You're saving me

      Какаши поглощает какое-то тяжелое чувство отчаяния и горя.       Такое бывает время от времени. Но сейчас реже. Потому что у него есть личное Солнце, изгоняющее своим светом, шумом и постоянным присутствием — даже не физическим, а лишь образами, запахами, пропитавшими всю квартиру, и вещами, — всю тьму вокруг, все стены, которые он сам же и возводил.       Наруто был воплощением всепрощения и любви. Какаши не сразу смог это принять, не сразу впустил в свою жизнь и не сразу позволил забрать свою боль, зарыть демонов поглубже и помочь себя хотя бы терпеть. Мальчик, вместо своего упрямого учителя, прощал все его грехи снова и снова, заставляя понемногу верить в это и самого Хатаке.       Но сегодня…       Какаши дольше задержался около мемориального камня. Всматривался в знакомые имена, темные буквы на памятнике, что шлифовались заботливыми чунинами в вечной памяти героям деревни.       От привычки он не избавился даже после войны.       Где-то в глубине души скреблась кошка, до боли сильно напоминавшая одну из призыва Учих. Царапала внутренности болезненно, но с удовольствием, напоминая Какаши, что не все в его статусе Хокаге было таким плохим, как думалось раньше. По крайней мере, ему было проще отвоевать имя Обито.       После всего случившегося многие начали с ненавистью говорить о маленьком герое третьей войны. Их можно было понять, но Какаши было горько наблюдать, как люди, всегда радовавшиеся искреннему и шумному, совершенно нетипичному Учихе, стали презирать ребенка, которым они его помнили, за все, что он совершил после "смерти".       Какаши не мог и не пытался ни до кого донести, насколько это разные люди и насколько его собственное сердце болит от осознания, что сделала жизнь с некогда ярким и живым мальчиком, влюбленным в добрую и нежную девочку.       В голову приходит мысль, будто он рад, что Рин не дожила до этих дней и ей не представилось наблюдать за падением Обито, но в тот же момент кошачьи когти только глубже вонзаются в его сердце, — нет, нет, идиот, какой же придурок, если бы только Рин выжила, если бы ты ее не убил, ничего бы этого не случилось, — разрывают в клочья и кидают ему под ноги.       В общем-то, да, Какаши никому ничего не объясняет, просто грубо отрезает любые намеки на изменения на камне, подкрепляя это приказом Хокаге.       Проглотив горькие мысли, которые не оставляют его даже в самые светлые дни, и, развернувшись на пятках, бесшумно покидает место, где была запечатана часть его души. Погода, как назло, даже не пытается быть к нему сегодня приветливой и раздражает ярким жгучим солнцем, выглядывающим из-за туч. Изредка накрапывает дождик, но не смывает ни тоски, ни духоты с улицы.       Теряясь в пустоте собственной головы, он не замечает даже, как оказывается дома.       Ноги ватные, едва донесли его до квартиры. Какаши почти в судорожном движении окидывает пустую гостиную взглядом и выдыхает медленно, расслабляя все мышцы.       Не чувствует присутствия. Спасительного тепла и шума.       Наруто нет, он собирался поиграть с Шикамару в шоги сегодня.       Точно.       Звонко смеялся накануне, рассказывая, что рассчитывает наконец обставить гения — хотя и предпочитал обычно карты, он рад составить другу компанию и даже говорил, что это его затягивает и успокаивает, — и вытребовать у него две порции любимого рамена. Говорил он, при этом прихлебывая этим самым раменом, который приготовил Какаши, каждый раз желая вместо кусочков свинины нарезать — как бы дико ни звучало — собственное сердце на части и вложить в любимое блюдо любимого человека, просто, чтобы показать, что это все его. Принадлежит только ему и распоряжаться этим может лишь он.       В воздухе все еще витает аромат мисо-супа и меда.       Узумаки не большой ценитель сладкого, но всегда пахнет медом или карамелью в зависимости от времени года. Это поначалу удивляло, но не уменьшало очарование мальчика. Сам Какаши сладкое не любил вовсе, но готов был вдыхать этот запах вечно и пробовать на вкус кожу, неизменно задаваясь вопросом — окажется ли она и правда такой сладкой?       Он все так же бесшумно снимает форменный жилет, сандалии и стягивает повязку с головы. Маску оставляет. Всегда оставляет, когда один. Лишь с Наруто позволяет себе расслабиться и снять скрывающую пол-лица ткань, давая рассматривать и касаться. Тому не надоедало и смотрел он все так же восхищенно, как в первый раз.       Какаши порой ловил себя на мысли, что не может сдержать неуместной гордости за свое лицо, а пристальные взгляды вводили его в краску. Наруто же, наблюдая за тем, как бледные щеки приобретают оттенки розового, светился еще ярче, озорно и старался изо всех сил не улыбаться широко-широко от счастья.       Хатаке не признается, что в каждый подобный момент его сердце ухало куда-то вниз, чтобы после вернуться к нему с удвоенной силой, а дыхание замирало на мгновение. Минуты счастья и спокойствия, что дарил этот лисенок ему, сломанному и разбитому, которые он ценил бесконечно.       Но такие минуты не могли превратиться в постоянство, как бы ни хотелось. Так уж устроены были люди, а в особенности Какаши, сознание которого все не желало отпускать призраков прошлого и тени собственных ошибок, что временами нависали над ним пугающей темной стеной, стараясь придавить к полу до хруста костей, до сломанных ребер, что впивались бы в легкие и мешали нормально дышать. У него было собственное солнце, что освещало его душу и заглядывало даже в самые темные ее уголки, отгоняя навязчивые мысли и внутренних демонов, но Хатаке не мог приковать мальчишку к себе, да и неизвестно было, сколько солнцу отведено сиять — конкретно для него.       Несмотря на искренность Наруто, его неподдельную честность и открытость, что читалась в каждом жесте, движении, взгляде, даже мимолетном касании и вздохе, уже не говоря о словах, которыми он не стеснялся раскидываться, — потому что делал это всегда, ведь верил в собственные убеждения, выставляя напоказ все неподдельные эмоции, — Какаши был убежден, что мальчик когда-нибудь остынет и повзрослеет.       Нет, он уже не был таким упертым и не пытался оттолкнуть ребенка, — все еще для него, пускай ему уже и все двадцать, — принимая его чувства и позволяя себе на короткий миг забыть обо всем, что могло бы сдерживать, и отдаться в такие заботливые греющие руки, тянувшиеся к нему, кажется, с самого младенчества, сколько Какаши Узумаки помнил. Но, как и у всех людей с немаленьким багажом из тяжелого прошлого, ему было нелегко смириться с безоблачностью их дней, с миром вокруг и с вечной и чистой любовью Наруто к нему.       На каждое его сомнение в жизни всегда находилось даже не одно подтверждение, поэтому он был свято уверен в собственной правоте, и, хоть и не разрешал себе много размышлять об этом, чтобы старое сердце, с трудом собранное и склеенное, вновь не разбилось, не мог избавиться от ожидания очередного. Но его не находилось. Ни через неделю, ни через месяц, ни через полгода и даже два их отношений. И все еще не маячит на горизонте. Казалось, Наруто только сильнее стал излучать эту, ставшую осознанней и серьезнее, яркую и неподдельную любовь к нему, которую не замечал разве что дурак или слепой.       Они и не пытались скрывать. Во всяком случае, это было бы проблематично, ведь они жили вместе достаточно давно, но никто вокруг напрямую никогда на это не указывал. Было молчаливое понимание и принятие. И одного этого было для Какаши достаточно. Он предполагал, что Наруто разболтал своим друзьям больше подробностей, но и это его устраивало.       Несмотря на собственные опасения, мальчику он доверял безоговорочно и пускай ожидал, что тот в какой-то момент одумается и разорвет все между ними, не переставал с замиранием сердца каждым довольствоваться мгновением. А сам Узумаки продолжал поражать его стойкостью и убежденностью в своих намерениях. Медленно, но верно мальчишка плотно укоренился в жизни вечно одинокого страдальца с восемью собаками.       Хатаке почти свыкся с мыслью, что Наруто действительно никуда не денется, хоть изредка сомнения вновь пускали корни в его разум, но свет, льющийся из окна тонкими лучами по утрам, путающийся в ярких пшеничных прядях, что в такие моменты отливали золотом и ослепляли, поселился и в его душе, выжигая раз за разом всю неуверенность.       Но Какаши не знает, почему именно сегодня не в силах совладать с собственными мыслями и рвущимися наружу эмоциями. Возможно, потому что за последние три года ни разу не давал себе слабины и не позволял даже задумываться о прошлом.       Мысли кружили в голове, воспоминания бились о черепную коробку, кошмары душили, но он стойко, как полагается самоубийце в замедленном режиме, игнорировал все это. Видимо, чтобы в один день его психика пошла против него и вывалила на свет все горе и тоску, что он сдерживал годами и до войны, но подкрепив новым пластом травм.       Какаши лишь надеется, что Наруто сегодня задержится и не застанет его в таком безнадежном виде, хоть и понимал — родные теплые руки, нежный взгляд и мягкий голос нужны ему как никогда…       Он был словно зависим от этого яркого, солнечного, неунывающего юноши, что лишь своим существованием отгонял тьму и избавлял от кошмаров наяву.       Хатаке разваливался на части, сердце сдавливало в тиски, а разум шел трещинами, осыпаясь режущими мыслями. Отголоски прошлого едва заметно мелькали несуществующей кровью на ладонях. Раз или два, пока он моргал, стараясь отогнать удушающую боль. Песок под ногами, словно настоящий, хрустел битым стеклом и перед глазами вновь это.       Трагедии из детства давно стали блеклыми и не такими тяжелыми, хоть и по-прежнему заставляли его внутренности сжиматься от боли. Но ничто не шло в сравнении с новой, подкинутой его нездоровым, мазохистским сознанием, пыткой…       Выживший друг детства.       Рассыпающийся на мелкие лоскуты, что превратились в пыль.       И его усталая, но наконец умиротворенная улыбка, обращенная даже не ему, как и последний взгляд.       Какаши даже немного завидовал Наруто…       И было что-то несправедливо болезненное в том, как тот напоминал ему Обито. Того из далекого детства — шумного, неуклюжего и дерзкого, идущего наперекор всему ради цели и мечты. Того солнечного мальчика, что был совсем не похож на представителей своего клана. Того мужчину, что отдал жизнь за мир, ради которого начал войну.       Воспоминания свежие и Какаши не был уверен, что ему хватит сил, как и раньше, делать вид, словно всего этого кошмара не было.       Сама война не спешила отпускать его, не позволяла забыть, немного реже, но все же появляясь в его мыслях и сновидениях. Он уже пережил одну. Это не то, что могло его сломать, а скорбь по ушедшим не оставляла его с малых лет. Но стоило мыслям закрутиться в черепной коробке и пробиться вглубь, как он осознавал, — каждый раз как в первый, — кто и почему все начал.       И неизменно приходил к выводу — он.       Какаши вспоминал все до мельчайших подробностей, вспарывал все старые раны и нещадно посыпал их солью, чтобы из раза в раз мысленно убеждаться, что все из-за него. Из-за него Обито угодил под завал, из-за него попал к Мадаре, из-за него погибла Рин и все привело к тому, что они имеют.       Иной раз — прямо как в этот — его мысли заходят еще дальше, отравляя ненавистью к себе от понимания — именно из-за его ошибок и их последствий случились все те несчастья у близких ему людей.       Именно из-за него у Наруто не было семьи, а он сам даже не удосужился присмотреть за ребенком.       Какаши все еще пытается игнорировать поток самобичевания, чувство скорби и все, что норовило придавить его к земле в этот момент, расхаживая по дому, стараясь отвлечься на любую мелочь, но уже заведомо знает — не получится. В голове беспрестанно шумело, все новые и новые образы заставляли теряться в пространстве, глаза уже слезились, а шею будто сдавила чужая тяжелая рука — в его сознании пугающе знакомая, наполовину безжизненно белая, — отчего дышать с каждой секундой становилось все сложнее. В носу защипало, брови жалобно надломились, а паника медленно набирала обороты.       Какаши мотнул головой, пытаясь сбросить навязчивый образ, но горло стискивало будто только сильнее и, когда воздуха перестало действительно хватать, — он даже не додумался снять с лица маску, — все вокруг закружилось, и Хатаке смог сделать лишь еще пару шагов, прежде чем медленно пасть на колени — сначала на одно с глухим стуком и болезненным импульсом, следом по инерции опуская другое, чуть разводя ноги в стороны и расслабленно усевшись на бедра, словно потерял все силы.       Запрокинув голову, от чего волосы метнулись назад, открывая лоб, он крепко жмурится, вновь пытаясь побороть паническую атаку и заглушить эмоции, но чем сильнее пытался, тем громче в сознании звенели голоса. По вискам медленно стекали теплые капли, дыхание было прерывистым и жарким от мешающей ткани, а все тело била крупная дрожь. Мысли смешались в кашу, невидимая рука как-будто ослабила хватку, но что-то давило в груди и щемяще стискивало сердце. Душа словно нараспашку чувствами старалась добить Какаши.       Он поднимает дрожащую руку к лицу, закрывая ладонью рот и нос, не позволяя себе выдать ни единого звука, но даже с этим не справляется, когда с оглушительным, слегка задушенным воем сгибается, наклонившись к полу, опираясь на него второй рукой. Ногти скребут по деревянной поверхности, оставляя заметные царапины и боль в пальцах за собой, а слезы нещадным потоком уже текут из глаз, падая на пол или затекая в маску, и он больше не в силах это остановить. Да и не был изначально.       Боль сковывает все тело — не физическая, но ощутимая на том же уровне, — и хочется разодрать себе грудь, чтобы это прекратилось. Хатаке теряется в моменте, не осознавая происходящего и быстрого течения времени, бьется в истерике почти бесшумно, издавая лишь тихие всхлипы, шмыгая носом и изредка подвывая, когда давление становилось невыносимым или мысли были слишком жестокими. Слезы застилали глаза и все не кончались, и не кончались. Маска была влажная и неприятно липла к коже, но он этого не замечал, припадая лбом к полу, чувствуя капельки на прохладной поверхности, сгорбившись еще сильнее и вцепляясь дрожащими пальцами в свои волосы, крепко стискивая, будто пытаясь вырвать, и издавая еще один глухой звук раненного зверя.       Дышать в такой позе стало лишь сложнее, поэтому Какаши приподнимается с трудом, с отчаянным всхлипом, пытаясь выпрямиться и сесть, и прикрывает лицо рукой, сводя жалобно брови к переносице, стискивая зубы и ощущая новый поток слез. Пальцами скользит немного выше, чуть зарывшись в волосы на лбу, и скулит в собственную ладонь:       — П-перест…тань… — всхлип. — Ну же… — и еще один громче, — …остан-новись… Давай же, черт… — слова, обращенные к самому себе, звучат надломлено и отчаянно. —Хватит… — и последний отзвук выходит особенно жалким.       Не помогает от слова совсем, только усиливает дрожь и головную боль и Какаши даже способен усмехнуться своему положению.       Развалился и ноет, словно слабый мальчишка, словно ему вновь те никчемные четырнадцать лет.       За новым витком самобичевания он не слышит громкий голос с улицы, скрежет ключей и открываемой двери и топот ног.       Наруто не задерживается. Как и обещал, пришел к тому времени, на которое они договорились с сенсеем, чтобы, как старший предложил накануне, вместе заняться ужином и тот его научил бы парочке новых блюд, ведь с кухней у Узумаки были не слишком теплые отношения.       Он удивился, когда не услышал на свое явно очень громкое приветствие никакого ответа, хоть и чувствовал, что Какаши дома, а когда зашел в квартиру и, с веселой улыбкой скидывая сандалии неряшливо куда-то в угол и тут же покачав головой, и потянувшись поставить их как положено, — как Хатаке приучил, — хотел было вновь того позвать, как вдруг почувствовал запах слез. Замерев на месте, он еще раз втянул носом воздух и прислушался, и, уловив тихий всхлип, тут же сорвался с места, двигаясь при этом тише обычного.       Войдя в комнату, Наруто широко раскрытыми глазами всматривается в мужчину, который все еще не почувствовал чужого присутствия. Какаши на коленях — не то, что могло сильно удивить мальчишку, но тихие заунывные завывания точно были несвойственны его бывшему сенсею.       Узумаки замечает дрожь, слышит глухие бормотания, различая имена из прошлого, — сенсей однажды вечером все же рассказал ему о том, что заставляет его не спать ночами в определенные дни, просыпаться от кошмаров и почему он все еще проводит столько времени у памятника, — слышит и собственное, но не может разобрать, о чем тот говорит конкретно.       Парень медленно подходит, чтобы не спугнуть, не заставить сдержанного в обыкновении Какаши вновь закрыться и переживать все в одиночку. Приблизившись, всем собой чувствует, как старший дергается и поднимает заплаканные глаза вверх на него, все еще растерянного и удивленного. Наруто не успевает раскрыть рот — чувствует прикосновение рук к бедрам и как Какаши прижимается лбом к его животу, судорожно выдыхая, ощущая мягкую ткань и привычное тепло.       У мальчишки сердце заходится от тревоги и одновременно нежности. Он проводит пальцами по пепельным волосам, зарываясь и перебирая пряди, мягко поглаживает в успокаивающем жесте, а после, медленно отстраняя от себя чужие руки, опускается так же рядом на колени. Обеспокоенно заглядывает в лицо, выискивая ответы на мысленные вопросы, и замечает, что Какаши, кажется, все еще не в себе.       Он смотрит так же растерянно, но будто не осознает, что Наруто перед ним настоящий. Реальный и осязаемый, а не просто желанная фантазия сумасшедшего.       Мужчина ощутимо вздрагивает, когда чувствует прикосновение тонких пальцев к щекам. Наруто, медленно ведя подушечками по мягкой ткани, немного хмурится, ощущая какой та была мокрой. Едва заметно качает головой и выдыхает:       — Я здесь, Какаши… — он цепляет край маски и медленно стягивает вниз, от чего сенсей только прижмуривается, подрагивая ресницами, ощутив прохладный воздух. — Я рядом… Аната, я дома…       Наруто обнимает горячими ладонями его лицо и большими пальцами широким жестом стирает влагу с щек, осторожно под глазами, и тут же прикасается к уголку губ в ласковом поцелуе.       И больше не может остановиться.       Он все нашептывает, отчаянно, с привычной хрипотцой в голосе — что рядом, что Какаши больше не нужно волноваться, что все хорошо и они вместе, подкрепляя каждое слово и вздох теплым нежным поцелуем.       Он прижимается губами к щеке, следом ко второй, скользит выше и целует веко, мягким движением слизывает соленые дорожки с висков, касается губами переносицы и лба, осыпает поцелуями всё лицо и долго-долго согревает ласковым касанием шрам.       И едва задевает чужие губы, оставляя смазанные поцелуи урывками, ловя чужие вздохи и наблюдая за тем, как трепещут серебристые ресницы и как дрожь в чужом теле медленно унимается из-за сбитого с толку разума.       — Ты великолепен… — шепчет необдуманно, в порыве и так упоенно, улыбаясь уголками губ, что Какаши даже теряется и приподнимает вопросительно брови. — Ах-ха, прости, ттебайо! — Звонкий смешок и улыбка расходится шире, Наруто бегает глазами по чужому лицу и не прекращает звучать так же восторженно. — Прости-прости… Я просто-… Ты красивый, Какаши-сенсей!.. Я не хочу звучать, как садист какой-то, даттебайо! Но ты… у тебя… — вдруг теряется и, сам не зная как выразить этот восторг и внезапную волну любви, пыхтит шумно, и брови так задумчиво хмурит. — Ты сейчас такой…       Наруто не сдерживается и просто прижимается к тонким покусанным губам в долгом прикосновении, стараясь лишь жестом передать чувства. Шумно выдыхает и отстраняется, вглядываясь в лицо пристально, откидывая его волосы со лба и ладонями поглаживая щеки, согревая.       — Такой красивый… Я так люблю, когда ты… — открывает-закрывает рот как рыбка и выдает со смешком, — …без маски!.. И такой… — расплывается в улыбке. — Такой открытый, настоящий… — он шепчет, но заглядывает в глаза стыдливо от того, что видит в чужой боли нечто прекрасное. — Ты ведь редко так выглядишь, сенсей, тебба! Всегда слишком спокойный, только по глазам и читай! — Наруто смеется весело и щурится совершенно счастливо.       Какаши смотрит все еще в замешательстве, а слезы застыли в глазах. Горесть и отчаяние сковывали, но Наруто умел ошарашить так, что ты мог бы забыть даже о том, что умираешь, не то что о панике, охватившей тебя минуту назад.       Кожу неприятно стягивало и холодило в местах влажных дорожек, а в глазах снова мутнело и Какаши зажмурился, в очередной раз ощущая как горячие капли потекли по щекам. Кусая губу крепко, он шумно выдыхает и вновь прокручивает в голове чужие слова, чувствуя как от смешанных эмоций разрывается изнутри, все еще съедаемый тоской, ненавистью к себе и в то же время накрываемый волной нежности и любви к самому важному человеку в своей жизни, появившемуся так вовремя, хоть Какаши и не надеялся, стыдясь собственных слабостей.       А также его медленно изнутри щекотало волнение и смущение, ровным тоном окрашивающее щеки в едва заметный розовый. От слез глаза уже покраснели, но бледность кожи от того выделяется еще сильнее. Он отводит взгляд и поджимает губы, не в силах подобрать слов для таких беспардонных и немного неуместных, но явно искренних комплиментов.       А Наруто, наблюдая за чужими эмоциями, как и всегда, не может сдержать в себе своих.       — Сенсей, т-ты… Я ничего не смыслю в искусстве, знаешь, но мне кажется… оно выглядит так… как сейчас ты, — глаза горят, а вздох получается слишком глубоким и вдохновленным.       Одолеваемые им чувства так же подталкивают его вновь потянуться к чужому лицу, что явно заметнее покраснело для его глаз, и еще раз крепко поцеловать, прижимаясь к теплым губам, ощущая привкус соли. У Наруто розовеют щеки, когда в следующую секунду — он не дал себе и шанса сдержаться — очередной от сердца идущий шепот срывается с губ, разбиваясь о чужие:       — Daisuki da yo…       У Какаши отнимается дыхание, когда он не с первой даже секунды осознает сказанное, и на этот раз смущение скользит и на кончики ушей, те алеют, выдают с головой, но он об этом совершенно не думает. Он вообще ни о чем не может сейчас думать — в сознании бархатистым отзвуком чужого голоса вторят эти слова.       Все терзания и тяжесть медленно отходят на второй план — Наруто метит прямо в сердце и не промахивается. Никогда.       Не то чтобы он такого ни разу не говорил. Наоборот. Но… это не то, чем разбрасываешься каждые пять минут, хотя по мальчишке было видно — хотелось очень. То ли от природной неусидчивости и эмоциональности, то ли действительно в нем бушевали такие яркие, искренние чувства. Но, как бы то ни было, услышать это снова, словно впервые, — так же невообразимо и потрясающе.       Какаши каждый раз не верит своим ушам и глазам и каждый раз убеждается, что его Наруто — не сон, не плод больного воображения, не какое нибудь бесконечное Цукуеми, а самая настоящая реальность. Та, в которой этот светлый мальчик отдает всего себя этому побитому жизнью псу.       Наруто смотрит в ответ с искренней улыбкой, горящими глазами, в которых открыто читалась любовь, и, наблюдая за опешившим Какаши, лишь растягивает губы шире, чувствуя, что побеждает.       Сенсей перестал так крупно дрожать, слезы больше не накатывали и дышать ему, кажется, стало легче. Его еще не отпустило, это было ощутимо по хватке — пальцы впились в предплечья и при малейшем движении Узумаки стискивали только крепче, почти причиняя боль. Какаши боялся, что Наруто исчезнет, оставит его, и был готов вновь погрузиться в пучины своих страданий. Мысли спутанные и все еще давили на него гнетущей тяжестью, но рядом с этим мальчишкой становилось чуть ли не физически легче.       Наруто же спокойно терпел неприятные ощущения, отдавая все внимание своему мужчине. Но не уследил, в какой момент сдвинулся вперед в очередном порыве и практически впился в чужие губы.       Поцелуй почти сразу из нежного прикосновения переходит в страстное желание словно бы поглотить друг друга.       Наруто отчаянно пытается передать всю свою любовь, накопленную за годы, отрывисто ловя ртом воздух и касаясь языком чужих губ, а пальцы скользят выше в волосы, зарываясь в и без того стоящие во все стороны серебристые пряди.       Тихие мычащие вздохи Узумаки и причмокивающие звуки наполняют комнату вместе с шумным дыханием Какаши, что заторможено, взмахивая слегка растерянно ресницами от чужих порывистых действий, ответил на поцелуй. Но с каждой секундой все больше втягивался, целуя горячо, нетерпеливо, мечтая остановиться в этом моменте. Просто раствориться в нем.       Желание захлестывало, подстегивало, а руки блуждали по чужому телу, забираясь пальцами под край привычной оранжевой курточки и футболки, касаясь горячей кожи. В ответ волосы стягивали сильнее, прижимая ближе к груди, слегка выгибаясь под касаниями. Чувственные вздохи с едва слышными стонами удовольствия вибрировали на кончике языка, что сплетался с чужим, лаская.       Поцелуй выходит отрывистым, жадным, словно каждый из них пытается сделать глоток воды, а дразнящие прикосновения только сильнее распаляют.       Какаши ведет языком по чужим чуть припухшим губам, Наруто же цепляет клыком его нижнюю. Мужчина в ответ слабо шипит и жарко выдыхает, а когда Узумаки нагло вталкивает язык в его рот и принимается умело ласкать, чуть напирая, — и когда только научился такому, — сводит брови к переносице в жалобном выражении и… поддается. С легкостью покоряется подросшему лисенку, позволяя вести и направлять.       Наруто сбавляет темп, перенимая инициативу, скользит языком изучающе, помня, что Хатаке плавится как сахар от медленных и глубоких поцелуев.       Мальчишка наслаждается тем, что может довести своего мужчину до состояния мягкого желе — раньше все было наоборот, но Узумаки всегда был упорным и старательным студентом и запомнил все слабые точки сенсея. Сейчас он знал — как коснуться, как надавить, как строить глазки и выгибаться, чтобы заставить обратить на себя все внимание. И целовал он, зная реакцию на каждое свое действие, сладко, напористо, но с долей невинности, будто это первый раз.       Влажные причмокивающие звуки будоражили сознание и сил сопротивляться не было, как и желания. Какаши хотел отвлечься, позволить своей милой маленькой любви забрать всю боль, а сам Наруто никогда не был против утешить того любым доступным способом. Ему хотелось доставить сенсею удовольствие и заставить забыть обо всем.       Порывисто, как и всегда, он стягивает с мужчины водолазку, на несколько секунд отрываясь от него, шумно ловя ртом недостающий кислород, и довольно улыбается уголком губ, когда чувствует чужие руки на себе вновь. У сенсея чуть дрожат пальцы, но он уверенно расстегивает молнию на его куртке, тут же стараясь поскорее снять ее с парня.       Стоять на коленях было чертовски неудобно, Какаши так точно, от чего он переминался с ноги на ногу и ерзал на месте, пытаясь занять более комфортное положение. Наруто неосознанно двигался следом за ним, не желая отстраняться, но в какой-то момент Какаши, теряясь в поцелуе и страсти, сильнее надавил всем телом, вдруг навалившись на него.       Забывшись, Узумаки не успел среагировать и с глухим звуком повалился на спину, чертыхаясь от слабой прострелившей боли в ноге. Сенсей навис над ним, прижимая к полу разгоряченное тело, и удивленно раскрытыми глазами взирал на распластавшегося снизу мальчишку, что, глядя в ответ, медленно расплывался в улыбке. Слышны были глухие, все еще немного потерянные смешки, пока Наруто не засмеялся в голос, чуть запрокидывая голову и щурясь.       Цепляясь за чужое плечо, он зачесывает себе волосы назад со лба и все таким же восторженным и влюбленным взглядом окидывает Какаши. Тот потратил лишь десяток секунд на оценку ситуации и присоединился к Узумаки, глухо засмеявшись и внезапно густо покраснев от произошедшей по его вине неловкости. И, почувствовав этот жар на щеках, поторопился спрятать лицо в чужом плече, ткнувшись носом и прижавшись к парню всем телом, сплетая ноги и обвивая его руками, стиснув в пальцах одежду, чувствуя как боль отступает. Не растворяется вовсе, но каждый раз уходит все дальше и дальше из-за этого солнечного мальчика, что будто выжигал в нем всю тьму, не оставляя даже самые крохотные уголки без внимания.       Наруто же все еще глупо хихикает из-под него и кладет ладони на спину, обнимая в ответ и стараясь успокоить бешеное биение сердца, чувствуя собой тот же быстрый ритм в чужой груди.       Какаши в свою очередь пытается подавить возникшее чувство волнения и еще большей неловкости, когда все так же глухо и совсем неслышно выдыхает Наруто в ответ:       — Aishiteru… — голос дрожит, резонирует эмоциями, будто сейчас снова несдержанно прольются слезы. Но он старательно подавляет в себе бурю и шумно сглатывает, вжимаясь носом в чужую шею и вдыхая родной немного сладковатый запах с примесью какого-то чая, который Узумаки, вероятно, пил сегодня у Шикамару.       Наруто замирает всего на мгновение, даже задерживает дыхание и смотрит куда-то в потолок, хотя обзор слегка загораживают чужие всклокоченные волосы. Он крепче стискивает в пальцах ткань форменной майки и поджимает губы, сдерживая то ли широкую счастливую улыбку, то ли чересчур яркие порывы.       Эмоций было через край, Наруто никогда в своей жизни не ощущал такого потока любви к какому-либо живому существу, как и никогда не думал, что почувствует это в ответ. Да так, будто это были его собственные эмоции. Но, возможно, их чувства с сенсеем проникали друг в друга, сплетаясь в одно большое и нерушимое.       Он лишь издает тихое фырканье, судорожно выдохнув, и медленными движениями ладони поглаживает Какаши по спине, призывая ослабить напряжение. И это срабатывает — тот был натянут как струна, но все же от теплых касаний позволил своему телу расслабиться.       Мышцы немного ноют, а пожар, разгоревшийся внутри от столь страстных поцелуев, медленно затухает. Какаши чувствует, как наваливается усталость, и не сопротивляется притяжению, что сильнее пригвождает его к полу, заставляя мертвым грузом остаться лежать на Наруто.       Но тот ждет парочку минут, дает передышку, пока сам остывает и расслабляется, и слабо треплет сенсея по волосам.       — Пойдем в кровать? Я думаю, тебе нужно отдохнуть.       Ответом на это выходит сдавленное сонное мычание и Наруто лишь усмехается, и берет и эту миссию на себя, ласково, но упрямо заставляя все же того подняться и даже переодеться в домашнее, что мужчина выполняет с неохотой, все норовя обнять парня, вжаться куда-нибудь в него лбом, притворяясь все таким же грустным, и засопеть, чтобы Наруто сжалился и просто позволил им уснуть прямо на месте. Чужая тактильность и нежность не была чем-то новым для него, но каждый раз приводила в умиленный восторг. И, возможно, Наруто совсем немного хотел насладиться этим еще, пока сенсей не нацепил — хоть и ненадолго — свою маску сдержанности, от чего и двигался медленно, мучая возлюбленного.       Когда они все же добираются до постели в несколько шаркающих шагов, и то, потому что Узумаки не умел без особой надобности двигаться бесшумно, он первым забирается на широкую кровать и тянет к себе Какаши.       Тот все еще действовал как-то заторможено, тягуче и, если заглянуть в глаза, можно заметить — насколько он утомлен. Умиленно улыбаясь уголками губ, Наруто все притягивал его ближе, ухватив за запястья, пока Какаши не влез в его объятия плотнее, устраиваясь на широкой постели, ощущая как их слабо накрывает одеялом чужая смуглая ручонка и вновь небольшим весом ложится на предплечье.       Хатаке находит защиту — прежде никогда о ней не прося — в чужой груди, ткнувшись в нее лицом, ощущая кожей приятную ткань домашней футболки Наруто, согревающий жар его тела и мерный стук сердца. Поза для них не самая привычная, но им обоим безумно комфортно. Не прошло и пары минут, как обессиленного от такого всплеска эмоций Какаши, в уютной обстановке, рядом с дорогим сердцу человеком, быстро потянуло в сон.       Наруто все это время ласково перебирал его пряди, стараясь двигаться плавно, и, несмотря на бьющую ключом энергию, спокойно лежал, безмолвно обеспечивая сенсею защиту от всех врагов, даже тех, что скрывались в мыслях.       Узумаки любил поспать, хоть и редко это было именно потребностью, поэтому он все же решил последовать чужому примеру и отдаться нескольким часам отдыха, раз уж они у него были, к тому же в надежных родных руках. Улыбнувшись своим мыслям, он прикрыл не прекращающие сиять даже в полумраке голубые глаза и прижался к мужчине плотнее, и спустя пару секунд неловких ерзаний затих, и умиротворенно засопел.       Какаши же, чувствуя все это и наслаждаясь каждым мгновением, медленно засыпал убаюканный, а в сознании отчетливо звучала мысль, искренняя и самая правдивая, которая не покидала его уже много лет.       Ведь этот ребенок действительно всегда был его… спасением.