Девочка — кружево, мальчик — лезвие

Мне кажется, я с самого детства страдаю синдромом спасателя. Стремление спасти все и всех возникло у меня, скорее всего, благодаря папаше-алкоголику. Он постоянно избивал мать, когда приходил домой пьяный в хлам, и её душераздирающие крики действовали на меня, словно ультразвук на грызунов. Помню, как я каждый раз бежал на кухню, покрепче сжав в крохотных на тот момент ладонях свой деревянный меч, и изо всех сил лупил этого ублюдка по всему, до чего мог достать. Помню, как до крови закусывал губу, чтобы не разрыдаться от боли и обиды, когда тяжёлый кулак отца впечатывался в моё лицо. Помню сдерживаемые рыдания мамы, что каждый раз успокаивала меня колыбельной и, словно мантру, повторяла, что скоро все это закончится. И оно действительно закончилось, когда на свет появилась Анджелина. Мне было восемь лет, когда мама сообщила о том, что скоро нас станет четверо. Уже тогда я поклялся себе, что сделаю все, чтобы этой малютке ничего не угрожало. Поэтому и совершил свое первое убийство… Кровь Дэвида Хоффмана, выродка, которого я никогда не мог назвать своим отцом, теперь была на моих руках. Мне было одиннадцать, я стоял с окровавленной бритвой посреди грязной кухни, со страхом и торжеством глядя на расползающееся по кафелю тёмное пятно, и думал, что наконец-то избавил всех нас от бед. Как оказалось, я жестоко ошибался… В тот день я совершил не одно, а два убийства: маму увезли в больницу с сердечным приступом, где она практически сразу же скончалась. После её похорон я ещё несколько лет не брал в руки бритву и вообще старался избегать любых острых предметов. Тогда, будучи ребёнком, я ещё не понимал, что сам являюсь лезвием, отнимающим жизни. Я хотел спасать, а получалось только вредить. Анджи видела моё состояние, и старалась хоть чем-то помочь. А какой помощи можно ждать от четырёхлетней девочки? Она просто подходила, обхватывала меня своими тоненькими ручонками и тыкалась куда-то в живот. В такие моменты мне безумно хотелось ответить ей той же лаской, но получалось лишь грубо отталкивать и говорить: «Ну чего прилипла? Иди играй дальше». Я всю жизнь живу в самоненависти, ты знаешь, Анджи? Конечно нет, потому что я всегда старался уберечь тебя, в первую очередь, от себя самого, что в итоге тоже не вышло… Скажи мне, сестрёнка, что ты видишь, когда смотришь на меня? Любящего брата? Своего защитника? Милая, если бы это было так, допустил бы ли я твою смерть? Я смотрю на себя в зеркало и вижу там отца. Безрассудного ублюдка, уничтожившего свою собственную семью. Хоффман… Словно клеймо с рождения… Бью стекло, чтобы больше никогда не видеть его, чтобы не вспоминать, какой сволочью сам стал… Поэтому в моем доме нет ни одного зеркала, даже самого маленького. Я ненавижу их также, как и себя самого… Скажи мне, сестрёнка, почему из всех мужчин мира ты выбрала мудака Бакстера? Почему именно к нему ты сбежала от моей гипер опеки? Такая красивая, стройная, с вьющимися волосами… Ты была словно кружево, а я — словно скальпель, способный в одно мгновение перерезать тонкие нити. И не смотря на то, что в тот роковой день лезвие было в руках твоего дружка, я понимаю, что это я убил тебя… Убил, желая спасти, как было и с матерью. Посмотри на меня, сестрёнка, и скажи: я по-прежнему твой любящий и заботливый Марк? Мы оба прекрасно знаем, что это не так… У меня больше нет имени, я потерял его, прячась за масками. Теперь я кто угодно, Пила, Хоффман, серийный убийца, конченый ублюдок, но не Марк, и единственное, чего я сейчас хочу, это поскорее оказаться снова в твоих мягких объятиях и навсегда забыться тревожным сном…