Lambs for the slaughter

      Шаги Китсураги гораздо тише человеческих. Его движения плавнее и чётче, чем у людей, и порой куда быстрее. Поэтому он появляется рядом неслышно и стремительно, будто спрыгнув вслед за Жаном с покосившейся над оврагом многоэтажки. Много месяцев с обрыва бросали строительный мусор, щерящийся на дне острыми пиками арматуры и угловатыми гранями шлакоблоков. Теперь на груде одного мусора лежал мусор другого сорта.       Наверное, в глазах Кима красивая это была картина, как ни крути: упавший первым и разбившийся мешок цемента разметал своё содержимое в стороны, белым раскрасив землю под наколотым на стальной штырь арматуры телом. Крылья снежного ангела или бабочки, пришпиленной булавкой. Чёрные глаза лейтенанта следили за ним с достойным такого экспоната болезненным вниманием. Немудрено, впрочем: на груди “бабочки” стремительно разрасталось чёрное, влажно поблескивающее пятно, на вкус пряное, горячее, шипучее…       Он когда-то спрашивал об этом. О том, какой он на вкус, каким кажется Киму – и всегда получал довольно размытый ответ. Наверное, сложно объяснить какому-то простому человеку тонкие особенности, открытые чувствам вампира. Нет, это не то же самое, что дорогой алкоголь. Нет, не похоже на сочный стейк. Жану приходили в голову и другие аналогии, но Китсураги неизменно отметал и их, в конце концов находя слова, чтобы отшутиться. Не так много вечеров было у них на то, чтобы свободно поговорить, в том числе и об этом, но они дорожили каждым из них.       Сейчас настало время последнего.       Он обхватывает арматуру, словно может выдернуть из себя, словно до последнего не верит, что всё кончится вот так — смешно, глупо, из-за обломившейся под ногой ступени… пальцы скользят по вязкой липкой крови, не в силах сжаться до конца из-за парализующей боли.       Жан часто думал о том, как закончится его жизнь. О том, что он будет ощущать в момент, когда поймёт, что поворота назад нет. Облегчение? Отчаяние? Страх?       Сожаление, вот что это будет, оседающая металлическим привкусом на губах тоска по тому, что уже никогда не случится — и тому, что некому уже будет вспомнить.       Приближающийся силуэт Кима расплывается рябью в глазах, боль слепит, алыми пятнами расцветая на периферии зрения. Жан улыбается ему сквозь оскал агонии, кашляет, пытаясь избавиться от стекающей в глотку крови.       — Ким… — глупо спрашивать очевидное: он не выберется, и Китсураги не станет врать, чтобы утешить — это просто не заложено в его природу. — ..твою мать, это пиздец, как больно. Можешь помочь мне… выдернуть эту штуку?       Тот кивает, молча протягивая руки. Будь у Викмара хоть шанс спастись, он бы не стал, но сейчас… сейчас уже всё равно. Они посреди грёбаного нигде, и Жан истечёт кровью раньше, чем они успеют добраться до приличного шоссе, не то что до лазарета. Последнее, что он помнит, прежде чем резкая вспышка боли заставляет его потерять сознание, это сомкнувшиеся на плече ледяные пальцы.       Они кажутся тёплыми, стоит ему снова открыть глаза. Это потому, что они в свежей крови. Её натекло достаточно, чтобы было липко, мерзко — но тепло. Достаточно, чтобы знать, что осталось не так уж много времени, прежде чем сердце перестанет справляться и кислородное голодание прикончит мозг.       Тихо. На разрушенной крыше, воркуя, хлопают крыльями голуби, где-то там, далеко-далеко вверху, в другой уже жизни; а в этой, ускользающей, хриплое дыхание прерывается присвистом воздуха в раскуроченной груди. — Прости. — перед глазами — заляпанный оранжевый нейлон. — Куртка твоя любимая… Слабый шорох. Китсураги качает головой. — Ничего.       Голос лейтенанта звучит настолько тихо, что едва слышен за птичьей вознёй. И неожиданно растерянно — как будто ответ был дан машинально, без раздумий. Может, так и есть, о чём здесь думать, в конце концов?       Оказывается, Ким обнимает его, сидя прямо на земле в своих щёгольских брюках, сшитых им собственноручно. Его холодные губы касаются виска Жана, и в который раз за их знакомство тот чувствует, насколько это странно — не слышать и не ощущать дыхания на своей коже. Жан и сам будет таким очень скоро, безмолвным и бездыханным, только, в отличие от Кима, будет лежать на своём месте смирно. Хороший мальчик.       Снова лёгкий шелест нейлона. Ким касается его щеки, но после секундного колебания просто убирает с его лица чёлку, лезущую в глаза. Зачем бы это. Зрение всё равно расплывается, как под водой, с каждой минутой всё понемногу теряет очертания.       — Жан.       Даже сквозь обжигающую боль он замечает, как отстранённо звучит его имя. Ким звал его по-разному: серьёзно, удивлённо, жадно, заинтересованно, укоризненно, но так — никогда. Как если бы Викмар привык разговаривать с кем-то живым, кем-то, кто на деле оказался предзаписанным голосом в телефонном аппарате.       — Я не могу не предложить тебе обращение. Но ты ведь понимаешь, что это значит. Что это за "жизнь". Я бы не… — Ким замолкает на несколько секунд, оборвав себя; в этом слышится внутренняя борьба. — Тебе решать.       — Нет, Ким. — скоро, совсем скоро от гипоксии начнут плясать мысли и сознание станет спутанным, но сейчас, пока Жан может соображать, он знает ответ. Как знает то, что Китсураги жаль его не больше, чем человеку было бы жаль корову, окончившую жизнь в виде бифштекса. Такова судьба — хозяева могут холить и лелеять свою скотину, но в назначенный час воткнут в шею нож.       Иногда он готов был поверить в то, что Ким любит его, когда он смотрел на него в полумраке, держа за руку, блестя красноватыми зрачками, когда обнимал, прижимая неожиданно тяжёлым телом к кровати, целовал так нежно, будто за губами не скрывались бритвенно-острые зубы…       Всё это рано или поздно оканчивалось долгим, болезненным, восхитительно, до мурашек сладким укусом. Источник питания – и ничего больше; привязанность как побочный эффект. Славный, милый, глупый телёнок, всюду ходящий за мясником.       Хочет ли Жан сам взять нож в руки?       — Я так устал от этой жизни… что не потяну ещё одну вечность. Прости.       Он касается пальцами холодной щеки, чувствуя, что и сам становится таким же прохладным и бледным, по мере того, как утекает из него жизнь. Тонкие ноздри дёргаются, когда прижатая к скуле ладонь оставляет кровавый отпечаток.       У них было предостаточно времени на невысказанные слова, но о чём говорить со скотиной, пришедшей на убой? Ким молчит. Жан чувствует только, как его рука то убирает с его лица волосы, норовящие упасть обратно, то гладит по виску, то зачем-то поправляет воротник его рубашки. Он мог бы предложить облегчить и ускорить смерть, но почему-то не сделал этого. Может быть, не хочет, но...       Чем больше боли исчезает вместе с покидающей тело кровью, тем яснее становится мир вокруг. Прозрачнее, кристальнее, Жан вдруг осознаёт, что видит сквозь чистейшую линзу, обнажающую истину. Он слишком долго проработал в сраном РГМ, чтобы не знать, что значат эти бессмысленные, повторяющиеся жесты, становящиеся всё быстрее и чаще. Возможно, Китсураги предложил бы свою помощь, приставил бы нож к горлу, может, свернул бы шею, как голубку, раскинувшему пыльные крылья.       Но не может.       Он не знает, что делать. Впервые за всё время, что они провели вместе, как коллеги, как любовники, Ким потерял контроль.       Наверняка он чувствует, как жизнь оставляет ослабевающее тело. Настоящий хищник, он ощущает приближение смерти, как животное. Наверное, у них остаётся совсем немного, какие-нибудь минуты — Жан слышит голос, какого не слышал у Кима никогда.       — Боже.       И он вновь обрывает себя, потому что должен взять себя в руки. Уже ненадолго.       Странное ощущение, лёгкость и безмятежность, понемногу всё утрачивает смысл.       Хочется спать — и только, но исчезают сомнения, путаются мысли. Всё становится хорошо, будто всё уже в прошлом.       В настоящем — только его шёпот.       — Спи, моя любовь. Я клянусь тебе... Un jour je serai de retour près de toi.       Ласковый поцелуй. А после исчезает и это.