Ебучие ромашки.

Обними меня, Сплёвывая ромашки, белоснежные лепестки которых уже почти полностью пропитались багровой кровью, Энви дрожит, сидя перед унитазом. Чувство ужаснейшее, неприятное, и создаётся ощущение, что его горло изнутри раздирают тысячи мелких иголок, постепенно впиваясь в глотку с такой силой, что вытащить уже не получится. На лиловых глазах слёзы даже не думают появляться. Энви упрям, и что бы сейчас не происходило: он останется жив. Не будет унижаться не перед кем. Только посмеётся, если унижаться будут перед ним, и будет доволен ещё больше, если это будут родственники. Мне страшно. После очередного закрытого бутона, брюнет наконец вздыхает. Норма на день - блеваться кровью с полевыми цветами около получаса. Не больше, разве что может быть меньше, и от этого легче. Однако было бы ещё проще, если бы этой заразы у него не было. Когда рядом на кафель падает аккуратная стопка сложенной черной одежды, он вздрагивает. Дрожь приходится по телу почти незаметно, заставляя всё внутри скручиваться с такой силой, будто у него внутри черная дыра, решившая поглотить самого хозяина тела. Я чувствую себя всегда... Энви с поджатыми губами закрывает глаза и пытается вернуть дыхание в норму. Над ним стоит и смотрит, без надменности, с горечью, Эдвард. Человек, из-за которого всё это происходит. Первый и последний, кому открылся Энви даже в такой момент, хоть и по воле случая, а не его собственной. ..неважно. Смаргивая остатки неприятной боли в глазах, брюнет наконец успокаивается. Стыдно раскрываться перед этим придурком полностью. Он ведь взрослый человек, что ему вообще вдруг плакать захотелось? Поднимая немного раздраженный из-за нахлынувших чувств взгляд на блондина, Энви замирает, едва ли не открывая рот: он бы хотел быть для Эда всем миром, хотел принадлежать только ему и чтобы он тоже принадлежал только ему. Чужие глаза взволнованно изучают лицо брюнета, а вскоре младший обеспокоенно касается чужого лба тыльной стороной ладони правой руки. Левой он касается своего лба, для более хорошего контраста. Пробормотав что-то про отсутствие температуры, он закусывает губу, продолжая метать взволнованные взгляды по чужому телу: плечам, груди, ногам, рукам. Он изучает, чтобы понять, насколько все может быть плохо. Обними меня!.. Энви через силу отводит взгляд, надеясь, что слишком увлеченно рассматривание чужих глаз не привлекло подозрения и лишнего внимания, которого в глубине души хотелось. Когда эта мысль мелькнула в голове, Энви разозлился сам на себя. Ему нельзя так думать! Он не достоин Эда, да и тем более тот, скорее всего, уже занят кем-нибудь! А Эд не достоин его. Грешного, грязного, любящего чужую кровь и муки. Мне страшно! Чужие, но не свои. Своих слабостей он боится и избегает как огня: не хочется верить, что есть те уязвимые места которые, на самом деле, открыты почти для всех, особенно если они внимательные к деталям. Бросая ещё один взгляд — более внимательный — на уходящего в сторону кухни Эда, брюнет вздыхает. Тихо, но тем не менее обречённо. Голова вдруг начинает болеть, слегка кружится. Скоро пройдет, уверен Энви, и даже не понимает, что это обрывки воспоминаний пытаются, всё же безуспешно, всплывать из времени, когда они были детьми. Хулиганами, ворующими яблоки у соседей в деревне. Им было тогда лет по шесть? После младшая школа, где они вместе, средняя, где их определили в разные регионы и старшая - где они снова рядом. После универ в разных концах уже одного города. «— Обещаешь, что не забудешь меня? Никогда-никогда? — семилетний Энви в неверии и надежде смотрит на Элрика, с усердием рисующего что-то на земле в кустах малины, в которые они попали случайно, а теперь сделали это место общей лазейкой. — Обещаю, что никогда-никогда не забуду! — Эдвард сам ещё только научился ставить сложные предложения и читать по слогам. Он не был особым гуманитарным гением, но вот в математике уже превышал сверстников. У Энви же было наоборот.» Об этом обещании Энви уже не вспоминал. Забыл почти об этом, и вспоминал только отрывками, ничего не объясняющими. Как блондин рисует что-то на земле, улыбается солнечно, а потом мать опять буянит из-за бутылки пива, которую не выбросил отец. Вопросы и только вопросы всплывают в голове субтитрами, ведь Энви уверен, что они знакомы друг с другом только со старшей школы. Не давай мне обещаний. Энви мотает головой вновь. То, что было в детстве, уже легко забылось. Столько лет прошло, столько событий. Перед Эдвардом, который уже вышел на хирурга, нельзя было позориться. Кто из них все же старше? Промывая рот от остатков крови, брюнет снова нечаянно погрузился в свои мысли. На ум пришла Ласт, которая от белых роз мучалась уже несколько лет, так и не решаясь признаться. Кому - Энви не знал, но уже давно подозревал в этом всех блондинов, которые так или иначе пересекались с ней. Не то чтобы ему было жаль сестру, но выглядела в последнюю их встречу она жалко. Эдвард даже попытался затащить ее в больницу, а потом даже узнал, в кого это так мучительно влюблена девушка. После они пересекались редко, но общение поддерживали. Как-то раз Элрик упомянул, что та уже скоро выздоровеет. Энви на это закатывал глаза. Как можно быть таким бесконечно добрым по отношению ко всем, читать всех как открытые книги и пытаться помочь всё так же всем, и при этом игнорировать свои проблемы? Не замечать чувств Энви? Подонок. Накинув мягкую черную толстовку и шорты, которые Эдвард принес несколько минут назад, Энви скинул замызганую кровью белую майку в стирку. Прополоскав горло ещё пару раз, он вышел в зал. Небольшая комнатка с низким столиком в центре. Дверь на балконе была открыта, и там, в одной только майке и шортах курил Эд. Закатив глаза, Энви, перелезая через диван за неимением достаточного пространства для обычной ходьбы по полу, недовольно запыхтел, чем ещё больше раскрыл свое приближение на которое, к огромному удивлению, блондин никак не осмеливался отреагировать. Меня укачало от тупых свиданий. Хлопнув Элрика по плечу для приведения его в чувство, брюнет сморщился: он не любил запах табака, не любил сами сигареты. Мало что приятного находил в возможности заболеть раком, так что люди, играющие в эту русскую рулетку его зачастую отталкивали. Но не Эдвард. То, какие сигареты он обычно курит, где их покупает, почему это делает, всё это Энви знал. Не потому, что следил, а потому, что у Эдварда язык на месте никогда не лежал. Разве что в такие моменты. Он курил, хмурился мыслям, смотрел куда-то далеко, а что видел - непонятно. Может, несчастливое будущее, а может возможность найти пропавшего без вести брата. Я даже нашел себе работу, но я не впечатлён. — Чего дымишь, как паровоз? Опять четверку с плюсом вместо пятерки получил? — Ха-ха, как смешно. — Эдвард сделал ещё одну затяжку. Видимо, сигарету он достал недавно, так как даже до середины ещё не дошел. В противовес он ничего не стал говорить, что немного разозлило Энви. Редко такое бывает, а тут — бац! Не впервые конечно, но все же. — Ну тогда что же случилось? — Я думаю.. думаю, что хотел бы сделать такое лекарство, которое могло бы спасти людей от этой напасти. Слишком очевидно намекая на ханахаки, Эд с тревогой поджал губы. Пустой, что бывает редко, взгляд устремился уже не вдаль, а под ноги, оценивая возможность получить положительный результат на сотые, если не тысячные от одного процента. — Не хочу больше никого терять. Да и не хочу смотреть, как страдают такие, как ты. И те, кто такими дорожит. — Хочешь быть героем? — Нет. Я хочу сделать эту жизнь чуточку счастливее. Энви хмыкнул, нехотя отворачиваясь. Слишком долго пялится на этого коротышку. Не хочет терять тех, кем дорожит? Хах, как смешно. Насколько было известно Энви, всех тем, кем Эд дорожил, давно уже не было на этом свете. Так или иначе они погибли, или пропали, как Альфонс. Но так говорили только в школьных документах, в которые можно было наплести любой чепухи, лишь бы отвязаться. Люди с ухмылкой в меня тыкают пальцем. Эдвард сбрасывает пепел в банку из под каких-то закаток, и уходит с балкона. Энви остаётся на месте, не собираясь слишком очевидно следовать за ним. Он всё ещё свободный, и уж тем более гордый! Слишком унизительно бегать за кем-то хвостиком. Они стабильно несчастны, но не могут признаться. Однако, на балконе стоять долго не выходит: в дом его впихивает трескучий мороз, из-за которого в теле будто добавляется веса настолько, что двигаться уже проблематично. Мысли о том, насколько же Эд хорошо переносит низкие температуры и плохую погоду впринципе заставляют нахмурился. Почему так вообще? Была ли то закалка с детства, или же просто неожиданно приятный бонус от тела? Пересидевший в интернете разум невольно подталкивает на мысли, что эмоционально уставшие, встревоженные, и находящиеся на грани люди в итоге сами становятся температуры трупа. А разницы в температуре не особо замечают. Правда или ложь? А если и правда, то почему Эдвард относится к таким людям? Живёт себе не горюет, так что не так? Хмурясь ещё чуть больше, Энви даёт себе мысленный пинок. Он знает, что такое может быть, и что у Эдварда — особенно. Не знает причин, но видит иногда открывающегося для него Элрика. Я смотрю на этих кретинов и мне нехорошо. На кухне раздается звон чашек и жалкие попытки блондина включить газовую плиту. Скорее всего, из-за слишком погруженного в мысли состояния он не удосуживается заметить, что газ Энви ещё утром перекрыл, и вместо этого наказал пользоваться электронным. Закатывая в очередной раз глаза, он, перепрыгивая через диван, топает на кухню, к тому, с кем делит эту жалкую двушку. — Прием, коротышка, газ отключился из-за твоей тупости. — Иди на хуй, сам коротышка. Такая реакция совсем не устраивает брюнета. Ну же, где тот фонтан гнева на обзывательство, и уж тем более ответные фразочки? Следя за движением чужих пальцев, Энви спешно отводит взгляд. Свежие царапины служат не слишком приятным воспоминанием для того, чтобы пить чай или кофе. Хочется просто пить и что-нибудь крепкое. Однако ни Энви, ни Эд к алкоголю не особо хорошо настроены. Одного сразу дурманит, второй остаётся кристально чист разумом, что является плохим признаком. Энви будучи в нетрезвом виде может наговорить разной ерунды, которую на утром никто, кроме блондина, и не вспомнит. Поставив на подставку чайник, наполовину заполненный водой, Энви снова смотрит на Эда. Тот стоит, ничего не делает, с закрытыми глазами опирается на нерабочую плиту и спокойно дышит. Может, собирается признаться в чём-то? Румянец со щек слезает быстро. Эдвард это Эдвард, в любви он не признается никому, разве что своей подружке со старшей школы. Та ему постоянно глазки строит, а этот, дурень белобрысый, постоянно избегает этой темы. Так с чего бы ему сейчас вот так признаваться именно ему, Энви? Обними меня, Сметая крошки со стола в ладонь, Энви бросает их в раковину. Ему лень менять мешок из под мусора, а засирать раковину — самое то. Крошки мелкие, засора особо сильного не будет, а значит все под контролем. Усаживаясь на железный — резко подскочивший с недовольной гримасой Энви успевает ещё отметить, что ужасно холодный — стул, он предпочитает сесть на тот, что чуть поменьше, однако деревянный. Тот стоит напротив, и обычно на нём сидит Энви, ведь рядом с выходом к туалету. Внезапный порыв может произойти в любой момент суток, так что парни решили немного облегчить жизнь. Всё ещё стоящий над плитой Эд наконец открывает глаза. Мне страшно. В глазах его снова теплится что-то такое, что бывает у жизнерадостных, не повидавших горя людей. Упрямцев, которые верят в чудо и магию, свои силы и значимость. Эдвард таким не был, однако оставался ребенком со схожими взглядами на жизнь. Упрямый, следующий до своей цели даже ценой собственного здоровья и нередко жизнью. Он верит, что сделает что-то такое, из-за чего мир изменится к лучшему, заставит кого-то улыбнуться счастливо, а не глотая слёзы обиды и горечи. Я чувствую себя всегда .. Он со смешком держит Энви лёгкий подзатыльник за "коротышку", и Энви улыбается. Элрик пришёл в себя, а значит, что будет лучше, чем есть. Такой уж устой появился с начала их знакомства, произошедшего в старшей школе, когда они начали драться из-за шутки про рост. ..неважно. Энви вскакивает, когда щелкает чайник. Во-первых, хочется забрать остатки кофе, которого хватит только на одну кружку, а во вторых из-за внезапно длительного зрительного контакта, после которого щёки горели. Да, у Эда красивые глаза, но за свои становится стыдно. Это Энви считает в себе странным — комплексовать по тому, что у него получается лучше, чем у других, по тому, что выглядит в нем или на нём красивее. Однако, сейчас это неважно, потому что стоит сбежать и не дать Эду в очередной раз понять. Но вместо того, чтобы оббежать младшего, он лишь испуганно замирает на месте. Полу-сидящий на стуле, с ошарашенными открытыми глазами. Обними меня, мне страшно. Эдвард аккуратно касается своими губами, сухими, обкусанными, наверняка недавно кровоточащими, чужих — мягких, ухоженных. Энви за собой следит, на это сказались куча случаев из жизни младшеклассника, которого гнобили просто из-за зелёных глаз, которые он теперь прячет под линзами. По воле случае и это видит теперь только Эдвард, ведь перед сном старшему приходится из снимать. Пока он, пораженный происходящим, не может даже встать, Эдвард чуть давит на чужие плечи, усаживая на место, и продолжает целовать. Слизывая с мягких губ банановый бальзам, что оказался не столь сладким, каким был его запах, Эдвард отстраняется. Смотрит нежно, но недолго: отворачивается и делает себе чай, а Энви, как тот и любит, кофе "и молока побольше", как обычно причитает брюнет, который только сейчас приходит в себя и краснеет полностью: горят и щёки, и уши, и даже нос. Эдвард строит смешную гримасу, добавляя в конце молока и бормоча под нос что-то из разряда "как можно пить такую гадость" — Я люблю тебя. Ты ведь давно это заметил, да? — Энви смотрит уже более напряжённо после поцелуя, не смотрит даже в сторону, зная, какой будет ответ лишь наполовину. — Да, знаю. И, кстати, тоже тебя люблю. Я чувствую себя всегда неважно. Энви вздыхает и болезненно стонет, ощущая, как растущие внутри иголки непонятно откуда взявшиеся в ромашках вдруг оказываются во рту и выплёвывает их, болезненно морщась. Он бы предпочел кричать, чтобы было легче, но не получается. За то удается упасть со стула, голыми коленями скользя по полу. В животе крутит, но явно не от "окрыляющего чувства влюбленности". Он вполне понимает, что сейчас начнет блевать не только кровью, но в горле сухо, из-за чего выкашливать помехи в виде цветов ещё болезненнее, чем ожидалось. Грудь щемит, и Энви понимает, что сейчас задохнётся, ведь воздуха в лёгкие он набрать не успевает: кашляет, кровью и цветами, и кажется даже без слюны, которая могла бы смягчить процесс. Урывая внезапную возможность заглотнуть воздуха, он хватается за нее, сгорбившись над тем, что в итоге у него появилось перед лицом. Он ощущает, как корни цветов отпускают лёгкие, и угроза задохнуться становится почти нулевой. Теперь он хватает воздух ртом менее отчаянно, но все же старается им запастись: не хочется чувствовать себя утопающим вновь. Мимолётной мыслью в голове проскальзывает мысль: "а куда денутся корни?", о чём сразу же жалеет. Их он тоже должен выкашлять, как оказывается, и это оказывается чуть менее болезненно, чем предыдущие пытки. Лежащие на полу остатки ростков ромашки, её корни и уже раскрывшиеся бутоны, совсем слегка покрытые каплями крови, выглядят жалко. Боли это доставляло так много, а в итоге жалкие ромашки оказались так легко выплюнутыми на деревянный пол. И это всё? Одно лишь признание, на которое он получил взаимность? Правда ли это что до такого? Хлопотавший пару секунд над напитками Эдвард встревоженно гладит чужую спину, плечи, которые трясутся от страха, ненависти, радости, и других сильных эмоций. И все же, "освобождение" чувств оказалось более болезненным, чем сами приступы.