Dragon - Tiger

Шиничиро проснулся под звуки проезжающих мимо, ранних, машин, открыл глаза, как иногда бывает, не лениво, без капли сна на ресницах, бодрый почти до боли в голове. Папа снился, сидел в изножье кровати, в том самом своём последнем костюме, смотрел на него привычной чернотой глаз, залёгшие у носа тени делали черты его острыми до невозможного, что-то шептал ему, Шиничиро, пальцами пробегая по серым одеялам, а потом Шиничиро открыл глаза. Папы в изножье не оказалось, слабый зимний свет тускло освещал комнату, ложась на деревянный пол почти белыми кляксами, а волосы Казуторы немного лезли в нос. Шиничиро провёл пальцами по смуглому плечу и по сбитым рукавам чёрной майки. А ведь раньше Казутора носил дома какие-то невероятные шелковые штаны и футболки, лаконичные, но с золотыми узорами и нитками, а в спальне его, как сейчас в носу этот запах, пахло терпкими благовониями, что Казутора любил поджигать перед сном. Весь его невероятный гардероб для Казутора шил дядя Мицуя, лично снимая с мальчика мерки, Шиничиро не знал почему, но так как любил дядя обшивать Казутору было случаем единичным. К Шиничиро Мицуя был в этом плане куда более равнодушен, но Казутору чуть ли не раз в неделю таскали на постоянные примерки. — Казутора ладный до невозможного! Моделью бы стал в момент! — говорил дядя потирая задумчиво подбородок — Новые брюки скрою с его фигуры! — дяди смеялись все хором, эти примерки были сродни развлечения в доме, когда Казутору в одних пижамных штанах крутили по кругу, пока тот хохотал. Дядя Кейске улыбался из-за бокала виски, счастливо оглядывая сына, дядя Чифую хихикал в кружку чая. Кружка сервизная, с тонкими ветками сакуры и лиловыми бутонами, тонкая и изысканная, сервиз громоздился на столике у кресел, залитый солнечным светом, фарфоровые заварники и блюдца блестели и отражали на лица присутствующих светлые пятна. Шторы пышным убором полупрозрачных складок играли с этим светом, дяди сидели в креслах и на пуфиках, а Казутора у зеркал вертелся на коврах и хохотал пуще прежнего. Шиничиро отворачивался всегда закусывая губу от обиды и зависти, чувствуя себя чужим на этом празднике жизни, и только сейчас, он понял, как на самом деле, до слез в глазах, они были счастливы в такие минуты. — Дядя Мицуя, ты ещё не устал обшивать меня как принцессу? — голос Казуторы в воспоминаниях доносится как из-под толщи воды, ведь Шиничиро тогда на него и не смотрел, отец отсалютовал дяде Кейске роксом и улыбался чему-то своему, Шиничиро смотрел на него и не мог понять лишь одного, о чем таком думает отец? — Я ещё детей твоих обшивать буду! Только представь, будут такими же ангелочками как вы в детсве, — дядя Мицуя складывает руки на груди, а Казутора смеётся ещё сильнее. И комната тонет, тонет в смехе и солнечном свете, и Шиничиро тонет тоже, в этом чувстве тонкого счастья, в жажде вернуть мгновение немедля. «Будут ангелочками как вы…» Голос дяди Мицуи в голове звучит, как что-то до боли родное, не как, на самом деле, а именно такое, и Шиничиро опять проводит пальцами по плечу Казуторы, закусывая от накатившей горечи губу. Я обязательно верну тебе это, я обязательно дам нашим детям такие дни и минуты! Он шепчет это в чёрную макушку, вдыхая родной запах, пока Казутора все так же тихо сопит ему в шею. Если вспоминать о сколько же было подобных моментов, какие раньше раздражали Шиничиро до дрожи, а теперь казались родными и давно потерянными. Казутора улыбается ему за общим столом, отцы и дяди тихо переговариваются, хотя всегда учили, что болтать за столом не слишком воспитанно, но сами не могут удержаться до момента, когда вечер из столовой плавно перетечет в гостиную, где Казутора даже будет летать от дивана к дивану звеня браслетами и кольцами, закатав рукава белой рубашки и расстегнув ее на пару пуговиц, будет смеяться и шутить, пару раз дёрнет Шиничиро за отросшие пряди и рассмеется в голос, громко, чтобы звуки отражались от стен и люстр, смотря как Шиничиро зло жует губу. Казутора ведь всегда смеётся. Над ним, над собой, над отцами, над шутками и песнями, над всем-всем, что увидит и услышит. Будет ходить покачивая бёдрами, обтянутыми чёрными брюками, пока дядя Кейске за руку не утянет его к себе поближе, словно тому пять, а не пятнадцать, увалит в свои объятия, чтобы сын счастливо улыбался куда-то отцу в грудь, пока папа пальцами распутывает сцепившиеся вместе чёрные пряди. Чуть позже в такие вечера, дяди Хаккай и Мицуя лениво танцевали, матеря сквозь зубы неуклюжего дядю Кейске и их с Чифую пародию на вальс, но совсем не зло, по семейному, отцы Шиничиро садились друг к другу поближе на диване, тихо переговариваясь о чем-то своём. Его и Казутору родители пытались сослать пройтись по саду, и Казутора даже всегда поворачивался к Шиничиро. Тогда Шиничиро казалось, что в глазах Казуторы желчное презрение, но сейчас он понимал, там в глазах была только горькая надежда. Ну может хотя бы сегодня ты согласишься пройтись со мной? А Шиничиро дурак, никогда не соглашался. Сейчас бы он едва дождался бы этого предложения, сидел бы на диване нервно подглядывая на часы, дожидаясь только когда папа откроет рот предложить, чтобы немедля улизнуть с Казуторой в вечерний сад, где темно и столько укромных уголков, где было бы так хорошо сидеть им у живой розовой изгороди, и Казуторы в цвете белых розовых-бутонов был бы красив до невозможного. Но это все осталось зыбкой дымкой позади, и очень хотелось вернуть все назад. — Предаешься воспоминаниям? — хитрый голос выбивает Шиничиро из накатившей тонко-счастливой пелены, Казутора подбородком упирается ему в грудь, пальцами аккуратно убирает выбившийся светлые пряди со лба. — Вспомнил, как нам предлагали погулять в саду, — хрипит Шиничиро сиплым, то ли спросонья, то ли от грусти голосом — И почему всегда в саду? — он взглянул на Казутору с вопросом. — В детстве, — Казутора улыбнулся едва заметно — В детстве, мы носились с тобой между диванов, пока отцы пили чай или виски и обсуждали всякие свои «взрослые» дела, — Казутора тянет это «взрослые» ехидно, напоминая будто, что отцы их были почти детьми — Чтобы мы не мешали им своими криками, они отпускали нас в сад, где мы бегали с тобой пока не устанем, — он приподнялся над Шиничиро так, что волосы его волной легли на шиничирову грудь. — А потом? — Шиничиро чувствует, что Казутора что-то недоговорил, оттого оглаживает пальцами острый смуглый подбородок юноши, наклоняя его лицо к себе. — Мы любили лежать у ивы в саду, — Казутора наклоняется ближе, почти касается лбом лба Шиничиро — Шептались, рассказывали друг другу наши маленькие секреты, хотя у нас их было не так много, мы ведь вместе с младенчества, — он мягко целует Шиничиро в нос — В последний такой вечер ты обещал мне, что никогда меня не оставишь, —. Шиничиро почти слышит как голос у Казуторы срывается на том самом «последний», потому что понимает, насколько тяжело то слово, насколько долго Казутора ждал такого вечера хотя бы ещё один разок. — Знаешь, — Казутора снова ложится на Шиничиро, укладываясь щекой над сердцем, и смотрит в окно — Ведь впервые мы целовались ещё до всего этого, — его пальцы пробегают от ключицы к плечу, и Шиничиро задыхается. — Тогда? — сипит он, рассматривая потолок в узоре трещин. — Ага, тогда, через пару дней мне исполнилось тринадцать, — Казутора трется макушкой о его челюсть. Шиничиро не знает, что ему сказать, он лишь чувствует невозможную горечь утраты, от того, что нет в его голове этих сокровенных минут, он чувствует себя обворованным, так жестоко обокраденным, что становится плохо. — Прости, — шепчет он и сам не знает перед кем именно извиняется. Перед Казуторой ли, за все дни боли и одиночества, перед родителями, за столь много раз сорвавшиеся с губ обвинения, перед самим собой. Перед ними всеми, потому что теперь Шиничиро знает, как многое он не сделал и как много ещё должен совершить.