Ангел в военной форме

О том, что Титаренко и Скворцов вечно вместе, в полку знают все. Куда бы ни пошли, чем бы ни были заняты: обед ли в столовой, или боевой вылет, построение эскадрильи или репетиция, — всегда вместе, всегда вдвоём. Невысокий, кудрявый, озорной командир Титаренко, и высокий, строгий, угрюмый Скворцов. Командира любили и уважали, лейтенанта побаивались — он умел так зыркнуть, что провинившийся потом ещё несколько дней обходил его дальней дорогой. А командир Титаренко, казалось, даже не замечал этого. Серёга не следовал тенью только во время вызовов к начальству или одиночных вылетов, и то — всегда стоял возле командного пункта, притворяясь, что занят чем-то важным, или ждал на взлётном поле, помогая механикам проверять самолёты. Новички, конечно, шутили над всем этим. Над тем, как старший лейтенант занимает место командиру в столовой, или первым — порой быстрее механика — приносит краску для очередной звёздочки, или играет что-нибудь спокойное, когда Маэстро рисует карту боевых действий, отмечая передвижения союзных частей — знает, чёрт светловолосый, что работать так удобнее. Новички, конечно, шутили. Но тихо. Потому что за любое неосторожное высказывание или ещё что-нибудь можно было наткнуться на жуткий ледяной взгляд голубых глаз или на быстрый, но точный удар в челюсть. Своего тонко-чувствующего, страшно ранимого — и как только воюет? — командира Серёга был готов защищать до последней капли крови. «Старики» элегантно делали вид, что ничего не видят, что всё происходящее — в порядке вещей. Даже то, что Серёга мог после построения полка с улыбкой протянуть Маэстро свёрнутый из газеты рожок с ягодами, нарванными тут же, в лесу. Даже то, что жили они в одной избе — старший и младший командный состав, где это слыхано вообще? — как ППЖ. Даже то, что если пройти мимо избы ночью, можно было услышать не громкий храп, а тихий шёпот: «Люблю тебя». За попытку каким-либо образом навредить Серёге, пошутить над ним или ещё что-нибудь сделать, командир Титаренко мог отправить на дежурство по аэродрому или помощь девочкам в столовой. Или врезать в челюсть и в живот — до звёздочек перед глазами. Когда горящий самолёт старшего лейтенанта Скворцова таранит в последнем ударе немецкую железную дорогу, когда отчаянный не крик даже, вой: «Серёга!» — разносится по рации, звеня в шлемофоне, когда на стол ставят стакан водки и сверху кусочек чёрного хлеба, а в небе эхом, как последнее прощание, отзываются выстрелы из винтовок, новички вдруг понимают, какой важной, незаменимой частью был для Титаренко Сергей. Кажется, что смерть эта — одна из сотен, тысяч на войне, — но карие глаза Маэстро подёргиваются дымкой горя, темнеют почти до черноты, но приказы становятся резче, жёстче, но майор неодобрительно хмурится: «Притормози, Алёшка!», — и получает тяжёлый, мёртвый взгляд. Для немецких асов этот взгляд становится проклятием. Карие глаза в окружении сеточки морщин — когда-то от смеха, теперь от горя — снятся им в кошмарах. Маэстро в бою творит невозможное, нарушает все законы физики, и звёздочки на фюзеляже сначала заканчивают третий ряд, а потом, после появления на груди третьей звезды Героя Советского Союза, перекочёвывают на другие самолёты — чтобы каждому по награде, — и только вздрагивает иногда, когда над головою пролетает, перекликаясь, журавлиный клин или кто-то из новоприбывших затянет, не попадая в ноты, «Ніч яку місячну», пока его не одёрнут «старики». Горе даёт силы, льётся в венах вместо крови, клубится в сердце, пока на лице вновь надета маска доброго, мудрого весельчака. Один Серёга знал, сколько ему стоит это веселье. Но Серёги больше нет.

***

Титаренко шипит сквозь зубы: новый ведомый только из училища и это его первый бой, не поможет. Двигатель дымит, оставляя в голубом небе жирную чёрную полосу дыма, кабина раскалена до предела — Лёшка хватает ртом воздух, но его нет. Тихий усталый шёпот знакомого голоса: «Да сколько можно, Лёша?!» — кажется предсмертной галлюцинацией. Откуда бы здесь взяться Серёге? Парашюта нет: тревога оказалось настолько неожиданной, что надеть обмундирование просто не успел. Или не захотел. Чёрт уже теперь с этим. Земля неумолимо приближается, крутится, как в центрифуге. Удар впечатывает тело в кресло, и Алексей поражается, что до сих пор жив. Крышку кабины от удара распахнуло, и можно глотнуть свежего, прохладного воздуха. Ноги свёрнуты под неестественным углом, правая рука не слушается, дышать тяжело, кажется, сломал рёбра. Потрясающе. Хоть живой, на том спасибо. Лёша заваливается набок, падает из кабины в грязь. Опирается на левую руку и переворачивается — ноги прошивает болью. Осматривает верную девятку. Плоскости поотлетали, бензобак пробит в нескольких местах, и из него бьёт струями драгоценное топливо. Двигатель всё так же дымит. Каким чудом только не взорвался при ударе об землю. Титаренко вновь падает в грязь, теперь уже затылком. Отчего-то смешно. Вот так и найдут его немцы, с поломанными конечностями и в осенней грязище. — Ну как же ты так, Лёш? Маэстро даже не понимает сначала, откуда идёт голос. Приподнимается на локте, осматривается. Замирает, видя вдалеке высокую фигуру в форме. Немцы! Ужас придаёт сил. Нет уж, даже если и умирать, то не так! Не лёжа, не в грязи! Стоя, как подобает солдату Рабоче-Крестьянской Красной армии, как подобает коммунисту! Серёга подходит неслышной поступью, долго смотрит на его бесплодные попытки подняться, на выступившие от боли слёзы, стекающие по грязным щекам. — Ну как же ты так? — подхватывает на руки, аккуратно усаживает подальше от самолёта на кучку опавших листьев, садится рядом, привычно обняв колени. Маэстро откидывается на ствол дерева и смотрит в ответ, подмечая и новую форму, и отсутствие наград, и чистые волосы, которые кажутся в странном осеннем солнце ещё светлее, чем Лёше помнилось. Ветер перебирает золотые пряди, пробирается под форму, и Маэстро морщится. Ноги горят огнём, правая рука висит плетью. Дышать больно. Но хоть галлюцинации хорошие. Серёга вздрагивает, будто прочитал его мысли — или Лёша сказал это вслух? — наклоняется, прижимается головой к плечу, обнимает, с трудом протискивая ладони между спиной и стволом — Маэстро стискивает зубы от боли в рёбрах, но молчит. Вдыхает родной запах, чувствует сквозь ткань гимнастёрки на плече тепло от щеки, прикасается рабочей левой рукой к ладони Серёги. То, что боль прошла, замечает не сразу. Только когда Серёга приподнимает голову с плеча и прикасается шершавыми губами к щеке, только когда Маэстро склоняет голову и целует уже сам — отчаянно, как в последний раз, неспособный оторваться, — вдруг чувствует, что и правая рука уже слушается, и ноги можно согнуть в коленях, и дышать холодным октябрьским воздухом необычайно легко. Ладонь Серёги сжимает кудрявые волосы, не замечая налипшей грязи, и Лёша не может наглядеться в эти светлые голубые глаза, похожие на чистую июльскую небесную лазурь. Серёга смотрит спокойно, нежно, как всегда смотрел только на него одного. — Извини, Лёша, — Серёга поднимается, и Лёша вскакивает следом. — Мне пора. — Ты же мёртв? — спрашивает Маэстро, имея в виду вовсе не то, о чём можно было бы подумать. Но Серёга понимает его с полувзгляда. Как и всегда. — Да, — кивает, опустив взгляд. — Я всегда буду с тобой, Лёш. Будем жить! Откуда раздаются звуки выстрелов, и Маэстро оборачивается на мгновение, чтобы посмотреть, что случилось, а когда вновь смотрит на Серёгу — его уже нет. Откуда-то Лёша знает, что он не сбежал, что даже не отходил с этого места, так и исчезнув с грустной улыбкой и печальными голубыми глазами. «Эй, ребята, да тут лётчик!», — раздаётся рядом, и перед Титаренко возникает пехотинец — грязный, весёлый, совсем молодой. «Ой, а вон и самолёт!». А слона-то ты и не заметил, дружок, усмехается Алексей, пока его окружают пехотинцы. Коротко отвечает на вопросы, расспрашивает о ситуации на фронте, смеётся над шутками. Отряд выделяет несколько бойцов, чтобы его отвели к командиру пехоты. Маэстро усмехается, глядя в знакомое узкое лицо — из всех возможных отрядов пехоты жизнь вновь столкнула его с отрядом Миргородского, — телефонует в часть, коротко отчитываясь о ситуации, пьёт за победу. Запрыгивает в кузов машины, которая как раз в нужную сторону, о чём-то говорит с водителем и еще несколькими попутчиками. На сердце отчего-то впервые за долгое время легко. Лёша закрывает глаза и раз за разом вспоминает тёплые голубые глаза, растрёпанные золотистые волосы, шершавые губы, растянувшиеся в улыбке, ямочки на щеках, узкие ладони и прощальное: «Будем жить!».

***

Заходить в церковь страшно. Алексей ни разу не был в ней: как настоящий коммунист он верил в атеизм, — и на росписи на стенах, иконостас и горящие свечи смотрит растерянно. Он не должен быть здесь. Но как иначе отблагодарить Серёгу, где узнать, что же было с ним в тот день, Лёша не знает. — Здравствуй, сынок, — улыбается подошедший батюшка. — Я могу чем-то помочь? Маэстро теряется. Рассказ, который он так тщательно составлял, внезапно кажется ужасно глупым. Что он, коммунист, лётчик, забыл здесь, в церкви? Батюшка смотрит на него голубыми глазами, улыбается еле заметно и ждёт. Слова срываются с губ быстрее, чем Маэстро задумывается над этим. История выходит нескладная, он запинается и перескакивает с места на место, а батюшка стоит и слушает, глядя мудрыми глазами прямо в душу. — Он всегда будет с тобой, — наконец говорит батюшка, когда Маэстро заканчивает рассказ. — Будет беречь и охранять. Твой ангел-хранитель. Береги его. В трудный час попроси его о помощи. И он откликнется. Эти слова простые настолько, что Лёше вдруг становится неудобно, что он не понял этого сам. Он благодарит батюшку и выходит из церкви, глядя на серое зимнее киевское небо. Достаёт из кармашка зимней формы фотографию, долго смотрит на неё, — Серёга позирует на фоне самолёта с баяном в руках, — и убирает обратно в кармашек. На сердце легко до одури, до невозможности надышаться. — Спасибо, — шепчет замёрзшими губами в небо. И знает, где-то там, Серёга, где бы он сейчас ни был, отвечает с улыбкой: «Не надо слов, командир».