Похмелье

      У Раз-Два случалось похмельное утро и похуже. Башка, конечно, пустая, ватная и гудящая, зато под боком какая-то тёпленькая крошка, с которой, судя по отсутствию на нём одежды, вчера было что-то хорошее. В комнате даже сквозь воспалённые веки слишком светло, чтобы так сразу открывать глаза, зато можно притянуть девочку ближе, удивившись жесткому животу под ладонью, и вжаться в крепкую задницу утренним стояком. Не просыпаясь, она недовольно мычит, и её можно понять — вечер, да и ночь, похоже, были у обоих непростые, но он не садист, и, наверное, даже её не разбудит. Рука Раз-Два спускается к низу живота, пальцы натыкаются на короткие волоски, в больной голове зудит какая-то неправильность, которая сменяется шокированным пониманием, когда он проскальзывает под резинку странных, слишком свободных трусиков, опять находит волосы и что-то гладкое, тёплое и крепкое, а подружка, которую он всё это время прижимал к себе, тихо стонет во сне голосом Красавчика Боба.       Раз-Два испуганно замирает, надеется, что его не выдаст колотящееся сердце, осторожно приоткрывает глаз, чтобы увидеть перед носом знакомый коротко стриженный затылок и беззвучно и эмоционально проартикулировать всё, что он думает по поводу подобного пробуждения. Осторожно и медленно он вытягивает руку из трусов кореша, прячет её себе за спину, и, немного успокоившись, шарит глазами по обстановке. На полу комнаты почему-то более одетого Боба — пара пустых бутылок, вскрытая пачка гандонов, разбросанные как попало шмотки и, вроде бы, пустая резинка. Охуенный набор.       Откинувшись на подушку рядом с всё так же сопящим на его руке другом-гомосеком, он кривит морду и кусает губы, стараясь не завыть. Это ж, блядство, получается, что — он вчера спидарасился или только попытался? Башка Боба тяжёлая, своя — еще тяжелее, отлёжанная рука болит, жопа вроде нет, но, возможно, будет сегодня болеть у кореша, и это ни хера не лучше. Самое, сука, паршивое, что он наглухо не помнит конец вечера, но, судя по тому, как тот начинался, трахаться вчера ни хуя не Бобски их поволок. Блядь, да что он за дебил такой? Сам ведь понимал, что накидываться не стоит, потому что и по трезваку уже крыша ехала, и настолько вчера опасался нажраться на днюхе кореша, что притащился в «Притон» уже в дым угашенным. Ёбаный тупица, даже нечестно будет, если хромать сегодня придется Бобсу, он-то сам больше накосорезил, если разобраться.       Предварительно нахуярившись и радостно задвинув подальше сжирающие в последнее время мозги загоны и сомнения, Раз-Два позволил себе вчера оттянуться на полную катушку. Он не давал корешу покоя весь вечер, тискал его с игривой нежностью убуханного в хлам озорного гризли, душил в любящих мужских объятиях так, что тот одновременно смеялся и хрипел. Заливал другу в глотку бухло, вжимая его в барную стойку всем телом, утаскивал, ухватив поперёк живота виновника торжества у пытавшихся с ним пококетничать дамочек, кажется, даже слюняво сопел ему куда-то в макушку заверения в том, что всё равно его любит, хоть тот и пидарас, повиснув на нём всей своей пьяной тушей. Ёбаный стыд.       А Боб, несмотря на элегантность ухаживаний только что вырвавшегося из зоопарка гамадрила, вчера с ним всё-таки пошёл, и Раз-Два, блядь, даже не помнит, насколько дорвался и что они успели сделать. Заебись. Стоило несколько месяцев запрещать себе проверить, досадливо глотать слюни, залипая то на оголившейся спине, то на поджатых пухлых губищах, утешая себя тем, что он всё-таки не гомосек, чтобы так бездарно просрать то, чего давно хотелось. Но, раз уж они голые и в одной кровати, теперь, получается, метаться поздно? Нормально же будет, если он сейчас попробует?       Раз-Два осторожно, медленно возвращает руку на живот Красавчика Боба, сглотнув, снова прижимается к нему, почему-то боясь разбудить, утыкается носом в основание шеи, вдыхает. Бобски пахнет как Бобски, привычно и хорошо — немного потом, «Притоном», шампунем и вчерашней пьянкой, больше — голой, тёплой и беззащитной кожей. Раз-Два аккуратно касается её открытыми губами, и мир не рушится, хотя он вроде как целует мужика, только дышать становится сложнее. Не надавливая, он ведёт кончиками пальцев по боку, груди, снова спускается к дорожке волос внизу, гладит над резинкой трусов, и опять его не режет неправильностью, потому что трогать тёплого и расслабленного, всё ещё сопящего кореша приятно и, теперь можно самому себе сознаться, — волнующе. Он пробует губами гладкое плечо, прикрывает глаза, подстраивает свои выдохи под его вдохи, чтобы чувствовать голой грудью спину, осторожно тащит трусы кореша ниже, ведёт пальцами по небритому паху, касается горячей головки. Не просыпаясь, Боб тихо стонет, выгибается стояком к его руке, прижимается теснее круглой задницей, и, похоже, Раз-Два совсем пропал, потому дальше выяснять что-то он смысла не видит. Всё, что ему сейчас надо — жалобно простонать на грани слышимости, прилипнуть теснее, прихватить бездумно губами под затылком, задевая носом короткие волосы, стянуть трусы кореша на бедра, втереться ноющим стояком между крепких булок и тихо толкаться, осторожно сжимая и надрачивая его член. Боб мычит, выгибается в его руках, толкается в ладонь горячо и жадно, рвано выдыхает, стонет, просыпается, поворачивается, смотрит ошарашенно и возбуждённо, а Раз-Два просто не может остановиться, толкается и сжимает его крепче, чувствует, как пальцы заливает тёплым, липким, вязким, как кореш подрагивает в его руках, хватая воздух, продолжая смотреть на него во все глаза, и, блядь, ему самому надо совсем чуть-чуть.       — Давай я, — хрипло предлагает Бобски припухшими со сна губами, и у него получается в ответ только облизать свои и торопливо кивнуть.       Кореш поворачивается в его руках, мажет шальной улыбкой и голодным взглядом перед тем, как облизать ладонь и сжать до растерянного стона его член, Раз-Два вытирает о простыню измазанные пальцы, подкидывает бедра и с готовностью приоткрывает рот, потому что Бобски лезет в него мокрым и беспокойным языком. Стонать в полные губы, толкаться в скользкую ладонь, втираться в жаркое тело получается бездумно и естественно, Раз-Два уже не помнит, почему он не решался раньше, какого хрена отказывал себе в том, чего обоим давно хотелось, вылизывает, подставляется, требуя ещё. Боб наваливается сверху, сжимает и гладит, дрочит неторопливо и замечательно, втиснув колено между ног, выдыхает в него тяжело и жарко:       — Хочешь, в рот возьму?       Раз-Два хочет, пиздец как хочет уже чёрт знает как давно, и кореш правильно понимает просящий всхлип, прикусив его нижнюю губу, соскальзывает ниже, сжимает бёдра и натягивается на него мокро, горячо и скользко, берет глубоко, впуская по гладкому языку до горла, стонет, сжимая его полными губами перед тем, как снова взять до глотки, и если можно сдохнуть из-за охуенного отсоса, оно, наверное, того стоит. Боб не мешает толкаться, ласково мнёт напряжённые яйца, разводит ноги, гладит внутреннюю сторону бедер, сосёт так, как будто ему и не надо дышать, и Раз-Два ещё никогда не был так рад, что трахнулся с кем-то по пьяни, что недавно вёл себя как редкостный еблан с тем, кого на самом деле хотелось жадно целовать, что в какой-то момент придурок-кореш почему-то решил, что он круче девочек. Бобски мокро выпускает его изо рта, по-хозяйски тянет бёдра к себе, тяжело дышит, улыбается пьяно и хитро интересуется:       — Хочешь, ещё лучше сделаю?       Да, блядь, он и так уже несколько раз чуть не спустил, и держится только потому, что сам до хрена ещё не успел попробовать. Раз-Два приподнимается, тащит Боба выше, трётся слепо губами об жёсткий живот, короткие волоски, стонет в кожу, чувствуя, что кореш подрагивает, вылизывает с его напряжённого члена остатки спермы, мычит, мягко сжимая горячую головку губами, открывает рот, забирая её внутрь. Хер Красавчика Боба на языке тяжёлый и крупный, сам он сверху — шумный, тяжело дышащий, сжатый возбуждением, как тугая пружина, горячий как печка, взмокший под его ладонями. Раз-Два берёт, сколько получается, чувствует, что кореш поддаёт бёдрами, закрывает глаза и старается расслабить горло. Бобс пытается толкаться аккуратно, возит пальцами в волосах, всхлипывает так, что последние мозги стекают в яйца, а перспектива хрипеть потом как опытная минетчица кажется не такой уж ужасной. Он давится и сосёт, ноет на члене и снова тащит бёдра кореша к себе, хватает воздух, чувствует, как слюна стекает по распухшим губам и подбородку, а Бобски удерживает его лицо, гладит большими пальцами, снимает с члена и шало улыбается:       — Можно я, Раз-Два?       Хрен его знает, о чём он именно, но сегодня Красавчику Бобу можно всё. Раз-Два кивает, прихватывая губами его палец, смотрит снизу выжидающе и жадно. Боб тихо стонет, отвечает поплывшим взглядом и мокрым поцелуем, укладывает его на спину, вылизывает губы и шарит в тумбочке. Пока кореш трахает его пальцами, Раз-Два скулит в мягкие губы, удерживает ноги разведёнными, приподнимается выше, чтобы насадиться, потому что член откликается на каждое движение внутри, потому что Бобски возит по шее губами и просит взять больше, потому что для него хочется и теперь уже можно делать что-то дикое, неправильное, стыдное и обжигающее возбуждением.       Красавчик Боб приподнимает его ноги, и Раз-Два чувствует и, блядь, видит, как в него начинает толкаться блестящий от смазки член — туго, с каждым плавным движением глубже, как Бобски лижет свои красные губы, сладко врёт ими, что станет лучше, двигает бёдрами быстрее и жёстче, засаживает полностью, продолжает раскачиваться в нём, слышит мокрые шлепки, скрип кровати, их тяжёлое дыхание, влажные стоны, а после, когда и правда становится хорошо — свой жалобный скулёж, потому что кореш просекает, что можно ускориться, возит его по кровати, имея быстрыми, мощными толчками, а ему остаётся только сжиматься на горячем, скользком члене, цепляясь за удерживающее его бёдра руки, подстраиваться под бешеный темп, радостно хрипеть, когда горячий хер особенно удачно вколачивается в растраханную задницу. Он даже успевает прикинуть, что сейчас достаточно немного подрочить, чтобы совсем вынесло, но чертов Боб засаживает, прижимаясь к груди ходящей ходуном грудью, улыбается с азартом и возбуждённо шепчет в губы:       — Перевернёмся?       В Раз-Два его крепкий хер, на нём — горячий, мокрый и дорвавшийся пидарас, задницу саднит, губы болят, яйца, наверное, скоро лопнут, но он же, блядь, как-то пережил прошлую ночь, значит, и сегодня ласты не склеит, а даже получит ещё того самого Бобса, которого хотелось и слишком долго было нельзя. Всё равно он ему не умеет отказывать.       Сзади принять тяжелее, хер входит глубже, с трудом помещается, Раз-Два хрипит, пока его натягивает Красавчик Боб, подрагивает на напряжённых руках.       — Погнали? — всё с тем же азартом спрашивает за спиной кореш, и какой, на хуй, погнали, в него еле его прибор влез!       Раз-Два не успевает запаниковать, потому что Бобски толкается, вопреки ожиданиям, плавно и неторопливо, успокаивающе гладит спину и ускоряет движения постепенно. Когда жадные руки кореша с задницы перемещаются на живот, он снова трахает размашисто и сильно, а Раз-Два гнётся, хрипит, сам насаживается на крепкий хер, скулит, подставляясь и принимая, и до конца не верит в реальность происходящего. На что он там жаловался Мямле после Бобовской гейской отвальной? Что тот с ним что-то не то сделал? Кореш, блядь, только разминался на танцполе.       Рука Красавчика Боба сжимается на его ноющем члене, мокрые губы выводят на влажной от пота спине:       — Кончишь подо мной?       Это, блядь, наверное, незаконно, но прежде чем со стоном спустить в него, кореш выжимает его на простыню одним небрежным движением.       — А с херов я голый был?       — Чтобы я осознал, насколько ты мне доверяешь.       — Ну, а, блядь, гандон?!       — Доказывал, что сможешь натянуть его на голову.       — И получилось?       — Почти, — усмехается Бобс.