Личное

— Хёк… Хёк-ааааа! Марк запросто берёт верхние, до которых на репетиции ему не дотянуть. Изгибается, запрокидывая голову, и пальцы Хёка сами тянутся, чтобы пощупать выступающие рёбра на приподнятой груди — горячая натура для истинных эстетов. Царапает, прихватывая сосок, и Марк взвизгивает, прогибаясь ещё сильней — кажется, ещё немного, и сломается нахер. Напрягает руки, стянутые верёвкой — охуеть как вздуваются вены. Для Донхёка это что «фас» для пса: он намеренно ускоряется, грубо толкается в горячее узкое нутро, обещая себе, что в следующий раз непременно трахнет хёна ещё и игрушкой одновременно со своим членом. Надо же как-то расширяться. Хёку слишком хорошо — так, наверное, ощущается рай для грешников, а Марк ещё пиздец как много ему позволяет. Даже в ягодицу ногтями впиваться до кровоподтёков, а в редкие дни помутнения рассудка вовсе ошейник затягивать или рисовать маркером на бедре всякие пошлости. И этим пользуются — с особым размахом, как сейчас, и старшему остаётся лишь пальцы на ногах поджимать, дрожа всем телом и выстанывая имя, которое звучит так мучительно сладко, что других слов больше не остаётся. Влажные, пылающие, помешанные друг на друге. Хёк отрывает руку от вздымающейся груди, чтобы закинуть на плечо чужую ногу: его ведёт с накаченных лодыжек Марка, и грубо царапать их — такие идеальные! — есть наслаждение. Ещё один заскок, от которого невозможно отказаться. Он замедляется, чтобы дать себе отдохнуть, а заодно провести языком по коже, злясь, что хён, зараза, опять побрил всё ниже пояса, потому что, видите ли, ему стыдно! Придурок. Но приходится принимать его и таким, потому что если уж любить — то со всеми заскоками и недомолвками, фетишами и загонами. Потому что идеал — это нереально. Да и пиздец как скучно. — Хёк… Боже, Хёк… ааа! — кажется, крыша уже уехала от этих криков, от соли на языке, от вида — разврат, какой же разврат, вы что, продолжайте! — Хёк, Хёёёк… — Я здесь, я твой грёбаный бог, дааа… — и скрыть стон, прикусывая такую аппетитную голень, отчего Марка подбрасывает, и он вновь срывается на крик. На изломе чувств и эмоций, на пике — любимейшее состояние обоих, точно только здесь, в постели, они могут наконец открыться, ощутить на полную не только друг друга, но и себя. Без стереотипов и предрассудков, зная, что для остальных они всего лишь друзья. И для ребят их городской группы, которая пусть и не набирает особой популярности, но небольшую фанбазу имеет. И для родных. И для одногруппников — только обнимашки, бутылка воды на двоих и ставшее таким привычным «бро». Просто так надо, а им не влом. Хёк на пределе — толкается голодно, бездумно, разрывая связки оглушительным криком, едва его накрывает — и натягивает Марка на себя, замерев, пока внизу содрогаются от настигающего оргазма. — Ещё… Хёёёк… боже, Хёёёк… Вновь толчки — уже не такие быстрые, но этого хватает, чтобы и Марк достиг разрядки, вздрагивая всем телом и сразу же проваливаясь в обморок — совсем так, как любит. Хёк даже подозревает, что он это специально делает, чтобы не убирать, зараза такая. Хотя и приятно пиздец как: вон до какого состояния хёна может довести!

***

Утром на репетиции их первый встречает Джемин, от острого взора которого укрываться всегда очень сложно. Но они стараются, и пока вроде удаётся. Наверное. Марк как всегда хлопает того по плечу, заодно отодвигая в сторону, чтобы протиснуться в узком коридорчике, а вот Донхёк останавливается, замечая на себе внимательный взгляд. — Чего тебе? — недовольно, потому что не выспался. — Ммм, Хёк, ты сейчас такая раздражённая булка! — умиляется Джемин. — Что, опять всю ночь не спали и смотрели порнуху? — С нами хочешь, да? — щурится Хёк, упирая руки в бока. — А вот обломись! И проходит мимо, едва ли не сбивая с ног. — Конечно, обломлюсь, иначе Марк-хён даже стоять не сможет, — бормочет Джемин себе под нос, а после его голову озаряет восхитительная идея: — Джэно-я, у меня к тебе есть разговор! Срочный! Ты хотел бы со мной переспать?