***
Ling Xi - "Love and destiny" ost
***
В тот январский вечер я вернулся с обхода пациентов продрогший, с толстым слоем снега на полях цилиндра и припорошенными усами. Наша милая хозяйка отчитала меня, и я несколько минут стоял в прихожей, слушая ее, как провинившийся школьник, и с молчаливой покорностью подавая пальто и шляпу. Ботинки мои, уже изношенные, на что миссис Хадсон неоднократно указывала, были выставлены в гостиной к огню, и я был безмерно тронут тем, что сменную обувь заранее просушили и погрели там же. Моя практика в последнее время приносила не самый стабильный доход, многими пациентами той зимой были люди, едва способные найти пропитание, и отплатить миссис Хадсон за ее заботу и предусмотрительность в полной мере я не мог. И потому, поднимаясь по лестнице, решил отдать должное ее ужину и осыпать заслуженными похвалами все, что бы она ни сделала. Пройдя в гостиную с намерением немедленно устроиться поближе к огню, я увидел Шерлока Холмса. Его кресло было повернуто боком к двери. Свет, исходящий от пламени в камине, сглаживал черты лица моего друга, превращая всю его фигуру будто в сошедшую с полотна великого художника. В тот момент я застыл в дверях, заглядевшись на это живое воплощение искусства. Мне пришло в голову, что ни одно произведение Микеланджело, Беллини и Караваджо не являло еще миру той красоты, которая сейчас наполняла каждую деталь Холмса, а ведь он просто сидел в привычной своей позе, закутавшись в местами потертый халат, и глядел на огонь. Внимательный читатель может с уверенностью сказать, что предыдущие строки выдали мои мысли в большей степени, чем любые прямые заявления. Я неоднократно и не всегда к месту в своих рассказах описывал внешность Холмса. Скорее всего, кто-то и до сего дня решил, что джентльмен даже о самом близком друге не будет говорить, как о внешне привлекательном, чаще, чем необходимо для понимания самых основ внешнего облика. Однако сейчас, в контексте дальнейших событий, я могу говорить откровенно, тем более, что эта рукопись не попадет в руки издателя до самого конца. Я испытывал к Холмсу далеко не дружеские чувства. Точнее, нашей дружбой я дорожил - дорожил больше собственной жизни, но восхищение мое давно перешло ту грань, до которой способен дойти даже родной брат. Я был влюблен в Холмса. Сколько именно - сказать не берусь, иногда мне кажется, что самое первое мгновение, самая наша первая встреча всколыхнула во мне будущее соединение нежных чувств и безмерной преданности этому человеку. Иногда я не так уверен, ведь прошли годы, я успел жениться, Холмс успел исчезнуть, разбив мне сердце, и вернуться, воскресив его и не дав мне роскоши даже разозлиться. На тот момент глубина моих чувств балансировала между мальчишеской влюбленностью и безусловной любовью взрослого мужчины. Ни та, ни другая не оставили места иначе, чем для чистой и всепоглощающей радости. Радость вспыхивала во мне и после возвращения моего дорогого друга. Каждый раз сердце будто расширялось так, что становилось тесно в груди, и я не мог удержаться от нежной улыбки в минуту, когда был уверен, что она не привлечет внимания. Мнение Холмса о любви в целом и уж тем более о любви между мужчинами для меня оставалось если не тайной, то уж точно неоднозначным вопросом. Временами он мог проявлять удивительное сочувствие, а после пренебрежительно отмахиваться, будто сам факт чьей-либо счастливой романтической истории казался ему бессмысленным. Не передать словами, как тяжело было мне жить с ним под одной крышей и не выказывать ни единым вздохом того, что составляло всю мою суть и что, как я был уверен, он презирал. Мне оставались лишь моменты такого наблюдения его безграничной красоты, и я все еще должен был соблюдать осторожность. Во имя этой осторожности я пригляделся к его лицу, и в светлую нежность в моем сердце прокралось беспокойство. Холмс смотрел на огонь не отрываясь и в течение пяти минут, что я простоял у двери, не отпустил ни одного комментария, даже не поздоровался. Я подозревал, что в мое отсутствие мог появиться клиент с загадкой, которая заставила Холмса позабыть об окружающем мире, однако что-то в его взгляде все больше настораживало. Каким бы сложным ни было дело, Холмс выглядел настолько подавленным лишь один раз - столкнувшись с Милвертоном и преступной сетью профессора Мориарти. При мысли, что он мог вновь стать участником смертельно опасной истории, меня пробрал холод. Человек, которому была посвящена моя жизнь, вернулся лишь чудом, и я не мог остаться в стороне и позволить ему вновь рисковать собой. Не медля больше ни минуты, я подошел к Холмсу и встал перед камином так, чтобы он меня заметил. Произошло невероятное: Холмс вздрогнул, едва я появился в его поле зрения. Блестящий сыщик совершенно не осознавал окружающую обстановку. Взгляд Холмса, поднятый на меня, подтвердил все подозрения: что-то терзало его душу. - Мой дорогой друг, вы выглядите ужасно, - я не стал играть с ним, выдавая сперва вывод, а после цепочку наблюдений, как сам Холмс предпочитал уговаривать меня что-либо ему рассказать. - Судя по вашим глазам и нездоровой бледности, вы работаете сейчас над каким-то трудным и опасным делом, и образовалось оно сегодня, пока меня не было дома. Он не перебил меня, только отвел взгляд, и я решил продолжить, признаюсь, уже не таким спокойным тоном: - Холмс, в последний раз я видел вас в таком состоянии, когда вы столкнулись с Милвертоном и профессором Мориарти, и стоит ли напоминать, как ужасно закончились оба этих дела! Я был в опасной близости от раскрытия того, насколько небезразлична мне была его безопасность. Потребовалось полминуты, чтобы вернуть самообладание, и еще столько же, чтобы отойти от Холмса, поскольку я почти нависал над ним и это не могло поспособствовать откровенности. Я ожидал ответа, пока выравнивал дыхание, но не получил ни единого звука. Признаюсь, даже если бы мой друг съязвил, как он любил делать, когда я выказывал какое-либо беспокойство о нем, это напугало бы меня меньше, чем молчание. - Холмс, - произнес я уже тише, пристально глядя на него в надежде не упустить ни одного изменения, - я не хочу заставлять вас рассказывать мне о том, что вас тревожит. Но как ваш друг и лечащий врач, не могу позволить вам скрывать от меня какую-то грозящую вам опасность. Я слабо надеялся на свои аргументы. До сих пор они работали с переменным успехом, и только готовность самого Холмса решала, прислушается ли он ко мне. Однако, как бы ни терзали душу воспоминания о пресловутом Мориарти, тогда Холмс посвятил меня если не во все подробности дела, то уж точно в те, где я мог оказать помощь. С годами ко мне пришло осознание, что очень многое было подсильно только Шерлоку Холмсу и его брату. И это многое представляло собой смертельную опасность при малейшей ошибке. Впрочем, никакие попытки до конца понять поступок Холмса не привели к уменьшению моей тревоги сейчас. Наоборот: согласно такой логике, игнорирующий меня Холмс должен оказаться в поистине страшных обстоятельствах. Его взгляд вернулся к огню. Я едва заставил себя усидеть в кресле и не схватить его лицо, заставляя смотреть мне в глаза. Наконец, после еще нескольких минут мучительного молчания, Холмс вдохнул, сжав кулаки, и спросил: - Уотсон... Скажите, есть ли что-то, способное пошатнуть вашу привязанность ко мне? Я нахмурился и выпалил, не раздумывая: - Холмс, помилуйте! Я уверен, что вы не способны на что-то, достаточно для этого отвратительное! Он еще крепче сжал пальцы, сцепив на коленях. Почти неуловимое движение запечатлелось в моем сердце, и теперь я уже не сводил глаз ни с лица Холмса, ни с не менее выразительных рук. - И все же? - переспросил он, по-прежнему пристально глядя в огонь. Что-то в голосе Холмса сказало мне, что ответ на его вопрос действительно должен быть взвешенным. Я представил себе самые разные картины, однако ни одна из них не сочеталась с личностью моего друга. Если бы он убил, то убил бы из исключительной необходимости; любое подобие мошенничества скрывало бы за собой лишь стремление выяснить правду и не несло бы вреда невинным людям; единственная совершенная им кража со взломом послужила самой благородной из возможных целей... И она же объяснила, что Холмс скорее пойдет на казнь, чем причинит вред женщине. Проведя в бесплодных раздумьях некоторое время, я вновь взглянул на своего друга. Он сидел неподвижно, и только по-прежнему сжатые до побеления пальцы свидетельствовали, с каким волнением он ждал моего ответа. Я не мог больше мучить его и со всей твердостью в голосе произнес: - Нет, Холмс. Потом, чувствуя, что этого недостаточно, я добавил: - Если даже вы и совершили что-то, двусмысленное с моральной точки зрения, я уверен, что у вас были на то веские причины. Право же, Холмс! Я вместе с вами незаконно проник в дом Милвертона, чтобы спасти честное имя несчастной девушки - и не только ее. И множество раз мы укрывали преступника, чья вина была слишком спорной для английского суда. Казалось, мои доводы начали его успокаивать. По крайней мере, белизна суставов потухла, и теперь его руки просто лежали на коленях. - Холмс... - следующий шаг должен был либо окончательно оттолкнуть его, либо побудить открыться. И я не желал даже думать о возможности первого. - Возможно, я буду вам в этот раз не так полезен... Или даже вовсе бесполезен. Я не прошу немедля дать мне поручение и особую роль в новом деле. Только доверие, дорогой друг. Я действительно нуждаюсь в вашем доверии больше, чем в чем-либо другом. Услышав начало моей просьбы, Холмс вздрогнул второй раз за вечер и приоткрыл рот, чтобы возразить. Но стоило мне закончить, как он вскочил с кресла и спиной ко мне выпрямился у каминной полки, вцепившись в нее, словно собирался упасть. Жесткость его позы и то, что я не мог видеть его лица, пересилили здравый смысл, и я уже не думал о риске отпугнуть своего друга. - Осторожнее, - попросил я, коснувшись его руки. Почему-то вид врезающихся в полку пальцев причинял мне такую боль, как если бы на ее месте было мое раненое плечо. Я мягко, но уверенно разжал эту почти животную хватку. Холмс наблюдал за нашими руками каким-то отчаянным взглядом, хотя выражение его лица оставалось спокойным. Усадив в кресло, я сам опустился на колени перед своим другом. - Уотсон, ваша нога! - воскликнул Холмс, перехватив меня за предплечья и попытавшись поднять. Тепло его заботы едва не вызвало мою улыбку, однако надлежало сохранить серьезность. - Пока вы не объясните, что происходит, я не встану, - заявил я, поймав его взгляд и теперь уже всеми способами демонстрируя свою решимость. Он мог оттолкнуть меня, поднять на ноги, но я бы вернулся в прежнее положение. Понимание в его глазах быстро сменилось почти смертельным страхом. Ни при прочтении известия о побеге злейшего врага, ни при виде ядовитой змеи этот страх не проявлялся столь очевидно. Я уже готов был оставить всякие попытки разговорить своего внезапно молчаливого друга, но он опередил меня. В одно мгновение обе мои руки будто укусили две крупные собаки, а в следующее Холмс одним рывком наклонился и поцеловал меня. Это был совершенно целомудренный поцелуй, неловкий, отроческий. Он едва коснулся уголка моих губ, задержался на пару ослепительных секунд и отстранился, глубоко дыша. Мое сознание было затуманено именно до той степени, которой великий сыщик так боялся достичь, поддавшись эмоциям. Я чувствовал себя одновременно невесомым и готовым упасть на пол тут же, у его ног. Я не сразу осознал, что творится вокруг. Когда же зрение мое прояснилось, стало возможно разглядеть Холмса. Уже лишившись контроля над своим обликом, он глядел на наши руки с горем и раскаянием приговоренного к смертной казни. Впервые в жизни этот человек показался мне хрупким, как напуганный ребенок. Эйфория от осознания взаимности моих чувств прошла, и последний укол душевной боли стал почти незаметен перед желанием защитить Холмса от его же страхов. Я пошел бессловесным путем, взяв его тонкие кисти в свои, при этом стараясь не разрывать прикосновения, ибо лучше всего на свете знал и чувствовал, что он этого не выдержит. Холмс вздрогнул в третий раз и поднял на меня широко распахнутые глаза, когда мои губы оставили несколько осторожных поцелуев на его пальцах, суставах и тыльной стороне ладони. Шок и невероятная надежда преобразили его лицо, забрав сразу несколько десятилетий и превратив во влюбленного юношу. Я готов был в тот момент отдать ему весь мир. - Я был таким идиотом, Уотсон... - прошептал он. Дрожащий голос и внезапно заблестевшие глаза стали последней каплей для меня: поднявшись на ноги безо всякой мысли о своем бедре, я притянул Холмса к себе, взяв обе его руки в одну свою ладонь, и уже нисколько не осторожно прижался к его губам. У меня кружилась голова, ноги подкашивались, но в то же время я чувствовал себя сильным и здоровым, и если бы мог оторваться от поцелуя, то лишь для того, чтобы подхватить Холмса на руки. Мне хотелось сделать все и сразу, и только невозможность отпустить его ограничивала эти желания. Уже после, тяжело дыша, с красными и блестящими губами, Холмс отстранился от меня. Все в моей груди сжималось при виде румянца на его щеках и отражения моего счастья - в его глазах. - Уотсон... - прошептал он, безуспешно пытаясь вернуть контроль над хриплым голосом. Я взял одну из его дрожащих рук и вновь поцеловал, очерчивая губами изящные пальцы музыканта, тонкие запястья, выступающие сухожилия, пересекаемые синими венами в идеальном рисунке. Если бы мне хватило терпения, я бы посвятил этим рукам весь вечер, всю ночь. Но Холмс смотрел на меня со всепоглощающим восхищением и таким счастьем, какого не появлялось и после самого грандиозного раскрытого дела. И я не выдержал: повинуясь порыву, я крепко обнял своего друга, своего возлюбленного, прижав к самому сердцу и обвив руками. Холмс мог быть детективом, со смехом смотревшим в лица отпетым негодяям, он мог положить на лопатки верзилу вроде мистера Вудли и соревноваться с Ройлоттом. Но в тот момент я видел другую, тщательно забаррикадированную сторону этого великого человека, и каждым своим действием пытался убедить, что он не должен жалеть. Что он может довериться мне и что я ни за что в жизни не воспользуюсь его слабостью. Мысли о том, какое событие в жизни моего дорогого Холмса заставило его так глубоко спрятать в себе способность привязываться, любить и ждать любви в ответ, я не хотел обдумывать. Мне пришлось уже значительно позже, и это был новый шаг для моего любимого, гораздо более трудный, и я вновь был готов отдать свою душу, лишь бы доказать, что достоин доверия. Но то был уже другой случай, а в зимний вечер, пока огонь тихо трещал в камине, я лишь крепко обнимал Холмса и учился ценить, как самую хрупкую драгоценность, его доверие и его новую душевную глубину.