Жженый сахар

— Прекрати ворошить огонь. — С чего бы? Дубовые рыжие ветки покрываются толстой угольной пленкой, прячась под жаревом диким пламени, и их выгоревшая кора трещит в костре пением летним цикад. Сюэ Ян прислушивается, сжимая в ладони длинную темную трость, и его пальцы отбивают по ее поверхности каждый скрипящий звук. Дерево дымится, наполняя ночной воздух соленым пеплом, и его тяжесть туманит, кажется, даже голову, сгоняя мысли в горящий шар, перекатывающийся под кожей. Жар от костра достигает тела, проскальзывая быстро вверх по костяшкам пальцев, и заползает под рукава. — Просто потому что в этом нет необходимости. Чужой голос вынуждает руки дрогнуть, вцепившись сильнее в трость, и мазнуть кожей по перепачканной копотью древесине. — Ты, как всегда, говоришь какие-то глупости, даочжан, — Сюэ Ян поправляет быстро рукава, будто под них и правда могло заползти что-то теплое, и тянется вновь к огню, — вот, например, в любовании звездами тоже нет необходимости, однако прямо сейчас ты хочешь на них смотреть. — С чего ты взял? Синчэнь склоняет голову к плечу, и рыжие тени, падающие от костра, расползаются быстро вниз по его белой, сметанной коже, подобно сахарному меду в кувшине горячего молока, что ударяется сладкой пеной об обожженную глину или переливается за края, стекая по губам желто-белыми лентами. И даже эта мысль кажется слишком пресной в секунду, когда очередные янтарные вспышки озаряют бегло светлую кожу, скользя по щекам и шее, и теряются бесследно в вороте белых одежд. Как будто их никогда и не было, этих медовых красок. Сюэ Ян переводит взгляд на чуть уснувший костер и вновь ворошит деревянной тростью угли красные его пламени: те, взбесившись, взлетают вверх и кружатся быстро в холодном воздухе. — Так я не прав? Скоро пепел посыпется прямо с неба сотнями черных листьев и укроет их головы смольной шапкой. Синчэнь задумчиво замолкает, и по его щекам, вновь раскрашенным рыжим горячим светом, бегают быстро длинные черные тени. Их пляски напоминают о соке красном цветов, перемолотых в вязкую кашу на дне деревянном посуды и нанесенных жирным слоем на длинные белые стены. «Это всего лишь краски», — говорил тогда Сяо Синчэнь, вымывая руки в холодной луже, и его кожа пахла горько-полынным соком. Сюэ Ян смотрел на него, ощущая песок в глазах, и ненавидел краски. Внезапная алая вспышка пробегает быстро по белой ткани, укрывающей впалые веки, и делает ее ярко-красной, почти бордовой, отчего Сюэ Яну на секунду чудятся на ней жирные темные пятна, стекающие полосами вязкими по щекам. Он знает, что это кровь. И знает, что это всего лишь пламя. Костер трещит, выпуская вверх стаю седеющих в воздухе искр, и бросает на землю длинные яркие всполохи, свет от которых почти достигает ног. Они вьются рыжими лентами по земле, играя переливами в редкой сухой траве, и ползут лениво все выше. Сюэ Ян переводит на них безразличный взгляд, ломая губы в сухой усмешке, и отползает назад, скрывая тело в тени, и не позволяя рыжему теплу коснуться вновь своих серых от пепла пальцев. Вместо этого он замирает поодаль, ощущая, как холод сырой земли пробирается под одежды и вплетается инеем в кожу. Тело стынет, впитывая в себя запах прогнивших листьев и жгучего, едкого дыма. Огонь впереди, будто ощутив чужую неприязнь, успокаивается, и лишь лениво захватывает языками листья сухой травы, запачканной уже сажей. Кажется, стоит дать ему один день, и он съест этот лес до последнего серого камня. На секунду даже хочется этого — дать ему разгореться. — Ты прав лишь на половину, дорогой друг, — выдыхает тихо Синчэнь и, услышав, как его собеседник отдаляется от огня, оборачивается через плечо, — тебе жарко? Не жарко. Скорее, безмерно холодно. — Нет, даочжан, просто проклятый костер обжег искрами мои пальцы, — врет без стыда Сюэ Ян, выпуская из рук деревянную трость. Та падает у ног, с глухим шумом ударяясь о траву, и раскачивается несколько раз из стороны в сторону, заставляя какую-то мелкую мошку слететь с земли и закружить над ней в нескольких жалких цунях. Вероятно, выше ей не подняться, и через пару минут она загорится в огне или подохнет, нажравшись дыма. Сюэ Ян убил бы ее прямо сейчас, но его руки уже испачканы в гадком пепле, и не хочется марать их еще и вонючей кровью. — Поэтому я и просил тебя не играть с огнем, — чужие губы искажаются в грустной улыбке, — подойди ближе, хочу проверить, в порядке ли твои руки. Синчэнь отодвигается от костра, поворачиваясь к нему спиной, и его белые одежды шуршат едва слышно в сухой траве, собирая с нее пыль и пепел. Рыжие краски исчезают с лица, окуная кожу во тьму, и делают ее почти прозрачной в черной холодной ночи. Как будто он мелкая рыба в бескрайних соленых водах – сливается с пустотой. Рукава его ханьфу опускаются складками на колени, играя мягким белым светом в темноте, и Сюэ Ян рассматривает их несколько долгих секунд, пытаясь понять, не мерещатся ли ему и на них красные пятна крови. Но на них только теплые светлые искры. И мелкая серая муха. — Не волнуйся об этом, даочжан, мои руки способны выдержать гораздо большую боль, — тянет игриво Чэнмэй, подвигаясь, однако, ближе, и его колени касаются чужих ног, — лучше скажи мне, почему же я прав лишь на половину? — Очевидно, потому что лишь часть твоих слов оказалась верной. — Опять ты меня за дурака держишь, — Сюэ Ян подается вперед, шурша пожухлой травой, и укладывает голову на чужие колени, отчего его волосы распускаются черным узором по белой ткани, — скажи, даочжан, тебе смешно из-за глупого юноши с улицы? Грязная муха слетает с аккуратных одежд и закруживается снова в горьком воздухе. Через секунду от нее остается лишь темный, едва различимый след на испачканной пеплом ладони, и Чэнмэй думает, что позже обязательно выжжет его ядом вместе с куском кожи. — Прости, дорогой друг, я никогда не хотел над тобой смеяться. Синчэнь тянется рукой к его голове и опускает ее в ворох черных, пропахших пылью и солью волос. Его пальцы, как всегда осторожные и несмелые, пропускают медленно несколько длинных прядей, завивая их на концах, а позже опускаются на холодную кожу и замирают где-то у самой шеи, укрывая ее теплом. Он склоняется вниз, и каждый его выдох, подобно вишневой дымке, разбивается мягко о чужое лицо. Тонкие пальцы рисуют что-то слепо на белой шее и скользят снова вверх, плавясь почти по коже. Сюэ Ян ощущает их движения словно ветер — коснувшись мягко лба, висков, кончиков ушей и, затерявшись на мгновение в волосах, боязливо щек. Как будто страшно разбить или поцарапать. Этими теплыми пальцами? Чужие руки напоминают вновь о костре, затаившемся красным светом ужасно близко, и Сюэ Ян морщится резко, подавляя в груди внезапное желание отшатнуться. Оно всегда возникает в такие моменты, подобно кипящей воде, снимающей кожу с кости. Всегда, когда Синчэнь улыбается по-своему тихо, оставляя у постели сверток с желтой конфетой, или прячет смех в рукавах ханьфу, слыша очередную глупую, дико нелепую шутку. Или, вот как сейчас, рисует пальцами невидимые узоры на шее, позволяя дышать в живот чуть чаще, чем два вдоха не семь секунд, и рассматривать из-под век укрытое ночью лицо. Тонкие светлые губы с тенью тихой улыбки, мягкий изгиб бровей, широкая повязка на глазах и белая, теплая кожа. — Говоришь, что не смеешься, а сам улыбаешься, даочжан, — Сюэ Ян тянется пальцами к его лицу, желая ощутить кожей хоть что-то, кроме холодной земли и пепла, но замирает на половине пути, — я бы обиделся на тебя, но кто же тогда будет отвечать на мой вопрос? Его рука опускается вновь в траву, задевая деревянную трость. Должно быть, теперь она еще сильнее испачкана в саже и пепле. — Я отвечу, раз ты этого так желаешь, — чужие пальцы поднимаются выше, касаясь вновь волос, — твоя правда в том, что я хотел бы сейчас смотреть на звезды. — Отдать тебе свои глаза? — Не говори глупостей и дослушай, — Синчэнь склоняет голову вниз, будто желая увидеть его лицо, и выдыхает почти неслышно в холодный воздух, — но ты ошибаешься, говоря, что в этом нет необходимости. — Почему же? Сюя Ян замирает, смотря снизу вверх на чужое лицо, и думает как-то глупо: «Не говори ничего, даочжан, просто не отвечай мне. Сиди только вот так, как сейчас, склонив голову к моему лицу, целую вечность, и я не скажу тебе больше ни слова. Слышишь, ни единого больше слова? Ты только, прошу, сиди вот так, как сейчас, всю жизнь, только дыши также тихо и гладь мою грязную голову». Но Синчэнь не читает мысли. Лишь перебирает пальцами его волосы и думает о чем-то ужасно дальнем. — Закрой на секунду свои глаза, — просит он, задевая пальцами мочку уха, — не бойся, я лишь хочу дать тебе все понять. — Я не боюсь тебя. — Ты закрыл их? — Да, — лжет Сюэ Ян, смотря все так же жадно в чужое лицо, укрытое тяжелыми черными тенями. — Зачем же ты врешь мне, дорогой друг? Синчэнь улыбается и тянется своей рукой к его лицу, накрывая ладонью глаза, отчего Сюэ Ян ощущает вспышкой, как бьются быстро-быстро ресницы о чужую теплую кожу. Он выдыхает шумно, пытаясь подняться на локтях и уйти от касаний, но теплые пальцы закрывают плотнее его веки, не позволяя сдвинуться. Не позволяя видеть. — Ладно, — шепчет сквозь зубы он, упираясь ладонями в рыхлую влажную землю, — и что теперь? — Представь себе звезды. Или что-нибудь кроме, — отвечает ему Синчэнь, убирая свободной рукой со лба прядь выбившуюся волос, — может, просто реки или леса. Сюэ Ян может представить только его лицо, освещенное пламенем рыжим костра, и тысячу мелких теней, пляшущих дико на светлой коже. Контур аккуратный лба, укрытый парой угольно-черных прядей на лад тросниковой дымки, выбившейся из длинного темного строя вечерним ветром. И мягкий гранатовый свет, льющийся вязкой смолой по изгибам тела, подобно потоку лавы, выброшенному из жерла, что сжигает на своем пути пыль, тени и даже воздух, превращая их всех в жажду, в звезды, горящие желтыми пятнами в уголках смеющихся губ. Как будто он весь — средоточие пламени, сжавшегося в комок, и есть только его выдохи, вдохи, тело. Есть только он, разлившейся под веками мягким воском. — Хорошо, я представил. Тонкую белую шею, чистую, словно живой фарфор, отданный ему в руки, и плотную белую ткань на опустевших глазницах, спутанную лентами в волосах, что льются ручьями горными по плечам. Белые одежды, испачканные в пыли и пепле, но собранные бережно в рукавах, чтобы не задеть ненароком чужую кожу, когда он тянется пальцами к его, Сюэ Яна, векам, желая их скрыть ладонью. Запах земли и дыма, живой, холодный и сладкий, как алый вишневый сок, перемолотый в чаше с сахаром и нектаром. А, может быть, даже с горькими косточками, застревающими в зубах и режущими язык и щеки. Такой же желанный, как несколько сухих веток умирающему костру, или глоток воздуха тонущей в океане птице. Как сама жизнь, если бы он был ей. — А теперь открой глаза и попробуй увидеть их. Сюэ Ян слушается, улыбаясь коротко этим даосским играм, но в следующую секунду его губы замирают в кривом изломе. — Ты не убрал свою руку, даочжан. — Верно, я и не собирался. Сюэ Ян чувствует вновь, как его ресницы задевают чужую ладонь, но не ощущает того тепла, что где-то минутой ранее. Он упирается взглядом в холодную темноту, и больше не видит ни тихой улыбки, ни белой ткани на впавших веках, ни светлой, почти что прозрачной кожи. Он больше не видит Сяо Синчэня. И алая ярость топит его тело. — Что за глупые игры, даочжан? — Выдыхает сквозь зубы Чэнмэй, смахивая с глаз чужую руку, и поднимается быстро на ноги, — если они и должны меня чему-то научить, так это тому, что я никому и никогда не позволю лишить себя глаз, скорее вырву их лично каждому встречному недоумку, возомнившему себя гребаным божеством. — Ты злишься, — Синчэнь поднимается вслед за ним, откидывая назад упавшие на грудь пряди волос, — от того ли, что нет смысла в жизни, если не видишь звезд? Сюэ Ян замирает, прекращая терзать пальцами черную ткань одежд, и поднимает на Синчэня алый, безумный взгляд. Пьяные искры взрываются быстро в его зрачках, поглощая радужку, и топят, топят тягуче сознание, будто в вонючем иле. Ему кажется, лишь мгновение — и его легкие лопнут, ломая грудную клетку, а после все тело наполнится только жаром трещащих углей. И он сам, обжигая ладони, напихает себе под ребра эти горящие камни, лишь бы засыпать, сжечь это дикое чувство внутри себя. Лишь бы больше не закрывать глаза. — И снова глупости, даочжан, — шепчет сквозь гнев Чэнмэй, — я злюсь лишь потому, что отморозил себе ноги на голой земле. Сколько мы тут сидим? Идем лучше в дом, давно пора было лечь спать. — Конечно, – соглашается тихо Синчэнь, стряхивая с одежд листья сухой травы, – ступай вперед, я потушу костер. — Я подожду тебя. Синчэнь кивает коротко и разворачивается, делая несколько осторожных шагов вперед, после чего замирает у самого рыжего пламени, что до сих пор пожирает сухую траву, превращая землю в обоженный огнем пустырь. Он ощущает его по колючему теплу на щеках и горькому, едкому дыму, стягивающему легкие. И если бы он видел алый свет, льющийся крепким вином на землю, то замер бы непременно, засматриваясь, и сказал бы что-то ужасно глупое. Что-то о вечных муках прогнившей до дыр души, забившейся в кучу углей, или о светлячках. А затем рыжие искры вспыхнули бы дико в глубине его черных глаз. Но Синчэнь не видит. Засыпает только огонь землей и разворачивается, направляясь в дом. Сюэ Ян смотрит на него, не желая отрывать глаз, и думает также бешено: «Только дыши также тихо всю мою жалкую жизнь». — Идем. Синчэнь проходит в дом, мазнув кончиками пальцев па рукаву чужого ханьфу, и Чэнмэй разворачивается за ним следом, растирая на ладонях остатки пепла. Кожа становится от этого жутко жирной, как будто облитой маслом, и ее хочется растереть до боли чем-то смертельно едким. Но из едкого – только воздух, да и тот пропитанный гадким дымом. Им даже не вдохнуть. А в доме пахнет соломой и растекшимся по дереву воском. Синчэнь гасит свечу, задержав на секунду в ладонях ее слабое пламя, и его выдох, мягкий и осторожный, разбивается о черный фитиль, погружая комнату в темноту. Сюэ Ян прислушивается к тишине, пытаясь расслышать рокот цикад за окнами, но на улице слишком холодно, поэтому они давно уже не поют. Только шуршит солома и чистая белая ткань, расстилающаяся по ней. — Даочжан? — Ложись. Чэнмэй улыбается, снимая с тела верхние одежды, и в несколько быстрых шагов приближается к куче соломы и тряпок, заменяющих им постель. От прогнивших досок, укрывающих пол, несет сыростью и полынью, и этот запах не убивает даже осевшая на одеждах пыль, отчего Сюэ Ян брезгливо морщится, но все равно опускается вниз. Его глаза блестят в темноте красным светом, и руки, испачканные в саже, касаются желтой сухой соломы, ощущая ее грубость. Она, кажется, залезает даже под кожу, распускаясь там длинным цветущим лугом. А может, это всего лишь кровь. Постель оседает под его весом, скрипя высушенной соломой, и Синчэнь, ощутив чужое присутствие, подвигается ближе к стене, уступая место. В темноте его силуэт превращается в темную дымку, скользящую плавно в воздухе, и растекается по пространству. Солома, на которой он лежал, кажется странно теплой, и Сюэ Ян прижимается к ней щекой, боясь, что она остынет. — Даочжан, знаешь, я ведь совсем не звезды тогда представил, — голос отчего-то становится жутко низким, почти бездонным, и Чэнмэй тянется пальцами к своей шее, будто это поможет вернуть контроль, — и даже не реки или леса. — Знаю. Синчэнь лежит к нему спиной — Сюэ Ян понимает это по его шепоту, разбившемуся о стену. Его волосы, должно быть, вьются прямо сейчас лентами по соломе, собирая с нее рыжую пыль, и, если опустить руку хотя бы немного ниже, можно будет ощутить пальцами их тепло. Но руки в копоти и пепле, поэтому они остаются привычно холодными и пустыми. — Тогда ты знаешь, что? Синчэнь молчит. Воздух вокруг него становится быстро теплым, и, кажется, стоит лишь немного поднять ладони, чтобы согреться им. Чтобы обжечься им. Чтобы сгореть в нем менее, чем за сутки. Тихий выдох срывается с его губ, разбавляя воздух, и скрипит от движения грудной клетки солома. Сюэ Ян думает, что клялся не говорить ни слова ради этого движения тонких ребер в желтой траве, и его рот кривится горько в тихой сухой усмешке. — Спи, — отвечает Синчэнь, и его голос кажется тоже бездной, когда он произносит едва слышное, — когда откроешь глаза, сможешь снова меня увидеть. Сюэ Ян опускает веки, ощущая уже привычный песок на своих ресницах, и подается вперед, касаясь губами прядей чужих волос. А дальше только легкими — пепел, изморозь, жженый сахар.