение. Да. Брагинская прощает его, как прощала других. Тот знал, что русская в этом ни за что не признается, сейчас точно. Это придёт со временем. Он снова готов ждать. Готов и будет ждать, потому что этого хочет его измученное чувствами сердце. А Аня ещё и извинится за то, что заставила его так страдать, пусть и лишь в мыслях. Главное, что это произойдёт, а где, когда и как не важно. Больше ничего не имеет значения. Ни эта тряска, ни эти верёвки, ни эта война. Лишь рассвет и их переглядывание. Их сердца увязли во мгле, в ненависти. Что желание Людвига освободить Анну от людского гнёта, что её желание вернуть прежнего любимого — всё пошло не в то русло. Но этот туман скроет всё самое плохое. Этот прохладный воздух освежит мысли. Этот рассвет коснётся лучами израненных душ. Это утро даст долгожданное спасение...