She had a way of seeing the beauty in others even more perhaps. Most especially when that person couldn't see it in themselves. — «Harry Potter and the Prisoner of Azkaban»
Входная дверь хлопнула и вполовину не так громко и драматично, как полагалось при ссоре. Позади остались новобрачный вальс ветра с кисеёй и дом, где Ремус всегда обретал пристанище после схватки с Малсибером или многочасового шпионства за Розье. В кухне не остыл чай для него с Поттерами и не нагрелись баночное пиво для Сириуса и грушевый сидр для Питера — единственное, от чего тот не пьянел после второго же стакана. Ремус остановился у дороги, перевёл дух и услышал собственное сердцебиение. В цветочном желе воздуха оно заглушало порицающий цокот цикад. На самом деле, Ремус противился сегодняшнему выяснению отношения, но посреди безлюдной улицы в Годриковой Впадине не выстроилась очередь из желающих послушать и поддержать акт его самозащиты. Вечер, начавшийся как дружеская посиделка, на поверку оказался лицедеем. Ремус успел унести ноги и за слабодушный, уклоняющийся манёвр расплачивался приступом вины. Он всё испоганил. Вот только чем же? Что такого он, если по существу, натворил? И ответ вскоре отыскался: он позволил начать препирательство. Повёлся на провокацию Сириуса, чем показал себя не лучше какого-нибудь раздразнённого мальчишки. А потом, когда запас терпения иссяк, Ремус просто хотел сделать что-то шумное и непохожее на него обычного. Если они думают, что он вечный «тихий омут», что ж, пора выпускать гриндилоу. Но, оказавшись на улице, Ремус растерял ярость. Повеяло жимолостной ночной прохладой. В голове поубавилось туману. И следовало, вероятно, прекратить, обрубить разговор, как только речь зашла о делах Ордена, о письме Марлин, о Лонгботтомах, о пророчестве — а не доводить его до опасной крайности, то есть бесконечной и бестолковой полемики: «А как бы поступил ты? А что думаешь ты?..» Всё для того, чтобы запальчиво выкрикнуть: — «Ты неправ!» Взаимные препирательства, словесные дуэли с одиннадцати лет оставались полноправной стихией Сириуса, как, например, стихией Джеймса — дурачество и игривая фамильярность. Справедливости ради, Джеймс переступал черту куда реже крёстного своего сына; в иной раз складывалось впечатление, что для Сириуса границ не существовало вовсе и на деле он наслаждался процессом: что-то помпезно, со страстью доказывал, уличал кого-то во лжи и двуличии, использовал весь арсенал запрещённых приёмов, чтобы унизить, ведь — о, да! — он так интуитивно хорош в этом: кровь не водица, от породы отъявленных гордецов и королей витиеватых оскорблений не избавишься, сменив изумрудный цвет на алый. Тёмный дар Сириуса заключался в умении наугад, безошибочно определять уязвимые места. А с друзьями и гадать ни к чему. Ремуса читали с закрытыми глазами. И всё-таки он давно разучился злиться долго. Даже когда его прямым тестом называют ненадёжным, недостойным полного доверия, скрытным… Скрытным!.. И это после того, как он вытряхнул себя без остатка, вручил себя со всеми тайнами, чуть ли не побитым зверем принёс в зубах пику для травли. Позади Ремуса отворилась дверь. Каменистую дорожку залил свет прихожей Поттеров. — Стой, подожди, — послышалось с порога; Лили стрелой выбежала на улицу, и Ремус узнал куртку Джеймса, второпях наброшенную прямо на шёлковый голубой халат с запахом. Волосы из-под ворота она выправлять не стала. Она подбежала к калитке, возле которой стоял Ремус, и мягко, но твёрдо схватила его под руку. — Не уходи, пожалуйста, я себе не прощу, если вот так вот уйдёшь. Ты его знаешь… Сириус… он иногда… — Лили задыхалась. — …человек с атрофированной чуткостью. — Бесчувственный чурбан с раздутым эго. Вот кто! — выпалила она, намеренно отвернувшись в сторону приоткрытого кухонного окна. — Жалкий позёр и скандалист. Ремус устало рассмеялся: в нём всегда отзывались точные формулировки Лили. Отсутствие в речи крепких выражений не мешало ей ставить на место провинившихся. — Ну что ж, — он покорно развёл руками, — не без этого, я привык. Времени у меня на выработку иммунитета было больше, чем у тебя. С кухни доносилась приглушённая перепалка. Вид у Лили сделался виноватым. — Джеймс приструнит его, — пообещала она и ни к месту прибавила: — Питер беспокоится за тебя. В памяти Ремуса всплыли большие, преисполненные детской тревоги глаза и бормотание: «Лунатик, ну что ты!», «Б-бродяга, ну зачем же ты!..», «Давайте не…». Питер, нужно было отдать ему должное, хотя бы рискнул их утихомирить. — А Гарри… Гарри проснулся? — всполошился Ремус. — Да, но я его уже уложила снова. Тут есть хитрость: он успокаивается, если его обнять и дать игрушечного нюхлера. — Испортили вам вечер… — Ничего подобного. — Нет, это так, — отрезал Ремус. — Правда, зря мы всё это затеяли. Как будто вам своих хлопот мало. Я ничем не лучше Бродяги, я… Прости, пожалуйста. Нам с ним вообще не нужно было приходить сегодня. Мне в первую очередь. Лили сдвинула брови. — Хочешь меня обидеть? Повторяешь за Сириусом? — Что?.. Нет, я не… — Тогда прекрати корить себя. — Лили быстро оглянулась на дом и снова на Ремуса. Тень сомнения в мгновение ока сменилась на её лице решимостью. — Идём-ка прогуляемся. — На тебе один халат — простудишься! — Сегодня очень тепло. Если ты собираешься позвать меня на танцы, то — да, наряд не тот, но я планировала просто подышать воздухом. Если Лили претворяла в жизнь какой-то замысел, пусть легкомысленный, разубедить её не мог никто, но ради интереса Ремус попытался: — Как с Джеймсом? Он, случаем, не решит, что я покушаюсь на ваше семейное счастье? — Раз уж ты столько лет маячил передо мной, весь из себя добрый и заботливый, и ослеплял своей идеальностью, а я этим не воспользовалась и всё равно выбрала его, то — это любовь. Без шансов. Ремус вздохнул со страдальческим выражением. — Лили Поттер, что же мне с тобой делать? — Веди себя как джентльмен, пожалуйста. Терпи мои женские чудачества. Ремус смирился и позволил Лили опереться на себя. В первый год обучения, за неделю до начала дружбы с Джеймсом, Ремус сидел в тени деревьев у озера и читал «Таинственный сад». — Люблю эту книгу. Какой твой любимый эпизод? От неожиданности Ремус вздрогнул и потерял строчку. Перед ним стояла девочка с белой лентой в косе. — Мой?.. — Ой, извини, не с того начала. Меня зовут Лили. Лили Эванс. А тебя? — Ремус Джон Люпин. — Я ждала друга из библиотеки и решила… я посижу с тобой, ничего? Они неторопливо шли вдоль рядов низких заборов. Мысли Лили узнавались по деталям: вот ладонь сжимается крепче, вот глубокий вздох, отвод головы, призрак улыбки на губах. Красным воском волосы липли к её щеке; их нестерпимо хотелось убрать — так ребёнку вытирают губы от шоколада. После родов прошёл год, а она по-прежнему выглядела той хрупкой шестнадцатилетней Лили, после встречи с которой Джеймс, и до этого проявлявший признаки любовного идиотизма, торжественно объявил друзьям: «Господа, я влип». Ремус поздравил, что он «всё-таки заметил», Сириус закатил глаза, и только Питер выразил сочувствие — он сам больше года терзался чувствами к Марлин Маккиннон. Теперь Марлин нет. Как легко — «нет». Разве возможно употреблять это сухое «нет» рядом с её именем? Марлин была вечное «да»: для друзей, для мира, для жизни. — Я тоже скучаю по ней, — вдруг сказала Лили. Глаза её блеснули влажной прозеленью. Получив весть о подруге, Лили, по словам Джеймса, не проронила ни слова, только кровь разом отхлынула от её лица. На день она заперлась в ванной с коробкой фотографий; затерялась среди снимков и колдография с выпускного, где две девушки смеялись, помогая друг другу убирать из пышных причёсок золотистое конфетти. — Легилименция? — предположил Ремус. — Вот ещё не хватало. Я без спросу в голову не лезу. Да и плохо у меня получается. Просто мы с тобой похожи. Тяжело… отпускаем людей. — Лили поёжилась; ветер подул сильней, а куртка Джеймса, как Ремус и опасался, недостаточно грела её. — Ты же его простишь? — Я и не обижаюсь уже. Но Лили, будто бы не расслышав его, взволнованно забормотала сквозь отчаянье и слёзы: — Он не должен был говорить того, что сказал, у него просто накипело, Ремус, из-за этого пророчества, а потом ещё и… Никто, ни я, ни Джеймс, не думаем, что ты… никогда. Это он ещё из-за брата… Ты же знаешь, когда Сириусу больно, он кусает других. — Причём и буквально тоже. Мне ли не знать. — Ремус, вот совсем не до шуток! Между прочим, твоя противоположная позиция мне тоже не нравится. — О чём ты? — Всё о том же. Почему ты вечно ведёшь себя так, словно на тебе висят все грехи человечества? — Лили… — Ладно, мои слова для тебя ничего не значат, но неужели слова твоих друзей все эти годы — пустой звук? — Слушай, я… — Дай мне закончить. — Лили убрала свою руку из-под локтя Ремуса. Они остановились. — Я уже видела, что делает с людьми самобичевание. Твоя ненависть к себе — путь в никуда. Пожалуйста, остановись. Сейчас такое время, что каждый день мы лишаемся кого-то из друзей и близких, но даже если следующими будем мы… Подожди, я закончу! — повысила голос Лили, видя, что Ремус собирается её перебить. — Даже если следующими будем мы, я хочу знать, что с дорогими мне людьми будет знание о том, как сильно я их люблю. Ремус, я… я часто мучаюсь из-за кошмаров. Боюсь, что мы запутаемся — перестанем отличать правду от лжи. И я боюсь потерять тебя. — Лили, — повторил Ремус, растроганный до глубины души, — я и подумать не мог. — Не думал, что я такая плакса? — Лили усмехнулась и утерла краем куртки хлюпающий нос. — Джеймс простит слизь на рукаве, как дум… Ремус притянул её к себе и крепко обнял. Лили охнула-всхлипнула от изумления, но не отстранилась, а только неуверенно пристроила крошечные ладони на его спине. Они стояли так минуту или две, прежде чем каждым овладел собой. — Лили? — прошептал Ремус. Лили нечленораздельно что-то буркнула ему в плечо. — Если это важно, я исправлюсь, клянусь. Лили подняла мокрое лицо. — Ч-честно? — Честно. — Что это ты? — Существо, которое ты называешь «другом», не может быть таким уж ужасным.I
16 января 2022 г. в 21:36