С каких это пор часы стали
настолько громкими? Тиканье маленького будильника на прикроватной тумбочке гулко отдавалось в голове и казалось таким же звучным, как удары Биг-Бена. Джимми хотел только одного: снова провалиться в сон и избавиться от чудовищной головной боли и тошноты. Во имя всего святого, что он вчера пил? Или, точнее,
сколько он все-таки выпил? Джимми сглотнул — горло саднило, и во рту ощущался кислый привкус, как и всегда после слишком пьяной ночки. Кое-как приноровившись к физическим последствиям визита в паб, он попытался припомнить, как вообще дошел до жизни такой.
Во-первых, Джимми отправился в паб. По правде говоря, он был не в настроении развлекаться, но еще больше не хотел попусту тратить выходной, сидя в Аббатстве. Альфред иногда составлял ему компанию, но вчера увильнул, ленивый ублюдок. Конечно, Джимми, как обычно, шутил с другими посетителями и барменшей, которая всегда ему подмигивала. Но после третьей или четвертой пинты душный паб окончательно потерял очарование. Подобное происходило постоянно. Точнее, последние несколько раз, когда Джимми приходил в паб, ему быстро становилось скучно, — одиночные визиты туда уже были не так веселы, как раньше. Лучшими вечерами в «Грентэм Армс» были те, что он проводил там вместе с Томасом. И как только эта мысль пришла в голову, она обосновалась в сознании с полным комфортом и категорически отказалась уходить. Как бы глупо это ни звучало, Джимми знал, что получил бы гораздо больше удовольствия от своего выходного, если бы Томас был с ним. Вполне разумно: он хотел провести вечер с близким человеком, а не с кучей глупых, скучных людей, до которых ему не было ни малейшего дела. Томас заставлял его чувствовать… ну, Джимми не знал точно, что именно. Но Томас заставлял его чувствовать, а это уже что-то. Приняв решение, Джимми допил остатки своей пинты и легкой походкой направился обратно в Аббатство.
Мистер Бэрроу, как Джимми действительно следовало бы его называть, сильно вырос в его глазах за последние несколько месяцев. Конечно, все началось в тот день, когда мистер Бэрроу защитил его от разъяренных фермеров на ярмарке. Джимми не любил вспоминать тот эпизод, он чувствовал себя неуютно — причем во многих смыслах, о большей части которых предпочитал не задумываться. Но дело было не только и не столько в той истории. Она заставила Джимми пересмотреть некоторые свои взгляды, но по-настоящему все изменилось в последующие недели, недели, в которые они с мистером Бээроу — или теперь уже Томасом — засиживались допоздна, болтая и читая газеты, или сплетничая, словно деревенские кумушки. И в последующие вечера: как только лицо Томаса достаточно зажило, Джимми предложил сходить в паб, и они пили, шутили и смеялись, и Томас волком смотрел на любого, кто пытался хоть как-то им помешать. Короче говоря, теперь Джимми не хотел держать его на расстоянии вытянутой руки. Он больше не просто «спокойно к нему относился», а действительно получал удовольствие от его общества — это выражение одурманенный алкоголем мозг Джимми счел одновременно забавным и непристойным.
В общем, в Аббатство Джимми вернулся немного навеселе, и хотя пытался это скрыть, Томас, вероятно, заметил. Он всегда все замечал. Но все равно не отказался поиграть немного в карты перед сном. И даже достал из шкафа бутылку — что-то терпкое и фруктовое, от чего у Джимми еще сильнее закружилась голова. У Томаса, видимо, тоже — он стал свободнее, чем обычно, все шире улыбался и все заразительнее смеялся. Верхние пуговицы на его рубашке были расстегнуты, и Джимми смутно помнил, как сквозь пьяный туман таращился на обнаженную ключицу, а когда Томас закурил, втягивая щеки, и легким движением головы отбросил падающие на глаза волосы, он выглядел таким невероятно красивым, что Джимми сделал огромный глоток прямо из бутылки. А потом еще один. И еще. Потому что Томас был слишком… все было слишком, до боли. Дальнейшую игру он не помнил. Помнил только, что, когда Томас поднял его на ноги, обхватив под мышки, Джимми почувствовал восхитительный фруктовый терпкий запах в его дыхании, и запах самого Томаса, что бы это ни значило. И это все было гораздо важнее, чем карты.
Они по молчаливой договоренности избегали любого физического контакта, но, видимо, Томасу пришлось так поступить, чтобы переместить Джимми в его собственную комнату и на его собственную постель. По крайней мере, это предположение казалось разумным, поскольку именно там — в своей постели — Джимми этим утром и проснулся. Хотя лучше бы не просыпался, а еще лучше — вообще не рождался. Впрочем, смутное воспоминание о том, как Томас неуклюже погладил его по голове, прежде чем уйти, делало существование более приемлемым. Да, и было кое-что еще. Из тошноты и шума в ушах всплыло еще одно воспоминание.
Он пытался что-то записать, что-то важное, что-то, связанное с Томасом… О господи, нет! Джимми резко сел на постели — от внезапного рывка его чуть не вывернуло на изнанку — и посмотрел на свой стол. Разбросанная повсюду скомканная бумага красноречиво свидетельствовала о его попытках что-то записать. Он поднял руку, чтобы потереть висок, и заметил, что пальцы испачканы чернилами. Дьявол!
Он не помнил, что именно написал, но помнил, что писал Томасу и — о боже! — о Томасе. Джимми наклонился, поднял один из скомканных листов, разгладил его — и, конечно же, там сверху было нацарапано: «Дорогой мистер Томас». Дальше следовало что-то невероятно цветастое и написанное невероятно корявым почерком — Джимми не понимал, за что из этих двух обстоятельств ему стыдно сильнее. Что ж, более униженным он себя никогда не чувствовал, но по крайней мере никто об этом не знает. Но в этот самый момент — черт, черт, черт! — Джимми смутно припомнил, как стоял перед дверью Томаса в темном коридоре, а потом неуверенно опустился на колени, чтобы просунуть последний набросок своей плохо продуманной записки под дверь, и… о боже, нет! Он же этого не сделал!
Джимми кое-как выбрался из-под скрученного одеяла и, превозмогая тошноту, привел себя в относительно приличный вид, то есть застегнул пуговицы на рубашке, поскольку прошлой ночью окончательно раздеться так и не смог. В зеркало он старательно не смотрел, поскольку знал, что если увидит свое отражение, его тщеславие не вынесет подобного зрелища и заставит полностью привести себя в порядок. А на это сейчас не было времени. Главное, он выглядел более или менее нормально для того, чтобы, пошатываясь, выползти в коридор, осторожно открыть дверь комнаты Томаса и забрать письмо прежде, чем тот его найдет. Джимми только надеялся, что Томас не выберет именно этот момент, чтобы выйти в коридор — и не поймает его на коленях возле своей двери. К сожалению, похмелье и Томаса превратило в раннюю пташку: когда Джимми добрался до его комнаты, тот уже встал и, судя по звукам, был в ванной. А на полу не было видно никакой записки. Джимми старался не обнадеживать себя — Томас наверняка уже подобрал ее. Джимми быстро и практически не дыша обшарил комнату, но записки нигде не было видно. Томас не был дураком, конечно, он уже где-то ее спрятал. То, что даже он увидит нацарапанное в предрассветные часы пьяное признание, было ужасно унизительно. Джимми понадеялся, что у Томаса хватит порядочности не упоминать об этом и позволить Джимми сделать вид, что ничего такого не было. И следующие полчаса он приводил себя в порядок — и ждал, что Томас вот-вот войдет к нему с той нелепой запиской в руке и самодовольной улыбкой на лице.
Но ничего подобного не произошло, и, с горестным вздохов оценив темные круги под глазами и изрядно растрепанные волосы, Джимми направился вниз завтракать. Весь завтрак он провел в ожидании, что Томас выложит записку прямо на середину стола и громко сделает какое-нибудь убийственное замечание. Джимми совсем не думал о том, насколько глупой была бы подобная прямолинейность: ведь это сулило бы им обоим серьезные неприятности. Но в то утро рациональное мышление напрочь ему отказало, и он продолжал бросать тревожные взгляды на Томаса поверх края своей чашки с чаем. Однако, вопреки его опасениям, завтрак прошел совершенно обычно; только Альфред дважды спросил его, хорошо ли он себя чувствует — по-видимому, его растрепанный вид все же бросился в глаза. Джимми, конечно, сказал: «Да, все в порядке, не лезь не в свое дело, спасибо», — но, судя по всему, из-за гримасы боли (голова все еще раскалывалась!) этот ответ показался не очень убедительным.
Слуги позавтракали, семья позавтракала, Томас отправился наверх — и Джимми снова прокрался в его комнату в поисках проклятой записки. Он мимолетно подумал, что Томас не станет делать из мухи слона и придавать значение этому инциденту, если его об этом попросить. Скорее всего, он просто вернет записку, и позволит Джимми избавиться от нее, и они неловко молча согласятся больше никогда об этом не вспоминать, и все снова станет как прежде. Но это соображение не помогло избавиться от чувства неловкости, целиком захватывающего Джимми при мысли о том, что Томас читает его признание. Джимми не мог даже мысленно толком сформулировать, чего же именно хочет и что имеет в виду, и сам черт не знает, что он — пьяный — в итоге написал на бумаге! Это унизительно, и это разрушит установившийся «статус кво», и потому Джимми отправился снова обшаривать комнату Томаса.
Стремительный десятиминутный обыск в столе, в шкафу и под кроватью принес любопытные плоды — небольшая стопку довольно романтичных и непристойных карточек, пара запонок с камнями, похожими на рубины, и выцветшая поздравительная открытка с надписью «с любовью, Чарли», — но записка так и не нашлась. Раздраженный своей неудачей и немного взволнованный найденными карточками, Джимми был вынужден признать поражение. Он спустился вниз, пока его не хватились.
После часа, проведенного за полировкой чужих ботинок и размышлениями обо всем этом чертовом деле, Джимми бросил тряпку, снял фартук и отправился на поиски Томаса. Он промчался по коридору и наткнулся на него, когда тот выходил из кухни.
— Ты, — прошипел Джимми с неожиданной горячностью. — Нам нужно поговорить.
Тот медленно моргнул, в его глазах промелькнул тысяча и один вопрос, и Джимми готов был поставить месячное жалование на то, что причина его грубость в ряду этих вопросов была не на последнем месте.
— Хорошо, — согласился Томас и позволил увести себя в более пустынную часть коридора.
— Я знаю, ты прочел, — сказал Джимми, когда убедился, что они остались одни. — Наверняка прочел. Так что давай, смейся, и покончим с этим. Это нечестно!
— О чем ты? — Томас не выглядел испуганным, как следовало бы, просто слегка смущенным.
— Да ладно тебе, — Джимми сильно ткнул его в грудь. Тот приподнял бровь, явно удивленный неожиданным прикосновением. — Не притворяйся, что ничего не видел.
— Джимми, — сказал Томас тем тоном, которым разговаривают с маленькими детьми, — я действительно не понимаю…
— Записка, которую я подложил под твою дверь прошлой ночью, — выпалил Джимми, чувствуя, как румянец поднимается по его шее и разливается по щекам. — Я ... я слишком много выпил.
— Никакой записки не было, Джимми, — Томас все еще говорил раздражающе мягко, словно подозревал, что Джимми слегка поехал крышей. — С тобой все в порядке?
— Я ... в порядке, да. — Когда до Джимми дошло, что Томас на самом деле не читал пьяного признания в удивительно глубоких чувствах, он почувствовал невероятное облегчение. Теплая волна унесла все тревоги и разочарования, которые мучили его все утро. Должно быть, он все-таки не подсунул эту чертову записку под дверь. Судя по количеству черновиков, это казалось правдоподобным. Наверное, он просто бросил эту затею и отключился. Что же касается воспоминаний о блужданиях по коридору… ну, он, должно быть, просто перепутал это с тем, когда они шли в комнату Томаса играть в карты. — Мне надо идти. — Выражение лица Томаса говорило о том, что он ждет более развернутого ответа, и Джимми добавил: — Я в порядке. Правда.
Взгляд Томаса смягчился, и он отступил в сторону.
От облегчения весь остаток дня Джимми пребывал в эйфории, несмотря на бьющую в виски головную боль и отвратительный привкус во рту. Он ничего не испортил. Они с Томасом могли оставаться просто друзьями, и он мог продолжать притворяться, что не понимает, почему у него перехватывает дыхание каждый раз, когда Томас произносит его имя. Так проще для них обоих. Никто не пострадает.
Но ничто не длится вечно, и удача Джимми иссякла тем же вечером за ужином. Вестником рока стал мистер Мозли. Джимми следовало сразу догадаться — в тот самый момент, когда Мозли уселся рядом с невероятно оживленным и почти самодовольным выражением обычно скучного лица. Он бы и догадался, но просто в тот момент смотрел на… другого человека, ясно?
— Джимми, ты много разговариваешь с девушками ... — начал Мозли, и Джимми услышал громкое фырканье Томаса, которое тот попытался скрыть довольно неубедительным кашлем. — Я хотел спросить, не говорил ли тебе кто-нибудь из них что-нибудь. Я имею в виду, обо мне.
— Э-э, нет, — отрезал Джимми. Он и за две секунды успел устать от этого разговора.
— О. Я спрашиваю потому, что сегодня утром нашел эту записку под своей дверью. — Он вытащил из кармана сложенный лист, и Джимми почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Он, кажется, узнал этот клочок поганой бумаги. Дьявол! — Я подумал, ты можешь знать, от кого это.
— Ясно, — ответил Джимми сдавленным голосом. Он изо всех сил старался удержать равнодушную маску, но внутри нарастали ужас и паника. Этого не может быть… Наверное, какое-то странное совпадение. Да. Какая-то бедная девушка на свое несчастье прониклась к Мозли симпатией и больше не могла держать чувства в себе. Да, конечно, все так и есть. — Увы, но я не знаю.
Мистер Карсон бросил на них строгий взгляд и передернул плечами, явно готовый вмешаться, если разговор станет слишком фривольным, а потом повернулся к миссис Хьюз. К счастью, остальные, кажется, были заняты своими делами. За исключением Томаса. Его лицо скрывала газета, но по неподвижности и напряженной позе было ясно, что он прислушивается. Он был менее хитер и сдержан, чем думал, — и Джимми знал еще кое-кого, к кому эти слова тоже были применимы в полной мере.
— Возможно, если я перескажу кое-что из написанного, это освежит твою память. — Мозли прочистил горло. — Послушай…
— Нет! — воскликнул — практически прокричал — Джимми. — Я не думаю…
— В начале она пишет, что любит меня, — с явным удовольствием сообщил Мозли. — Возможно, слишком прямолинейно, особенно для начала, но ведь сердцу не прикажешь, верно?
— Верно, — пробормотал Джимми, молясь всем известным ему богам, чтобы все это оказалось каким-нибудь алкогольным кошмаром. Руки Томаса крепче сжали газету.
— Она пишет — ты представляешь? — что из-за меня чувствует себя героиней глупого фильма, млеющей по главному герою, — продолжил Мозли с улыбкой.
Джимми боролся с желанием побиться головой об стол. Неужели он действительно это написал? Боже милостивый. Краем глаза он заметил, что Томас опустил газету и слегка нахмурился, будто пытался в чем-то разобраться.
«Пожалуйста, — взмолился Джимми, — пусть он все-таки не сложит два и два».
— В чем дело, мистер Мозли? — миссис Патмор вышла из кухни и села рядом с миссис Хьюз.
Замечательно. Пусть весь дом полюбуется на его унижение.
— У мистера Мозли появилась поклонница, — услужливо сообщил Альфред, и Джимми очень захотелось сломать ему челюсть.
— В самом деле? — иронично поинтересовалась миссис Патмор.
— Да, я нашел эту записку под своей дверью сегодня утром, — сказал Мозли. Джимми быстро оглядел комнату. Казалось, все внимание было обращено на Мозли и предназначавшуюся не ему записку. Кажется, ночью он все-таки забыл ее надписать. Спасибо господу за маленькие милости. — Автор пишет, что ей снится мое прекрасное лицо. Можешь себе представить?
Мистер Карсон и миссис Хьюз молча обменялись взглядами. Знакомая картина; они явно поняли: что-то тут не так. Мозли нельзя было назвать красивым, и это было очевидно любому идиоту. Кроме, видимо, самого Мозли. Мистер Карсон и миссис Хьюз, вероятно, решили, что кто-то над ним подшутил. По крайней мере, Джимми очень на это надеялся.
— Это очень романтично, — сказала Анна, откладывая шитье. — Но, мистер Мозли, не кажется ли вам: ваша дама не хотела бы, чтобы вы зачитывали нам ее письмо вслух. Это ведь очень личное.
Анна не просто так всегда ему нравилась.
— Мне приходило это в голову, — глубокомысленно изрек Мозли, — но она пишет, что считает меня своим лучшим другом. Уверен, она не стала бы возражать.
«Она, то есть я, еще как возражаю!» — злобно подумал Джимми. Его лицо все сильнее заливалось краской, пока слащавая ерунда, которую он вчера написал Томасу, зачитывалась во всеуслышание. Он сильно сжал челюсти, пытаясь сохранить невозмутимое выражение лица.
— Ты в порядке, Джимми? — Альфред озабоченно склонил голову набок. — Ты, кажется, покраснел.
— Я в порядке, — выдавил тот и, не удержавшись, посмотрел на Томаса. Тот выглядел потрясающе спокойным, хотя по его щекам тоже разливался легкий румянец, а губы были сжаты, как всегда, когда его что-то беспокоило, но приходилось помалкивать.
— Она пишет, ей нравится смотреть, как я работаю, — продолжал мистер Мозли. Ради бога, сколько же Джимми вчера понаписал? Все это уже перестало быть глупостью и стремительно приближалось к безумию. — И что я грациозен.
Даже мистер Карсон не смог сдержать недоверчивого фырканья. Краем глаза Джимми заметил, что Бейтс с подозрением смотрит на Томаса.
«Черт, ты можешь просто не лезть в это?!»
— Вы уверены, что эта записка предназначалась вам? — сухо спросил Томас, довольно сносно изображая свой обычный сарказм. Джимми в панике посмотрел на него, безмолвно умоляя замолчать и не усугублять ситуацию.
— Ну, тут нет обращения, но письмо подложили под мою дверь, — Мозли пожал плечами. — Так, следующая часть меня немного озадачила, — продолжил он. Джимми боялся даже подумать, что же в этой «следующей части» содержится. — Она пишет, что теперь была бы рада, если бы я ее поцеловал...
При этих словах Джимми содрогнулся, с его губ сорвался обреченный стон. Этот звук привлек внимание слуг, собравшихся вокруг стола. Некоторые — включая, к счастью, мистера Карсона — просто смотрели на него в замешательстве. Но несколько человек, в первую очередь миссис Хьюз и миссис Патмор, улыбались отвратительно понимающе, и Бейтсы обменялись веселыми взглядами. Просто идеально. Чертовски замечательно.
— Я думаю, этого вполне достаточно, мистер Мозли, — вмешался Карсон.
«Да, черт возьми! Более чем достаточно!»
— Да, — смущенно подтвердил Мозли, — вы правы, мистер Карсон.
— Это очень мило, — заметила стоявшая позади миссис Патмор Дейзи. К завтрашнему дню о чертовой записке будет знать весь дом.
Томас совершенно точно будет в ярости: Джимми был невероятно неосторожен и вытащил это на всеобщее обозрение. Не в силах справиться с собой, Джимми краем глаза посмотрел на Томаса. Но тот не казался сердитым. Напротив, он выглядел весьма довольным. Не
самодовольным, а искренне счастливым, — и прятал в чашке чая мягкую улыбку.
— Это точно кто-то из дома, вам не кажется? — сказал Мозли. Присутствующие дамы обменялись взглядами, демонстрируя, что они тут ни при чем. — Но я понятия не имею, как ей удалось подсунуть это под мою дверь. Кем бы она ни была, она не смогла бы попасть на мужскую половину. Должно быть, ей кто-то помог. Это был ты, Джимми?
— Что?! — Джимми, погруженный в свои наблюдения за Томасом, услышал только последнюю часть вопроса. Дьявол, неужели Мозли догадался?
— Он спросил, не ты ли помог даме передать записку, — спокойно сказал Томас.
— Нет, — отрезал Джимми, несколько расстроенный тем, что Томас так быстро взял себя в руки, в то время как сам он был в совершенно расстроенных чувствах. — Это… это был не я.
— Ты совершенно уверен в этом, Джимми? — в глазах миссис Патмор плясали демонята, и Джимми изумленно уставился на нее, не зная, кричать ему, плакать или просто выбежать из комнаты.
— Он так сказал, миссис Патмор, — подтвердил Альфред в замешательстве. Джимми снова залился краской стыда. Это наверняка вредно для здоровья, когда столько крови постоянно приливает к лицу. — Зачем ему врать?
— И в самом деле, зачем? — усмехнулась та, еще раз посмотрела на Томаса и встала. — Пойдем, Дейзи. Мы оставили бедняжку Айви в одиночку готовить подносы с завтраком на завтра. — Дейзи, похоже, это нисколько не волновало, но она все равно послушно отправилась за миссис Патмор на кухню.
* * *
На следующий день Джимми не искал Томаса и не избегал его. Со вчерашнего вечера, когда Мозли зачитал вслух неверно доставленное любовное послание, его унижение нисколько не притупилось, но похмелье все еще чувствовалось и просто не оставляло сил для беспокойства. Каждый раз, когда Джимми поднимал глаза, он натыкался на довольную улыбку Томаса. Вот ублюдок! Впрочем, к вечеру Джимми уже пришел в себя. Физически. Эмоционально — это было другое дело.
Вечером, когда после ужина девушки начали убирать со стола, Мозли вернулся к любимой теме — к своей тайной воздыхательнице.
— Возможно, она хочет сохранить инкогнито, — предположила Анна с плохо скрытым раздражением. С каждым новым вопросом Мозли ее улыбка становилась все более и более натянутой.
— Тогда зачем она положила это под мою дверь? — Мозли покачал головой. — Нет, я принял решение. Я должен выяснить, кто она такая.
— Я бы хотел, чтобы кто-нибудь написал мне любовное письмо, — жалобно сказал Альфред. Дейзи печально убрала остатки его пирога с патокой и заварным кремом.
— О, это прекрасное чувство, — заявил Мозли с такой искренностью, что Джимми снова почувствовал легкую тошноту и вышел на улицу подышать свежим воздухом.
Солнечный день закончился, и теперь было довольно прохладно. Поэтому Джимми удивился, заметив во дворе Томаса. Тот курил, прислонившись к стене.
— Привет, — Джимми тяжело прислонился к стене рядом с ним.
Томас улыбнулся.
— Все в порядке, Джимми?
— Все хорошо, спасибо. — Он знал, что его голос звучит угрюмо, но у него уже не осталось сил переживать.
— На самом деле?
— Нет, черт возьми, на самом деле — нет.
— О? — спросил Томас. Джимми практически чувствовал его самодовольную улыбку. — И почему же это?
— Отвали.
Некоторое время они сидели молча, передавая друг другу сигарету Томаса. Черт, Джимми же собирался пополнить свой запас. Становилось зябко, Джимми сквозь ливрею чувствовал холод от кирпичной стены. Его бедро почти касалось бедра Томаса, и эта мысль заставила его напрячься. Он не мог решить, придвинуться ли ему ближе или отодвинуться подальше. Хотя какая разница: теперь Томас все знает.
— Это все было всерьез? — тихо спросил Томас.
Отлично, вот и приехали.
— Что всерьез? — с наигранной беспечностью ответил Джимми, глупо надеясь, что ему удастся сбежать прежде, чем станет слишком неловко.
— Не прикидывайся идиотом, Джимми, — резко сказал Томас. — Я этого не заслуживаю.
— Я ... — О, да какого черта! — Да, все всерьез. Каждое чертово слово, ясно? — признался Джимми, глядя на свои руки, чтобы не смотреть Томасу в глаза. — Хотя не думаю, что выразился бы именно так, если бы был трезв...
— В самом деле? — Томас пристально смотрел на него. То ли озадачено, то ли с надеждой, то ли просто с каменным выражением лица, пытаясь скрыть любые эмоции. А вероятнее, все это вместе. — Ну что ж, — он вытащил догорающую сигарету из пальцев Джимми, затушил ее о стену, встал и направился к задней двери. — Тогда нам нужно поговорить. Не так ли?
Конец
