И в славе, и в памяти

      — Плохо стараешься, юнга, — вытянутая, округлая у головы тень упала на жалкие искры в холмике сухих веток, — Бить нужно сильнее, — приблизилась, накрывая руки.       Тон мягкий, а голос солдатский. Так старшие ранги бывают снисходительны к детям.       В минуты праздного, домашнего мира.       Поэтому, Джим обернулся сразу:       — Кто вы? — учтиво, даже в уязвимости, — Кто вы, сэр? — взгляд зацепился за блеск начищенной кирасы.       Достаточно поднять глаза выше, чтобы увидеть смутно знакомое лицо.       Строгое с трещиной полуулыбки.       — Полагаю, ты слышал обо мне? — кивает, — «Славный-славный Бенбоу», — подсказывает, почти с иронией.       Человек перед Хокинсом действительно напоминал обитателя старого коридорного портрета; только там, он был в неполный рост, молодой, ещё не потерявший ногу.       Застывший с заботливой насмешкой.       — Джон Бенбоу, — холод пробегает по спине, расходится по рёбрам — Джим не боится, не верит. Рассматривает, крепче сжимая камешки в ладонях.       «Адмирал Бенбоу» казался игрой лунного света, неправильным: слишком чистый, слишком живой, слишком чуждый для крошечного дикого острова.       Даже в сравнении с капитаном.       Но что-то успокаивающее было в нём.       Отцовское.       Держащие на грани между опасением и слепым доверием — тонкая грань, нить удерживающая над чем-то важным.       Очень важным.       — Памятливый мальчик, — довольно кивает Джон, — Я не причиню тебе вреда, — переставив тяжёлую трость вперёд, он склонился.       — Почему вы здесь? — Джим моргает часто-часто — то ли надеясь на то, что Бенбоу исчезнет, то ли на то, что ночной гость обернётся затеявшим проверку капитаном или Калипсо.       — Мне бы хотелось передать кое-что старому другу, — подмигнул Бенбоу, протянул руку, сжимая что-то в кулаке.       — Вам, — Хокинс глубоко вдыхает, — Вашему, — поправляет себя на выдохе, — Вашему другу будет приятно, если вы сделаете это сами, — неосознанно поджимает плечо в осторожном предложении.       — Нет-нет, я настаиваю, — непреклонен Джон, — Как иначе мне представится возможность увидеть насколько хорош юнга самого Смоллетта, — щурится.       — Капитан ваш друг?        — Хороший друг, Джимми, — улыбка Бенбоу становится уже, — И на моей памяти отрепье в команду он не берёт, — тянется уже настойчивее.       Пробежавшая по его лицу тень встряхивает — то, что нужно.       — Он не рассказывал о вас, — Хокинс вскинул руку, но не для того, чтобы ответить на щедрость, а для того, чтобы нескладным кувырком уйти в сторону.       Навык, обретённый в вечно гудящем улье таверны.       — Как грубо — забыть того, у кого забрал больше, чем всё, — не меняя ни тона, ни позы ловко, по-обезьяньи, Джон поймал запястье Джима, — Попался, — дернул вверх, вынуждая застыть.       От страха и понимания простой истины: адмирал Джон Бенбоу был мёртв.       Давным-давно.       — Отпустите! — Хокинс лягается, метя в ноги.       — Видишь, юнга, совсем не больно, — смилостивился «Бенбоу», выпустил.       — Капитан! — перекатившись на бок, Джим прижал руку к груди.       — Неужели, — фыркнул «Джон».       — Прочь, — как по команде: что-то крупное, увесистое врезалось в спину «Бенбоу», уцепилось за пышный рукав жюстокора — всем своим весом оттягивая назад.       Поворот. Треск богатой ткани. И четыре мощные лапы упёрлись в песок.       — Морской волк, — рычит «Джон», отшатнувшись прикрывает локоть кистью, — О, какое радушие, — шумно раздавил каблуком ошмётки костра.       Злится, как пойманная за хвост крыса.       — Прочь, — повторяет зверь. Приподнявшемуся Хокинсу требуется чуть больше времени, чтобы узнать в нём капитана.       В отличии от Калипсо он не разбрасывался обликами просто так.       И на оскалы не был щедр.       — Мы закончили — мальчишка свободен, — от места укуса исходила рябь, обнажая то, что пряталось под чужим ликом; алеющий блеск золота, запах древних карт.       Половину.       Ткань праздного мундира, парадный — не солдат.       — Ты, — рокочет Смоллетт.       — Если захочешь очистить свои руки, то через месяц встретимся на острове Черепа, — «Бенбоу» повёл опавшими плечами.       Брезгливо вытряхнул из-под манжеты сложенный, желтоватый лист бумаги.       — Убирайся, — предостерегает капитан.       — Однажды она поймёт, какой ты на самом деле, Александр, — зашипел «Джон», — Отпусти её раньше, чем ей станет больно, — щегольски взмахнул ладонью.       Свёл пальцы для щелчка.       Смоллетт не ответил — задохнулся, сильнее вонзаясь взглядом в плывущие черты.       Либо не хотел раскрываться при юнге, либо удар пришёлся точно в цель.       — Я люблю её, — щелчок.       Вспышка тусклой магии оборвала разговор, порывом ветра унося след «Бенбоу» прочь.       Был и исчез.       — Капитан? — подал голос Джим.       — Возвращайся на судно, юнга, — морда-лицо Смоллетта дернулась, сминая уличающее выражение, — Иначе, останешься здесь, — он говорил ровно, без гнева или ожидаемого раздражения.       Во всём читалось желание покинуть островок.       — Сэр, — Хокинс поднялся на ноги.       — Я не собираюсь повторять, — ощетинился капитан, прибавил в каштановой холке, — Живо, — развернувшись, уходит размеренным шагом.       Он сказал достаточно.       — Да, сэр, — кивнул Джим; всё, что ему оставалось — последовать за Смоллеттом, опустив голову и придерживая саднящее запястье.       Почему-то на него не хотелось смотреть.       Если, покинув звериное тело, капитан легко и не оглядываясь, взобрался по штормтрапу, то Хокинс помедлил. Ему не хватало уверенности в том, что он поступил верно, поэтому у Смоллетта было больше времени на подъем — на то, чтобы добраться до своей каюты.       Замеченным.       — Джимми! — Калипсо бойко свесилась с фальшборта, — Поднимайся! — повернувшись боком махнула.       Из-за смутного беспокойства Джим едва не нарушает простое правило — «никогда не хватайся за ступени или отдавишь пальцы о борт», неприятно.       Занозу он не почувствовал: сложно заметит что-то, когда наблюдаешь за собой со стороны.       — Юнга, — стоило подтянуться, как перед носом возвысилась макушка колдуньи, — Если ты расстроил капитана, юнга, то лучше повременить с извинением, — посоветовала Калипсо, — Он очень зол! — не угроза или устрашение, а шутка, смягчённая состроенной рожицей.       Глаза дернулись в сторону захлопнувшейся двери.       Ободрающе улыбнувшись колдунья подставила Хокинсу локоть, помогая перебраться на «Испаньолу», не задев выстрел.       — Да, — чирикает Джим.       — Что-то не так? — посторонившись встрепенулась Калипсо.       — Это плохо? — наконец открывается Джим, повернул запястье — неосознанно ожидая увидеть царапину, оставшуюся от коротких ногтей.       На бледной коже, чуть ниже бугорка кости выступал чёрный круг: аккуратный, не шире монеты с по-детски наивным рисунком «Веселого Роджера».       Болит.       — Юнга, — невесомость колдуньи разбилась.       — Плохо? — повторил Хокинс; он незрячим любопытством разглядывал то, что заставило бледность цвета чайной кости тронуть смуглое лицо Калипсо.       — Чёрная метка.       — Нам нужно сообщить капитану? — на грани предложения.       — Как такое могло произойти? — дрогнула колдунья.       — Адмирал Бенбоу, — Джим едва успевает закончить, как Калипсо с порывом волны подхватила его на руки.       Сильная, а с послушным кораблём под ногами — быстрая.       — Сейчас же, — срывается колдунья; доски судна расступаются перед ней — она знает своё тело лучше всех.       Упорству капитана придётся уступить им.       В каюту Хокинс и Калипсо попадают сквозь подвижную стену, минуя оба замка.       — Чёрная метка, — без оправданий, колдунья указывает угрозу сразу.       Нельзя медлить.       — Чёрная метка, — эхом повторил Смоллетт.       — Кто-то — кто передал её? — рвётся Калипсо.       — Он, — как отмахнулся, — И она, — подходит широким шагом, оказываясь рядом, — Предназначена мне, — всё происходит слишком быстро, чтобы колдунья успела прижать Джима к груди или отступить, капитан накрыл ладонью метку, безошибочно.       Своя.       — Александр! — зрачки Калипсо расширились.       — Уходите, — бурчит Смоллетт, трёт пальцами липко перебравшуюся чёрную метку, — Месяц, — поджимает губы, принимает судьбу.       — Что происходит? — колдунья понимает.       — Калипсо, — на неподвижной маске непоколебимости капитана расползлась глубокая трещина.       Старая: но для Хокинса ужасающая.       Когда стойкие люди показывают слабину осознание особенно болезненно, последняя опора ломается громко.       — Между нами не должно быть секретов, — напоминает Калипсо.       — Это был Адмирал Бенбоу, — подал голос Джим, рефлекторно.       — А Колумб ни в чём не виноват, — не безумие — отступление.       Смоллетт неподвижен.       — Юнга, спускайся, — не дождавшись ответа, Калипсо расслабила руки, приглашение.       Непослушания не потерпит.       И Хокинс спрыгнул. Пошатнувшись, юркнул за спину колдуньи.       — Пусть мальчишка уйдёт, — тихий приказ.       — Я хочу знать, — наступает Калипсо.       — Эстел, — сплёвывает капитан.       — Живой, — задыхается колдунья.       — Он вернулся за тобой, — объясняет Смоллетт, признаётся, вспарывая старую, покрывшуюся золотой коркой рану.       — Почему, — кулаки сжимаются, — Почему, Александр, почему? — очертания Калипсо плавились, пульсируя перекатывались, меняясь от прозрачности медузы до деревянной древности, — Почему, ты не сказал мне, — обвиняет, обхватывая себя длинными руками, — О Дисмас, — украшения в плывущих волосах перестукиваются, глухо звенят, вытесняя другие звуки.       От резкого шага с смолённой пряди слетела бусина.       — Калипсо! — окликнул капитан, не отошёл.       — Он пришёл за мной? — потребовала колдунья.       — Да, — пустой кивок.       — Тогда, — взревела Калипсо, — Тогда, это метка предназначена мне, — криво улыбается, — Я вернусь, — обещание, скреплённое обманчивым жестом.       Переменчивое объятие.       — Ты не обязана, — Смоллетт не догадывается.       Разводит руки в только ему понятной надежде на утешение: своё или чужое.       — Мне жаль, капитан, — метка на свободном запястье колдуньи выглядит, как ожог на ребре судна, давно остывший, но свежо болезненный.       На лапке убегающей мыши и вовсе выглядит чёрной точкой.       — Капитан! — очередь Джима вставать на пути Смоллетта.       — Ты сделал достаточно, Хокинс, — движением пирата, капитан схватил Джима за грудки, чуть задирая выбившуюся, потрёпанную рубашку, вытягивая её из-под верёвочного пояса.       — Я хочу помочь, — Хокинс не заметил выскользнувший из-за пояса знакомый клочок пергамента.       Сам расправился и прилип.       Не хуже метки.       — Кому же ты помогаешь? — устало снисходит Смоллетт.       — Я, — заикнулся Джим.       — Стоило выбросить тебя за борт, — угасающее шипение, слабое; капитан отпускает, отставляя в сторону.       Чтобы больше не мешался.       — Подождите! — упирается Хокинс, но Смоллетт не обращает внимания, идёт одиноким парусником, сорвался змеёй.       Трещины-провали стали его дверьми.       Стены капитанской каюты сузились, сморщились — «Испаньола» тоже имела своё мнение и сейчас она решила позволить своим «твёрдым рукам» и «бушующему сердцу» остаться один на один с друг другом.       Натерпелась.       — Капитан! Калипсо! — едва слышно.       Перед носом, к счастью на почтительном расстоянии, двери сложились и втянулись в высокий потолок.       И не поспоришь.       Море за стенами притихло, пеной чертило круги — собственный водоворот, кусается.       Радовались только звёзды, да и череп на карте.       Подло.