Не идеальный

Игорь напряжён, под каждым прикосновением прохладных рук мышцы сокращаются — лопатки подрагивают, то натягивая кожу, то опуская её на прежнее место. Сережа видит сжатые кулаки, оборачивается и замечает поджатые на ногах пальцы. Он будто сидит на мине, а не на упругих ягодицах Игоря, которые всегда так приятно трогать, сжимая пальцы, разводя половинки в стороны, проминая так же, как кошки мнут лежанку, устраиваясь поудобнее, если Гром в хорошем настроении, то можно было и шлёпнуть, но слегка, оставляя лишь небольшой красноватый след, исчезающий через несколько минут. Разумовский проходится по холке, поглаживая уставшую шею — по коже тут же бегут мурашки, слышится довольный выдох, и как бы сейчас хотелось перевернуть Игоря, седлая, проходясь задницей по напряженному члену, коснуться кадыка, обхватить так, чтобы чувствовать, как Гром сглатывает скопившуюся слюну, слегка сжать в намёке, может быть, притянуть ближе, впиваясь в чужие губы: не целуясь — скорее, кусаясь до крови, но нет… спокойнее, сегодня нужно быть спокойнее, мягче, нежнее. Нужно окутать теплом, приласкать, вылюбить, а не трахнуть — он спускается чуть ниже, ведя по хребту, ладони расходятся к бокам, скользя по ребрам, забираются глубже, касаясь одеяла, приподнимая тело, лежащее под ним, чтобы пройтись кончиками пальцев по соскам, выбить стон из плотно сжатых губ, но Игорь упрямый — лишь тяжело вдыхает и выдыхает, постепенно начиная цедить воздух сквозь зубы. Серёжа не сдается — целует шрам под лопаткой, собирает языком капельки пота, касается губами родинки за правым ухом, кусает хрящ и тяжело, с рыком выдыхает: «Игорь», прокатывая «р» по языку. Гром вздрагивает, слышится скулеж, и если бы Разумовский сейчас не был так близко к чужому лицу, то точно бы его не услышал. Но он здесь, рядом с приоткрытыми губами, покрасневшими от укусов, сведенными к переносице бровями-молниями, трепещущими веками и ресницам, и он наслаждается, смыкает зубы и рычит ещё раз, добиваясь бессловесной мольбы. Серёжа поворачивает лицо Грома к себе, лижет скулу широким мазком языка, и приникает в поцелуе, но не напирает, лишь мягко касается то верхней, то нижней губы, не давая Игорю протиснуть язык в свой рот, и все же быстро сдается, сплетаясь в ласке. Гром отстраняется, стонет, тянется к шее, чтобы коснуться затекших мышц — Разумовский сползает вниз, торопливо кусает за ягодицу, будто больше возможности для этого не представится, поднимается обратно, переворачивая Игоря на спину, тут же нависая сверху, заводя руки над головой. Гром на мгновение хмурится, замирая и даже не дыша, но быстро успокаивается, расслабляясь в любящих ладонях, как делал уже не раз. Молчит, лишь кидает томный взгляд из-под полуприкрытых век, облизывает нетерпеливо губы, делая их влажными, блестящими от слюны, и Серёжа не может удержаться — быстро чмокает, тут же отстраняясь, чтобы его не затянуло в этот омут с головой. Облизывает шею, но даже не прикусывает, прокручивая в голове одно и то же: «Спокойнее, мягче, нежнее», а у самого член уже готов взорваться, и пальцы подрагивают от предвкушения. Нет. Сегодняшний вечер не для Разумовского — для Игоря. Сегодня Серёжа весь только для Игоря, только для этого большого, хмурого, сильного Игоря, который сейчас такой ласковый, такой отзывчивый, такой открытый в его руках. «Драгоценный», — Разумовский шепчет вслух, и Гром тут же заливается румянцем — не привык к комплиментам, не привык к похвале, просто не умеет её принимать. Его бедный, изголодавшийся по любви мальчик. Храбрый, отважный, кажущийся окружающим идеальным, и все лишь снисходительно закатывают глаза, говоря: «Это же Гром». Будто Игорь ничего не делает, чтобы достичь результата — Серёжа в раздражении от мыслей сильно впивается в ключицу, вызывая стон боли, и тут же целует, извиняясь — будто это не Игорь до черных мушек перед глазами сидит над очередным делом, будто не Игорь истязает себя в зале до изнеможения, будто не Игорь впитывает в себя любую информацию, которая бы могла ему пригодиться. Будто всё это так легко ему далось, без последствий, без шрамов, без бессонницы, без тошноты от голода, потому что иногда он просто забывает есть. Никому нет дела до того, чего всё это стоило. Но Разумовский знает, он всё знает, и для Грома это важнее всего: иметь человека, которому можно безоговорочно довериться, подставить живот, не ожидая удара, как дворовая псина, и подергивать лапой в удовольствии от поглаживаний по меховым бокам. Серёжа прикладывает щеку к животу, греясь, и глухо смеётся, слыша недовольный голодный вой желудка — его радость нужно будет как следует накормить — мочки у Игоря чуть ли не багровеют, и он прикрывает глаза предплечьем, прячась от смешливого взгляда синих глаз. Наконец Разумовский добирается до члена, целует головку, поглаживая тазовые косточки. В комнате раздаётся стон, на половине заглушенный ладонью — Серёжа требовательно тянет руку, и Гром не может противиться, сцепляя пальцы в замок. Язык отрывисто проходится по стволу, задерживаясь на шейке — Игорь вскидывает бедра, оставляя влажный след на щеке, и Разумовский с силой удерживает чужие бедра на месте свободной рукой. Снова скулеж: член погружается в жар бархатного рта, Гром чувствует, как скользит язык и сокращается глотка, когда Серёжа сглатывает, сопит носом, сильнее вдыхая, и заглатывает глубже, тут же выпуская — от мокрых губ тянется ниточка слюны, которую они гипнотизируют несколько секунд, пока она не рвётся. Втягивает яички, проходит поцелуями по стволу вверх, щекоча уретру и пропускает головку так глубоко, как только может, начиная активнее двигать головой. Игорь стонет, сжимая пальцы одной руки в замке, а другой зарывается в шелковистые рыжие пряди — не сжимает, просто пропускает меж подушечек — запрокидывает голову, тяжело сглатывая. Сердце бьется как сумасшедшее, и он не знает, куда себя деть, потому что прямо сейчас для него всё слишком: слишком сильно, слишком ярко, слишком много. И это отчасти удивительно — они столько всего перепробовали, а его ломает от обычного минета. Разумовский понимает по тому, как натягиваются волосы в чужой руке, как Игорь уже не стонет, а лишь прерывисто поскуливает на одной ноте, как подрагивает член у него во рту, что Гром уже близко. Не сбавляет темп, подводя к краю, дотрагивается до яиц, поглаживая и сжимая, и Игорь кончает с хриплым, вымученным стоном, подрагивая, Серёжа лишь успокаивающе проходится ладонью по животу, крепче сжимая пальцы занятой руки в поддержке, выпускает обмякший орган, обсасывая головку, и сглатывает, глядя в помутневшие после оргазма глаза. Разумовский укладывается рядом, целуя везде, куда только может дотянуться и говорит, говорит, говорит: «Мой хороший. Замечательный. Удивительный. Самый лучший. Родной. Любимый. Моё сокровище. Моё сердце. Моя душа» — и делает вид, будто не замечает шмыганье носа, трясущихся плеч, глубоких выдохов и вдохов, только оплетает Грома конечностями со всех сторон и не замолкает ни на секунду: «Спи. Отдыхай, мой свет. Я рядом. Я тебя люблю». И Игорь, не беспокоясь о том, что он сейчас болезненно беззащитен перед кем-то, утихает, прячась в родных руках, и действительно засыпает. Игорь не идеальный — он живой.