Ты могла бы познать, какого это, потерять всех дорогих сердцу людей всего в один миг, как по щелчку пальцев. Все они были фигурами на шахматной доске, которые пустили в расход не дрогнувшей рукой, и моя душа до сих пор кровоточит и болит. Я больна, и боль моя неизлечима.
Увидела ли ты эту глубокую тоску в моих глазах, когда перешла красную черту и остановилась совсем близко напротив металлической решётки, без тени страха. Храбрая девочка, безрассудно храбрая. Подумала ли ты в тот момент, что я могу схватить тебя, протиснув сильные руки через промежутки толстых, ржавых прутьев?
Ты видела как я разбиваюсь хрустальной вазой, и ты же собирала меня по частицам, отдав в обмен на мою жизнь дорогую для себя вещь — материнскую винтовку. Широкий жест для оборванки из Нижнего Города, но именно он стал твёрдым шагом к нашему сближению. Я никогда не забуду этого и даже если весь мир обернётся против, я буду рядом.
Мы прошли вместе сложный путь в котором ты не позволяла мне упасть. Гордо подняв подбородок — ты стала каменной стеной для такой «сильной» и «несокрушимой» Вайлет, прикрывая мою спину и в любой момент готовясь поставить себя под удар.
Мой герой.
И теперь же ты рассыпалась в моих руках, задыхаясь от боли утраты, позабыв гордость, впиваясь изящными, длинными пальцами в ткань красного пиджака, роняя прозрачные, будто хрустальные слезы.
Ты познала, какого это, потерять дорогих сердцу людей и мне становилось дурно оттого, как сильно кровоточила твоя душа. Я не смогу залатать эту рану, но, Кексик, знала бы ты, как сильно я хочу забрать хотя бы часть той боли, что переполняет тебя даже пока ты спишь, уткнувшись словно маленький ребёнок в моё плечо лицом, периодически тяжко сглатывая, словно невидимая рука сдавливает твоего горло и ты задыхаешься.
А я задыхаюсь при виде твоих убитых глаз.
Касаюсь пальцами бледной щеки и ты вздрагиваешь, впиваешься пальцами в мою одежду снова, но больше не плачешь, не кричишь от бессилия. В комнате стоит тишина, и в ней я слышу то, чего не слышала раннее из-за горьких рыданий — как стонут наши души в унисон.
— Я в порядке.
Ты шепчешь пересохшими губами, не желая больше показывать слабость.
Гордая, знающая себе цену. Ты не заслужила… нет, это не заслужили тебя, ни в Пилтовере, ни в Зауне.
— Я верю.
Отвечаю также тихо, закрывая глаза.
Мне тошно, как было бы тошно любому другому человеку с душой от осознания, что теперь ты проклят метаться между двух огней, пока не сгоришь, не превратишься в пепел.
Как можно выбрать между любимой девушкой и родной сестрой? Как можно решить, какая рука для тебя важнее и нужнее?
Мои мысли как бред сумасшедшего, путаются в голове, пока грудная клетка медленно вздымается под весом твоей головы. Тёмные волосы разметались по рубашке и я зарываюсь в них пальцами, утопаю до самых костяшек.
Ты молчишь и я молчу в ответ. Сказать всё равно нечего.
— Я не виню тебя.
Снова подаёшь голос и в моём горле встаёт ком.
О, я знаю, Кексик. Ты слишком справедливая девочка, чтобы винить меня в грехах младшей сестры.
— Я знаю.
Отвечаю хрипло в потолок.
За окном хлещет дождь, но мне кажется, что это слёзы кого-то сверху. Хочется выйти под ливень, намокнуть и очиститься под проточной водой от недавних событий. Но ты всё ещё на моей груди, дышишь шумно, носом зарывшись в складки одежды. Не хочу тревожить тебя, даже если упущу возможность дать волю чувствам под дождём.
Если тебе легче от моего присутствия — я не уйду.
— Я рядом.
Нарушаю тишину жалким шёпотом, но ты слышишь. Тяжело вздыхаешь, сглатывая липкий ком, и киваешь, обвивая тонкими руками мою талию.
Мы будем рядом, держаться друг за друга, стоять плечом к плечу, какая бы опасность не ждала нас впереди, даже если это шум бунтующих улиц и приближающаяся война, исход которой известен одному только богу.
Но я рядом. Больше никто не сделает тебе больно.