Память

Снег, мелкий и рассыпчатый, невесомый, словно лебяжий пух, плавно танцевал в воздухе, пока не опадал на землю, и все деревья вокруг и все кусты ещё по-зимнему пустынного парка Сен-Клу лежали окутанными белоснежным блестящим покрывалом. Весна всё никак не хотела приходить во владения герцога Орлеанского. Мария-Луиза стояла, задрав голову к небу, и ловила ладошками в перчатках снежинки, которые незамедлительно показывала отцу, приговаривая: «Эта похожа на яблоко… А вот эта! Эта похожа на зайца. Или кролика? Нет, всё же на зайца…». И каждый раз, придя к какому-то умозаключению, она вопросительно смотрела в отцовское лицо, ища его одобрения. Месье же улыбался снисходительно-нежно, послушно наклонялся к её руке, чтобы рассмотреть очередную композицию, и в ответ на её взгляд согласно кивал. Тогда лицо Марии-Луизы озарялось счастливой улыбкой, и она отворачивалась, чтобы продолжить свою бесхитростную охоту, но чутко следила за тем, чтобы отец никуда не уходил и внимательно её слушал. Так они и стояли, уже давно занесённые снегом, но отнюдь не собиравшиеся возвращаться во дворец. Кавалеры Месье, толпившиеся в нескольких шагах за спиной своего господина, хоть и не могли видеть, что Мария-Луиза показывает, но определённо могли её слышать, что позволяло им активно кивать и бурно соглашаться с выводами девочки. Сам Месье насмешливо косился на них краем глаза, но ни на минуту не отвлекался от дочери. Сегодня всё его внимание, все его слова, все мысли и весь он собственной персоной принадлежали только ей. В королевских семьях было не принято праздновать дни рождения. Месье охотно поступал также, ведь каждый год его собственный день рождения напоминал ему, что время бежит и молодость уходит. В прошлом году этот день и вовсе испоганил его настроение с первыми же рассветными лучами солнца – ведь раньше Месье встречал его, лёжа в постели рядом с шевалье де Лорреном, который, помня, что за день, всегда был необыкновенно ласковым со своим грустным принцем. Но Лоррен давно был в итальянской ссылке, и единственное, что радовало Месье, так это то, что больше Лоррену не приходится сидеть в замке Иф, этом отвратительном месте, где он бы спустя полгода, несомненно, скоропостижно окочурился. От всех этих мыслей и воспоминаний Месье мгновенно становилось дурно, в любой день из тех четырёхсот с лишним, которые он провёл вдали от Лоррена. А двадцать первого сентября* прошлого года он и вовсе не вышел из своих покоев, пустив к себе только короля и то только потому, что от того последовал данный приказ. Будь его воля, Месье бы вовсе выставил брата за порог дворца. Какой неслыханной наглостью нужно обладать, каким нужны быть нечутким к чужому горю, чтобы, будучи источником половины несчастий Месье, заявиться к нему с глупым даже не пожеланием, а требованием хорошенько повеселиться! Но сегодня Месье гнал от себя все плохие мысли, замуровывал их в самом глубоком подземелье своего сердца, и всё ради старшей дочери. Потому что сегодня ей исполнялось девять лет, и это был её первый день рождения без матери, скончавшейся в июне прошлого года. Праздники в честь принцесс – Марии-Луизы и крошки Анны-Марии, которой шёл только второй год, – в Сен-Клу устраивались часто. И причина была простой: Месье обожал своих детей. «Они ещё такие маленькие, – словно оправдывался он перед своими придворными, – У них должно быть счастливое детство, много вкусных пирожных, много танцев и музыки». У самого Месье детство прошло во времена Фронды. А Фронда – это грязь и перина из соломы на холодном полу, это постоянное бегство от собственных подданных, это бобы на завтрак, обед и ужин и постные пироги по праздникам. Нет, его девочки не должны были познать те лишения, какие познал он сам, по велению судьбы родившись единственным братом короля не в то время и не в том месте. Мадам, пока была жива, охотно (что случалось нечасто за все годы их брака) поддерживала в этом мужа – уж кому, как не ей, принцессе без королевства, приживалке при французском дворе, было знать, что такое лишения. И Месье прекрасно знал, что она пережила поболее его, ведь сам воротил от неё нос и изощрялся в прозвищах – «серая мышь», «святые мощи», «нищенка». Впрочем, когда брат «нищенки» вернул себе трон, а она сама стала супругой Месье, он и тогда не перестал брезговать ею, имея на то одну и тысячу причин. И его дражайшая супруга отвечала ему тем же. Но дети… Дети – это другое дело. Мадам никогда не была самой нежной матерью, за нежностью дети всегда бежали скорее к Месье. Но материнская любовь всё же была им знакома, потому что выражалась в совсем других ипостасях. Мадам была строгой, но её строгость всегда была направлена на благо и никогда не переходила в жестокость. Она была требовательной, но всегда понимающей и никогда не дотошной. А ещё, в отличие от Месье, она видела в своих детях не прелестных ангелочков-несмышлёнышей, которых нужно баловать напропалую, а личностей и не просто будущих придворных особ, а племянников двух королей, которые когда-нибудь займут своё место в королевской иерархии Франции. И воспитывала их подобающим образом, взращивая в них достоинство и благородство манер. Она уважала своих детей, и это уважение и было олицетворением её любви, а дети, пусть и чурались её холодности и отстранённости, но подсознательно чувствовали эту своеобразную любовь матери. И их привязанность тоже выражалась в том уважении, которое они, даже будучи нескольких лет отроду, испытывали к Мадам. Но всё же это чувство – обоюдное уважение – было слишком «взрослым» для таких малышей, и все их отношения с матерью были пронизаны этой внутренней многосложностью, постоянными взлётами и падениями, тогда как любовь и нежность никогда не требовалось разъяснять. Они либо есть, либо их нет. Поэтому они были привязаны к Месье намного больше, чем к Мадам, охотнее льнули в его объятья и, чувствуя его безграничное обожание, любили его в ответ так незатейливо и искренне, как могут только дети. Так и получилось, что уважение было уделом матери, а любовь – отца. Но Месье справедливо полагал, что если отношения Марии-Луизы с матерью были сложными, не всегда тёплыми или кристально понятными, то это не значит, что дочь не тоскует. И перед этой возможной тоской меркла та ненависть Месье, которую он испытывал в последние полгода её жизни, после того, как по её указке его великий брат-король вдруг забыл о родственных чувствах и упёк Лоррена в тюрьму. О, у Месье глаза кровью наливались, стоило только вспомнить то унижение, ту изнуряющую боль, которые он испытывал, когда мушкетёры ворвались в его спальню в прошлом январе и увели Лоррена чуть ли не без панталон. А Месье оказался бессилен перед королевским приказом, как сотни раз до и сотни раз после. И той ночью шёл такой же мелкий, рассыпчатый снег… Но эти мысли тоже стоило гнать от себя. Мадам была мертва, хоть и наворотила дел, и ненависть к ней уже никак не могла Месье помочь. А вот Мария-Луиза была живее всех живых, и это сегодня было важнее. Наконец, Марии-Луизе надоело ловить снежинки руками, и она старательно и совсем не по-королевски начала делать это языком. Тогда уж даже Месье, смотревший на этикет в отношении детей сквозь пальцы, не выдержал и настоятельно позвал дочь во дворец. Мария-Луиза тут же заупрямилась, даже успела похныкать, но сдалась, а когда Месье отвернулся и изящно заскользил по заметённой дорожке обратно к своим придворным, вдруг бросилась ему на спину и уронила в снег. Месье от неожиданности совсем не грациозно распластался в небольшом сугробе на животе. – Мария-Луиза! – ахнул он, вытирая с лица растёкшиеся белила, но девочка, сидя у него на спине, только заливалась хохотом и настойчиво просила его «поиграть в лошадку». Кавалеры сначала бросились было поднимать Месье, сбивая друг друга с ног от расторопности, но его благостное, несмотря на крайне некрасивую позу, выражение лица и хохот принцессы их остановили. Тогда они начали старательно давиться смешками, скрывая их за рукавами камзолов, и переглядываться. Месье всё же отказался «играть в лошадку» прямо тут, в снегу, и умудрился увести дочь во дворец, где их сразу же окружили слуги, чтобы переодеть в сухое. Уже через четверть часа Мария-Луиза сидела в глубоком кресле у камина, забравшись туда с ногами, и пила горячий шоколад, а кавалеры сидели вокруг на подушках и развлекали её разговорами, пока Месье рылся в своём бюро в поисках одной особенной шкатулки. Он отвлёкся от своего занятия, когда в комнату привели заспанную Анну-Марию, потискал её, отдал маркизу д`Эффиа и вновь погрузился в глубины ящиков и полок. В конце концов шкатулка была найдена, а кавалеры были выпровожены прочь, чтобы не мешаться под ногами. Анна-Мария, всё ещё не до конца проснувшаяся, осталась сидеть на медвежьей шкуре у камина. Месье подошёл к креслу, в котором сидела Мария-Луиза, и опустился рядом с ним на колени. Мария-Луиза сосредоточенно и хмуро смотрела в свою чашку. Похоже, придворные со своей задачей не справились. Но стоило ей увидеть напротив лицо отца, она тут же заулыбалась и потянулась к нему, чтобы крепко обвить его шею тонкими руками-прутиками. Месье обнял её в ответ, приподнявшись с колен. – Моя дорогая, я хочу поздравить вас с днём вашего рождения, – прошептал Месье ей на ушко, спрятанное за чёрными спутанными завитками волос. – Вы уже сегодня меня поздравляли, папа́, – хихикнула Мария-Луиза, съёживаясь от щекотки, – а вечером будет бал. Ведь будет? – Будет, – подтвердил Месье, – но прежде я бы хотел подарить свой подарок. Ведь потом будет уже поздно, и вам надо будет ложиться спать. А эта вещицы… они не для посторонних. Когда-то их подарила мне моя матушка, королева Анна, а теперь я хочу, чтобы они принадлежали вам. Он взял с колен в руки шкатулку и открыл её. Там на синем бархате лежали те самые алмазные подвески, которые когда-то проделали столь дальний путь из Франции в Англию и обратно и были залогом любви двух совершенно разных людей – французской королевы-испанки и английского герцога. Они были частью наследства Месье и единственным, что он получил прямо из её рук в середине снежного декабря 1665 года. Мария-Луиза скорее всего не знала, чем эти подвески были знамениты, но когда-нибудь узнает это от старых клуш, которые помнили о тех давних событиях, или от любопытных фрейлин-сверстниц и, дай Бог, растроганно улыбнётся этому очередному свидетельству отцовской любви. Когда-нибудь, когда она уедет далеко-далеко, когда она выйдет замуж и будет тосковать по дому, она возьмёт совсем уже недетскими руками эти подвески и вспомнит, что настоящая любовь существует и что эта любовь может преодолеть любые препятствия, какими бы непреодолимыми они не казались. И что Мария-Луиза отнюдь не одинока, ведь во Франции у неё есть папа. А пока что она тоже улыбалась, но не растроганно, а абсолютно восторженно. Она была уже почти в том возрасте, когда драгоценности кажутся уже не блестящими красивыми игрушками, а украшениями, и такой королевский подарок не мог не прийти ей по душе. Его она дочь или нет?! Месье радостно заулыбался в ответ и отдал дочери шкатулку. – С днём вашего рождения, берегите эти подвески. Они были очень дороги вашей бабушке. *** Когда празднество подошло к концу и дворец погрузился в сон, Месье решил напоследок заглянуть к Марии-Луизе. Он в сопровождении нескольких своих кавалеров прошёл к её покоям и, оставив их у дверей, заглянул внутрь. Оказалось, что именинница действительно не спала, но отнюдь не скакала в энтузиазме по головам прислуги. По правде говоря, её приподнятое настроение и вовсе окончательно сошло на нет, и это Месье не удивило. Ведь он ещё ранее заметил, что Мария-Луиза с каждым часом становится всё печальнее и сдержаннее. Её гувернантка списала всё на поздний вечер, а Месье поверил ей и отправил дочь спать. Но похоже, что причина была иная. Мария-Луиза сидела на полу у закрытого окна, в которое заглядывала тусклая луна, и задумчиво перебирала в руках подаренные ей подвески. Увидев отца, она замерла, но не рассыпалась в извинениях за непослушание, а промолчала, лишь украшения звенели в её пальцах. Месье так же молча подошёл и уселся рядом. Они просидели в молчании долгие несколько минут, пока Мария-Луиза не нарушила эту тишину, и Месье показалось, что она должна была спросить именно это, что он весь день ждал именно этого вопроса, что часы с самого рассвета отсчитывали минуты до него, предрекая неизбежное: – Папа́, а вы скучаете по своей маме? – голос у неё был непривычно тихим и неуверенным, лицо скрывалось в темноте комнаты. Месье помолчал, обдумывая, что ответить, но решил ничего не утаивать и будь что будет: – Каждый день, милая. Мария-Луиза тихонько вздохнула и отвернулась. Её распущенные волосы были чернее ночи, опустившейся на дворец, и Месье положил руку аккурат на голову дочери, хоть лунного света оказалось недостаточно, чтобы ясно различать что-то в темноте. Девочка дрогнула и качнулась навстречу объятьям отца. – У меня ничего от неё не осталось, – всхлипнула Мария-Луиза, и Месье сразу понял, что она говорит не о королеве Анне. – Она никогда не дарила мне ничего, ни кукол, ни даже ленточек, но мне этого и не надо было тогда. А сейчас мне ужасно жалко, что у меня ничего нет, – она крепче прижалась к груди отца. – Ваша матушка подарила вам эти подвески, чтобы вы о ней помнили. Я не могу их забрать себе, ведь это память о вашей маме. – Дорогая, – Месье отстранился и наощупь взял лицо дочери в ладони, – эти подвески ваши, потому что я так решил. Вы сохраните их и передадите своим детям, и память о моей матери будет жить в ваших детях, внуках и правнуках. А мне эти подвески не нужны. Но не потому, что мне не дорога память о маме, а потому, что моя память – она не в вещах, которые всегда могут потеряться. Моя память – в воспоминаниях, которые я храню не в шкатулке, а в сердце. Вот здесь, – он дотронулся до того места, где быстро-быстро билось сердечко Марии-Луизы, – И уж эту память никто не сможет у меня отнять, а я сохраню её до своего смертного часа. Так и ваша память о вашей маме будет с вами всегда, пусть она и не дарила вам дорогие побрякушки и пусть возможно не все воспоминания о ней будут вам приятны. Ведь это не самое главное. Главное – память о том, как она – я знаю это – любила вас, а вы любили её. Лицо Марии-Луизы дрожало у Месье в ладонях, и тогда он снова её обнял. – И поэтому, – продолжил он, – она всегда рядом с вами, она никуда не делась. Ведь люди живы, пока память о них жива. Ещё долго Мария-Луиза вздрагивала в его руках, стараясь унять свои рыдания, а Месье укачивал её, пока она не уснула прямо так, на полу в отцовских объятьях. Тогда он отнёс её в кровать, благо девочка определённо не налегала на еду, укрыл одеялом и крепко поцеловал в лоб. Но прежде чем он отстранился, его остановила детская рука. – Папа́, – позвала она сонным голосом и, когда Месье наклонился к ней вновь, поцеловала его в набелённую щёку и шепнула, – Я буду их беречь. И вашу память, и мою.