Пусть он останется со мной навечно

      Этот август выдался на удивление жарким и душным — люди безуспешно пытались прятаться в тени, но убежать от горящего солнца у них никак не получалось. В такую погоду ларьки на улицах зарабатывали намного больше, чем в другое время года — вспотевшие люди толпились кучами, жаждая как можно быстрее влить в себя что-нибудь прохладное. Но более умные просто оставались в своих квартирках, не желая встречаться с жарой. Марина не понимала ни тех, ни этих.        Она гуляла, и гуляла подолгу. Проходила улицы уже в сотый раз, разглядывая каждую мелочь в них. Казалось, никому нет и не было до них дела, но Цветаеву они порой радовали и даже умиляли. Одна из таких мелочей — коты. Она отыскала переулок, полностью заполненный кошками. И не злыми и дикими, а очень даже ручными. Они сами запрыгивали на ее коленки и довольно мурчали, когда поэтесса их гладила.       Ей вообще много чего нравилось летом. Ей нравилось обжигающее солнце, которое ложилось на ее лицо, тело, ноги. Нравилось по вечерам выходить на прохладную мостовую и смотреть на мерно колышущуюся водную гладь, подперев лицо руками. Ей нравилось находить одуванчики и заправлять их себе за уши, украшая свои короткие темные волосы маленькими желтыми огоньками.       Ей не нравилось только две вещи. Одна из них — проблема с курением. Все же, курить в такой-то солнцепек было не очень-то приятно. Она попробовала всего один раз и сразу пожалела. В ее легкие словно прокрался огонь, пожирающий все на своем пути. Вдохнув дым, Марина сразу закашлялась, выпуская сигарету из пальцев. Для себя она пообещала, что, пока жара не спадет, курить не станет. Это было трудно и мучительно, но она держалась.       Вторая — Блок. Вернее будет сказать, заболевший Блок. Ей было грустно, досадно, страшно за него. И каждый раз, когда в ее голове мелькала мысль о нем, она себя корила. Он — где-то там, в своей квартире — страдает от слабости, а она — здесь, беззаботно наслаждается летом вместе с мурчащими котами. Но разве Марина виновата в этом?       Цветаева не знала, что именно случилось с Блоком, но была уверена, что его поэтическая деятельность треснула напополам. Ей хотелось забыть все приличия, забыть свои волнения и прийти к нему, увидеть его и поговорить — хотя бы минуту. О чем угодно. Этого бы хватило. Но она не могла. Поэтому оставалось только раздосадованно кусать губы в кровь и стараться выбросить эти мысли из головы куда подальше.       И очередным августовским вечером, прогуливаясь по потемневшей набережной, она видит его. А он видит ее. Их взгляды замирают друг на друге, исследуют. Они знали друг друга в лицо и довольно долго вели любовную переписку, но никогда не разговаривали вживую.       Цветаевой хочется бежать, бежать как можно дальше. Но сдвинуться с места никак не получается. Поэтесса смотрит на него чуть округлившимися глазами, бессмысленно сжимая-разжимая руки.       — Марина? — осторожно зовет он, медленно подходя ближе. Теперь она видит его более отчетливо. Весь бледный, с впавшими глазами, он шел чуть прихрамывая и так медленно, что по первому взгляду ему было не сорок, а уже давно за семьдесят. Его кудри, которые ей так нравились, давно исчезли. Волосы выпрямились и стали очень жесткими. И в этом больном, уставшем и замученном человеке она узнавала черты прежнего поэта. На глазах поэтессы наворачиваются слезы. Ей хватило этого, чтобы понять — будет больно. Очень больно. Им обоим.       — Саша… — наконец отвечает она ему подрагивающим голосом.       И оба замолкают, просто смотрят друг на друга. Цветаева — на бледно-желтое, вытянувшееся лицо, похудевшее тело и болезненно-грустные глаза, лишенные всякой надежды на радость. Блок — на человека с живой душой, темными волосами, в которые небрежно впутались одуванчики, и яркие-яркие, молодые глаза, полные жизни. Он вновь выдавливает из себя улыбку и тянется к ее голове.       — Вам идут эти цветы. — говорит поэт, вытягивая один из желтых огоньков с темной макушки.       Марина ничего не отвечает. Пелена слез наполнила ее глаза. Она выпускает две соленые дорожки, которые сбегают по ее щекам, и больше не может себя сдерживать. Медленно подавшись вперед, поэтесса осторожно обнимает Блока, утыкаясь лбом в его костлявое плечо. Он обнимает ее в ответ. На объятия это не походит, но ей это было необходимо. Почувствовать, что Александр все еще здесь, стоит рядом с ней. Нужно было почувствовать его плечо, тепло, слабо исходящее от него. Это было крайне важно для нее.       — Вы же так больны, Саша, так больны… Зачем, зачем вы терзаете себя и меня? Разве вам от этого легче? — тихо всхлипывая, спрашивает Цветаева. Блок рвано вздыхает, принимаясь успокаивающе поглаживать поэтессу по спине.       — Летом очень красиво, пускай и жарко. Мог ли я умереть, не увидев в последний момент красоту? — отвечает вопросом на вопрос Александр.       — Вы только сильнее себя убиваете, Саша… — вновь повторяет Марина, но уже потише, поднимая на него свой взгляд. Она не знала, чем он болеет, но теперь видела как.       Поэт выпускает поэтессу из своих объятий и берет ее руку, поднося к губам и почти невесомо целуя. Цветаева кое-как останавливает свои слезы, но унять беспокойство, страх и боль в себе не может. Они режут изнутри, оставляя глубокие шрамы, которые долго будут заживать и до которых будет ужасно больно дотрагиваться после.       Она берет лицо Блока в свои руки и начинает покрывать его щеки мокрыми поцелуями, при этом что-то шепча. В коротких моментах слух мужчины улавливает отдельные слова. «Простите…», «Так плохо…», «Виновата…», «Страшно…».       Александр вздыхает и отдает себя ей во власть, устало прикрыв глаза. Ноги еле держат, руки слабо трясутся. Все произойдет совсем скоро. Может, через пару минут, может, через час, два, может, даже день, если повезет.       — Они не желали пускать меня на улицу, удерживали меня в квартире. И наконец сдались. У меня совсем мало времени. Но я должен был увидеться с вами в последний раз.— спустя долгую паузу шепчет он, приоткрывая глаза. Марина смотрит на него в ответ, ничего не отвечая.       Он наклоняется к ней и осторожно целует ее в губы. Чувственно и с нежностью, с любовью. Короткий, но такой нужный им обоим поцелуй.       — Я буду скучать, Марина. — сдавленно шепчет поэт.       — Я тоже, тоже буду скучать, Саша. Мне так жаль, что я не могу вам помочь. — тихо отвечает поэтесса, и непослушные слезы вновь наполняют глаза. Она не должна быть раскисшей перед ним. Перед человеком, которого она любит всем сердцем. Цветаева должна была наоборот держать его, помогать жить, пускай и в таком отвратительном состоянии — и не смогла.       Блок раскрывает ладонь, в которой все это время был одуванчик, взятый с ее макушки. Он, под грустно-внимательным взглядом поэтессы, осторожно кладет его в нагрудный карман своего пиджака и прихлопывает рукой.       — Я унесу это с собой в могилу. И на том свете буду смотреть на этот цветок и вспоминать о вас. — сказал Блок, целуя Марину в лоб.       — Простите меня, простите. — шепчет она, не сумев спрятать свои тревоги. Закрывает свое лицо руками, как напуганный ребенок, и вся как-то сжимается. Но он лишь улыбается — так, как не может никто другой. Своей доброй улыбкой. И, к несчастью, последней. Поэт отнимает ее руки от лица и заглядывает в покрасневшие от жгучей боли глаза. Как же он будет скучать…       — Прощайте же, мой дорогой друг. — говорит поэт, вновь коротко целуя поэтессу в губы.       — Прощайте…

***

      Блок умирает на следующий день.        Врачи твердят, что сердце остановилось еще во сне.       Единственное, что остается после его последней прогулки — одуванчик в нагрудном кармане и короткая, дрожащая записка: «Похороните меня с ним. Пусть он останется со мной навечно».