В темноте.

      Темнота. В ней ничего не видно, кажется, что ничего нет, но от чего же тогда тело упрямо ощущает на себе чей-то холодный мертвечиный взгляд, буравящий насквозь, разъедающий кожу, ломающий кости, выжигающий органы... Словно щёлочь, избавляясь от туши такого же живого трупа, утратящего, увы, липкое чувство страха, чтобы наградить смотрящего своей паникой, вынудить вкусить все краски живого неповторимого ужаса, леденящего. Темнота... Такая сырая, со спёртым воздухом, и вновь по-неживому молчаливая, граничащая с тихой опасностью, капающей на человеческий мозг, заставляя сходить с ума от невозможности в одно мгновение небрежным движением нервно смахнуть эти капли.       Кап. Кап.       Никто не хочет познавать тайны тёмной стороны этого мира. Они тяжки, они кровавы, они неизвестны. Именно поэтому людям и животным даны глаза и способность засыпать — элементарный способ побега от того, что пугает до безумно рвущегося сердца, — а растения снова и снова тянутся к солнцу, не в состоянии без него выживать. Им приходится находиться в этом мерзком и дурно пахнущем пастбище трупов, неожиданно вскрывающегося, как долгая гнойная рана, после заката нежного греющего светила.       И только луна всё посмеивается, возвышаясь где-то в небе. Всё раздражающе громогласно хохочет, откровенно издеваясь.       Но что делать, когда существо, даже не знающее толком смысла своей жизни, вдруг лишается единственного главного источника, дарящего безопасность при взгляде на Солнце..?       ... Совет слышит шорох где-то позади себя, почти сразу — противное хлюпанье и звуки, большие схожие на детский плач, но так быстро перерастающие в откровенное рычание, пробирающее до самых костей, холодя кожу и заставляя короткие волосы вставать дыбом на загривке.       И всё же Союз не боится, нет, он просто разучился это делать — когда рождаешься воплощением, когда так часто видишь помесь из трупов и крови фактически с детства, страх сам загоняет себя в угол, где уже зажимается в тиски, самоуничтожаясь. А ведь этим тварям нужен именно его страх — страх неизвестности, и на закуску желательно отчаянье и боль. Много боли. Но стоит ли говорить, что большевик давно заковал все свои чувства в груди, подчиняя и заставляя подчиняться исконно приказам. Приказам его здравого рассудка, ему, а не идиотским, даже предательским процессам внутреннего мира, которые бы так ярко выразились на лице. Только не в его случае.       Ещё с мрачного детства мальчишка обучался держать всё при себе и в себе, наблюдая за окружающим миром и его беспечной жестокостью, по случаю за отцом, для которого Союз был обыкновенной обузой, слишком очевидно мешающей будущим планам монарха. И эту обузу следовало бы выкинуть, избавиться от неё, словно от бездушной вещи, да только никак. Собственно, взаимная неприязнь между ними царила всегда, со взрослением Союза лишь пуще расцветала, после превращаясь в обыкновенную обыденность, пускай и сводящий всё к конкурентноспособности, чтобы смерть императора казалось близкой и манящей, заставляя трудиться упорнее, дабы результат не только оправдал, но и превзошёл все ожидания ещё юного Совета. Когда он приставил дуло верного маузера к светлому лбу, ему не было жаль. Когда пуля пронзила этот самый лоб, выкачивая последние силы из догматичной туши царя, слепо верующей в божественные силы, ему тоже не было жаль. Не жаль и до сих пор.       Тем не менее, какими бы отвратными ни были эмоции, два единственных исключения были — самый яркие и сильные, представляющие собой ярость и ненависть. Руководствуясь ими он живёт до сих пор, ведь смог выжить когда-то. Даже сейчас.       Мужчина резко обернулся, больше наугад ударив кулаком, чем тщательно обдумав этот поступок. Но не прогадал. Крепко сжатая ладонь прилетела точно в чёрную субстанцию, пробивая её, попадая внутрь. Она по ощущениям не менее мерзкая, чем ожидаемый злостный рёв существа, также полная противоположность советской ладони — могильно холодная. Впрочем, существо отступило, в чём Совет был уверен.       Эти завывающие противные рёвы были с ним всегда, с самого детства. Доносясь из-под кровати, они сперва пугали маленького Сашеньку до побеления, едва не до обморока, но стоило ему осознать всю беспомощность их существования перед собственной стойкостью и не способностью бояться, как главное оружие вступило в бесконечную беспринципную борьбу, войну, где Александр раз за разом одерживает звонкую победу, отдающейся эхом в его собственном сердце, увы, постепенно зарастающей колкой коркой льда.       Советы ненавидит, даже не осознавая, или не желая осознавать, что существа эти на деле и являются порождением его собственной ненависти, а вовсе не страха. Тягучей, жестокой, кровожадной ненависти, желающей сметать всё, что только сможет он приметить, в агонии которой бьётся бедная его душа ещё с мрачного детства, когда мальчишка обучался держать всё при себе и в себе, наблюдая за окружающим миром и его беспечной жестокостью. А возможно, Совет просто не хочет признавать, что жгучая агония ненависти отравляет его существо, а не спасает и не исцеляет, заставляет беспомощно гнить душу под рёбрами, даже не дав ей возможности попробовать раскрыться прекрасным алым бутоном одинокой гвоздики, привнося в существование нечто большее, чем просто слепая ярость, привнося в существование чувства, так неуловимо переплетающиеся с искомым смыслом... Но, когда летом 41-го ранним-ранним утром грянула война, стало совсем не до того.       Упуская момент, когда наплыв беспокойно ревущих, совершенно одичавших существ станет больше, когда они обступят его, зажимая в нежданное кольцо безысходности, он наконец скалится, не видит, но готов дать отпор! Готов снова ненавидеть...       Но тёплые мягкие руки вдруг обвивают шею, вовсе не пугающе и не леденящие. И о, их невесомые прикосновения, пропитанные самой божественной, девственной искренностью, Союз узнает, прочувствует из тысячи. Ненависть сходит, её сменяет тупая рассеянность и внезапная больная слабость, и сумрачные мёртвые сгустки... Отступают.       — Я здесь, — надрывающийся мягкий шёпот щекочет мужское ухо, слегка беспокоит растрёпанные волосы, сумборно торчащие во все стороны, но Советам едва ли есть до этого дело. И руки стискивают сильнее, словно бы... Защищая. Так позорно для мужчины, но как он может отказаться от своего, от единственного источника Света? Как он может отвергнуть её, прогнать, оттолкнуть? И простит ли себе он это?       И льды сходят, красный орган снова бешено, самовольно бьётся, трепещет во вдруг оживающей груди... А женское тело прижимается к его спине, женские пальцы с шеи поднимаются выше — неуловимо скользят по бинтам на прежде томных золотых очах, таких любимых...       — Теперь всё будет хорошо. Я здесь.