«Слова падают, превращаясь в песок»

Из окна на лестничной площадке нещадно дуло, Артём поднял воротник пальто, зябко поёжился. И надо было хватануть лёгкую куртку, когда на улице такой дубак. Юля бы не оценила. А Лебедев... Ай, да чёрт с ним! Снова звонить и скрестись в дверь не хотелось, Лебедев всё равно бы не открыл, но и уйти означало бы капитулировать. Валентин Юрьевич вообще был мужик принципиальный, только и Артём сдаваться не хотел, раз виноват – надо отвечать. И что, что с Юлей всё нормально в итоге? В клуб, где была облава, потащил её Артём. А уже их двоих, напуганных (особенно Юльку, Артём, который попадал в такие ситуёвины не раз, вел себя поспокойнее) оттуда вытащил Лебедев. Отвернувшись к окну, Артём деревянными пальцами достал пачку сигарет и зажигалку, закурил. Губы невольно зашептали по слогам «Ва-лен-тин». Глупо, но Тёме нравилось. Лебедев был, мягко говоря, в ужасе, но долгая муштра собственного характера и повадок делали своё дело, поэтому он позволил себе только пару недовольных взглядов в сторону дочери, дабы скрыть настоящее беспокойство. А вот кое-кому другому и невозможному хотелось прострелить череп. Или распилить на несколько частей, пряча каждую по разным частям света, чтобы потом не нашли друг друга, не притянулись и не слились. Ведь предупреждал же, не раз предупреждал, чтобы рядом и перед глазами никогда не ютился, чтобы близко к любимой девочке не подходил. И всё без толку. Что ему теперь, подзатыльники отдавать, как ненужные конфеты? Смешно же. На месте видно будет, решает про себя Валентин, когда идёт по следам Артёма, думая, что проще разом от того избавиться, если больше ни слова не поймёт. Не докурив, Артём затушил сигарету о светло-зелёную заштукатуренную стену и переступил с ноги на ногу. Делать ему тут было нечего, в любой момент могли выйти жильцы и спросить, какого хрена у них в коридоре ошивается гоповатого вида пацан. Решив последний раз попытать удачу, он двинулся на один пролёт вверх, чтобы в последний раз позвонить в квартиру, и чуть не врезался в товарища полковника, который шёл ему навстречу, зло сверкая глазами на строгом лице. - Валентин Юрьич, - осклабился Артёмка, пряча сбитые руки в карманы и поднимая подбородок, чтобы курносое лицо приобрело ещё более наглое выражение, - а я вас жду, даже пару раз звонил, а вы не открываете. - Чего? - От чужой наглости и пафоса даже сознание тормозит подвисшим древним компьютером. Не терпит Лебедев состояние ступора, но сам впадает в него и задаёт этот нелепый вопрос. Что он там делать собирался? Давать подзатыльники или с лестницы спускать? - Что ты забыл здесь? Сказал же, и сказал тебе не раз, где ты окажешься, если не поймёшь все как надо. - Валентин стоит перед Артёмом и очень старается не вытащить сигарету из его зубов. Хотя вытащить зубы хочется куда больше. Раздражает этот пацан, сил нет. Ни физических, ни душевных. Глядя на такого Лебедева, Артём ёжится и втягивает голову в плечи. Становится не по себе от холода чужих чёрных и глубоких глаз. Задеревеневшие пальцы как из тисков тащат из зубов сигарету, от неожиданности и неловкости рук она падает на пол, Артём нагибается, чтобы поднять, и на секунду задерживается взглядом на прямых лебедевских ногах. - Да я это, - он разом теряет запал и пожимает плечами, поднимая глаза, - извиниться пришёл за Юльку. Не хотел вообще, чтобы так получилось, Валентин Юрич. У нас обычно по-другому, я всегда её защищаю и в обиду не даю... А тут, ну. Сами понимаете, я не знал. А вообще, я же ну, к вам пришёл. Поговорить, там, я не знаю. Как нормальные люди. Понимаете? - У неё, да и у меня от тебя одни неприятности. - Отвечает мужчина тоном учителя и надзирателя, которые попеременно чередуют друг друга, как плохой и хороший полицейские. Лебедеву нравится быть плохим полицейским, только вот врождённое благородство постоянно воевать таким способом мешает. Не мешает Юля, потому что это святое и не обсуждается. И не мешает Ткачёв, потому что это отвлекающий фон на сломанном телевизоре, которому подле его родной принцессы никогда не найдётся места. - Вот зачем ты ей такой? Что в тебе есть? Валентин наступает ботинком на дымящийся бычок и заглядывает в глаза напротив. Красивые, господи боже. Никогда не смотрел так пристально, а тут просто чёрт дернул. Колдун что ль шелудивый перед ним? Или шут гороховый. Это уже внутренний голос подсказал. Артёмка замирает, вытянувшись в струну, весь как оголённый нерв перед Лебедевым. Не может выдавить из себя слова – и не боится Валентина Юрьевича, но по спине прокатывается нервная дрожь, а глаза прикованы к глазам Лебедева. И чего он там хотел? Извиняться? Как люди нормальные поговорить? Чушь какая! В груди закипает и бурлит злость, и подступает к горлу, и горячей волной бьёт в голову. - А обязательно что-то быть должно? В двадцать лет и работа, и сервис. Или вам мало? Может, мордой не вышел? - Он делает шаг вперёд, краем куртки касаясь чужой одежды и шипя почти Лебедеву в губы, - или в армейке обязательно ошиваться должен был? Вы скажите, чё надо-то. - В слезливой гейской и не очень драме после такого обычно следует поцелуй. Но не всегда. - Шипит Лебедев в ответ с сильным желанием спугнуть чужую спесь. - Гораздо чаще в наглые морды просто бьют кулаком. Для доходчивости и в целях профилактики, так сказать. Сам шипит, выплёвывает слова, как по команде, а глаза ткачёвские из памяти вообще не идут. Тут, наверное, не этого малахольного бить надо, а Валентина. Тоже для профилактики, чтобы о главном не забывал. От неожиданности Артём резко отшатывается, затылком сильно ударяясь об стену и шипя уже от боли. Сука. Сказать в ответ какую-нибудь колкость кажется сейчас просто необходимым, задеть, рассердить ещё больше. Чтобы Лебедев что-нибудь уже сделал, а не только шипел на него. Ведь нормально же поговорить хотел, так нет же! - А вы только гейские драмы и смотрите, судя по всему, ВалентинЮрич. Ещё и дрочите на них небось, - его губы растягиваются в хамоватой улыбке, пальцы нервно теребят шнурок толстовки, но внутри Артём весь собран - ждёт удара, пощёчины, толчка, да чего угодно. Но стоять так становится почти невыносимо, - посоветуете что-нибудь из последнего, а?! Чтоб под пиво зашло. Валентин доволен, что не пришлось руки марать. Хотя и сожаления от этого же не меньше. Если рассечь губу, оставить на лице синяк, раскрасить так, как заслуживает... Довольно мыслей. - Смотрю. Только не драмы, а порно. И дрочу, как все. Лебедев вздыхает и огорчается, словно объяснял сейчас мелкому пацану, почему трава зелёная. Вот тебе и сексуальное воспитание. Люди взрослые, а как доходит до подначиваний, то без унижений на сексуальной почве буквально никуда. - Держись подальше от неё. Больше вести разговоры не буду, - сказал и пошёл обратно по лестнице. И зачем время только тратил на этого красивоглазого болвана. Черти бы его разорвали. До Артёма доходит не быстро, что – всё. Разговор окончен. Только вот он ещё не договорил. - Подождите, ну, стойте же! - рывок вперёд, на ступеньку выше (Артём что, бессмертный?) и его рука вцепляется в чужую куртку чуть повыше локтя, с силой разворачивая Лебедева к себе лицом. Успокоиться и объяснить, пусть даже Лебедев понимать не хочет. Пусть даже лицо напротив Артёма злое, непокорное и ... красивое. Тьфу ты! - Вы нас вчера вытащили, спасибо. - Вот это вообще непонятно зачем, но Артём продолжает, чувствуя, как бешено заходится в груди сердце, непонятно, от того, что волнуется, или от того, что Лебедев, стоящий на ступеньку выше, обжигает его чёрным взглядом, - а я слово даю, что такого больше не повторится. - Пожалуйста. Лебедеву неприятно стоять здесь, и точно так же неприятна ткачёвская компания, словно он клещ, который уже без разрешения лезет под кожу и откладывает в ней яйца. Почти чудовищно, почти бессмысленно, так что Валентин даже усмехается этим мыслям, но зато тянет ладонь вверх и зарывается пальцами в светлые волосы, на деле мечтая выдавить пальцами эти красивые глаза. Стояла бы девка перед ним, отвесил бы комплимент и спать пошёл, а тут другое. Яростное и уже внутри. Как клещ. - Но слов своих я не меняю. Запомни. Артём вздрагивает. Ладонь в волосах лежит мягко, но в обманчивом жесте сквозит угроза – как будто пальцы могут резко сжаться, откинуть голову Тёмы назад или наоборот приложить его мордой об стену. Или Лебедев может наклониться и ... Всё-таки вариант со стеной кажется самым безобидным при таком раскладе. Хочется сказать: «а всё равно от Юли не отвадите» или что-то в этом роде, и были бы у него в башке сейчас мысли о Юле, так нет же! Какая может тут быть Юлька, когда перед Артёмом стоит её папаша, держит его за волосы, и у Тёмы в груди что-то болезненно ёкает при каждом взгляде на тонкую насмешливую полоску губ напротив. Мозг, решивший отключиться в самый ответственный момент, Артёма подводит. Но когда Тёма вообще им пользовался? - Нравлюсь? - улыбка не самодовольная, но открытая, взгляд глаза в глаза. - Глаза нравятся. - Так же спокойно отвечает Лебедев, спокойно и просто, чуть сильнее сжимая светлые пряди пальцами. Потом он вперил взгляд в два ярких круга напротив, придвигаясь к замершему Ткачёву почти вплотную. Надёжнее. - Вырвал бы их и заспиртовал в банке на веки вечные. Ну, знаешь, как обычно органы на память хранят. У самого Валентина ничего и нигде не ёкало, он говорил не слишком приятные, не самые вкусные вещи, но ему казалось, что этот слушатель оценит. Нравишься. Нравишься очень. Этого Лебедев не сказал. Но тут же логично всё, как ночь и день. Тому, кто не интересен, глаза вырывать точно не захочется. Он маньяк только с тем, кто увлекает. На короткий промежуток времени для Артёма всё словно исчезло. Всё, кроме Лебедева. Но последние слова несколько отрезвили его и заставили осмысленнее оценить ситуацию. Лебедев на поверку оказался с теми ещё странностями, кто бы мог подумать. - Ну и вкусы у вас, Валентин Юрьевич, - он усмехнулся, за насмешкой скрывая страх, который полз и полз по спине, поочерёдно сковывая конечности. Как будто Лебедев мог и правда воплотить свою фантазию в жизнь, достав из кармана нож, и Артём был уже пойман, стоял с запрокинутой головой и распахнутыми навстречу глазами. - У меня всё гораздо проще, - ладонь с рукава переместилась на чужой воротник, сжала его до побеления костяшек пальцев, - Не хочу вырывать вам глаза, хоть и они и красивые. - Я и не прошу. Да и не думаю о себе как о памятном доноре для кого-то, если честно, - Валентину даже хотелось плечами пожать, да только отдача была бы не той, что нужно. Ткачёв наверняка думал, что из хватки своей крепкой теперь не выпустит, но Лебедеву и биться не хотелось. Просто вдохнул воздух в лёгкие и наклонился вперёд, буквально клюя губами быстро спрятавшийся под веком глаз. На очереди был второй, и мужчина повторил это действие, не стесняясь. В глаза поцеловал и остался почти доволен, словно добился какой-то важной цели. Или не очень. А, отстранившись, опять посмотрел в глаза Ткачёва, мечтая творить нечто подобное хоть каждый день. Чертыхнулся мысленно и только после отстранился совсем. Отодвинулся даже, насколько это было сейчас удобно и возможно. Прикосновение губ было неожиданно мягким, и мягкость эта с Лебедевым не вязалась, но и не была обманчивой. И не понятно было, всерьёз ли он говорил о заспиртованных в банке глазах, но Артёму было уже не важно. Когда хватка на затылке ослабла, Артём внезапно понял, что сейчас может рвануться и бежать, бежать, бежать отсюда, из этого дома да и вообще из города, только чтобы не видеть Лебедева, не чувствовать уже фантомных поцелуев в глаза и такой же фантомной руки в волосах. Но сдвинуться с места он не мог, да и не хотел. Так и стоял, не смея оторвать взгляда, как будто теперь это было преступлением, а потом рукой наугад потянулся, поймав руку Лебедева, и быстро, пока тот не сообразил, прижался губами к широкому запястью и выше – поцеловал в ладонь, тронул губами шершавые на подушечках пальцы. Отстранился, почему-то еле дыша. - Нравлюсь? - Спросил Лебедев, когда его пальцы прокололо тепло Артёмовских губ. Надо сказать, что такие ощущения он в жизни не часто испытывал. Не со всеми. Возможно, кроме зачаровывающих и запирающих в своём плене глаз в этом мальчике есть трепещущее во всех смыслах сердце. Неплохо было бы знать, что такое бьётся не только ради биологических процессов. Кстати, большой палец решил пожить отдельной жизнью, прицепился себе спокойно к нижней губе и оттянул вниз совсем чуть-чуть, обнажая Артёму зубы. Как в желании убедиться, что у питомца клыки на месте и будет, чем терзать врагов. - Хотя вряд ли это так, - задумчиво изрекает Валентин, отвечая самому себе и, наверное, даже на первый вопрос. С Ткачёвым рядом стоять нравилось, а внутренние грызущие черви даже повелели обнять, но выдержка вовремя остановила. Был в Лебедеве какой-то магнетизм, который Артёма, как железную гайку, притягивал к себе. И он не мог сопротивляться, опять сократил между ними расстояние, отказываясь осознавать и то, сколько они уже стояли на этой чёртовой лестнице, и то, что в любой момент кто-то мог их увидеть. Зубы слегка царапнули чужой палец, как бы давая понять, что Артём может и укусить, но кончик языка скользнул по подушечке – мягко, щекотно. Хотелось попробовать на вкус чужие пальцы. - Нравитесь, - горячечно и обречённо зашептал Артём, поднимая голову и сам одновременно понимая, что это самая странная правда, которую он когда-либо говорил, - даже скрывать не хочу. Не гоните только, Валентин Юрич. Я же вижу, как вы смотрите. - Видеть и знать не одно и то же, - призадумался мужчина, но от парня не отошёл, и так уже понял, что нет смысла увиливать. Попались. Лебедев ещё раз внимательно посмотрел на Артёма, на его глаза и лицо, на весь облик, чтобы окончательно убедиться – хорош. Дорог. А вот теперь можно было и сделать кое-что непоправимое. Например, прикоснуться губами к прохладной щеке, а потом к шее, поближе к месту, где стучит пульс. Солёный такой, приятный. Валентин отстранился и облизал свои губы, пробуя то, что на них осталось от прикосновения, и усмехнулся. - Как видишь, сложновато стало тебя от себя гнать. - Подчёркнуто сказал Валентин, рассчитывая, что поймут его правильно. Наверное, это и правда было непоправимо, потому что Артёма никогда ещё так не целовали. А если и целовали, то он забыл об этом сейчас раз и навсегда. И не вытянуть шею, не подставиться было очень сложно. - Ну, так не гоните, Валентин Юрьевич, не гоните, - одними губами повторил он, когда Лебедев отстранился. И тут его как под дых ударила, толкнула вперёд, к Лебедеву невидимая сила. Он рванулся, вжался ртом в чужие податливые и удивлённо раскрывшиеся навстречу губы, жадно, отчаянно, голодно, как будто не поцеловать хотел, а укусить, растерзать. Обхватил руками шею, пальцами чувствуя выступающий кадык, шумно задышал, распахнутыми голубыми глазами уставившись в тёмные и глубокие глаза напротив. И отпрянул, чуть не упав с лестницы, вжался спиной в стену до ломоты в лопатках. - Простите, - он шумно сглотнул, - блять, простите, простите. Я не хотел, оно само, вы такой... - Не хотел? Забавно. Пожалуй, это выглядело сейчас, как самая настоящая подстава. Когда просто играют на твоих слабостях, как на шатких нервах, так что Лебедев чувствовал себя самую малость оплёванным. И чего ещё ждать от практически малолетнего на его фоне трепла? - Проболтаешься кому – раздавлю, - просто добавляет Валентин, уже не глядя так пристально ни на чужой взгляд, ни на дёргающуюся грудную клетку. И для чего вообще торчал на этой проклятущей лестнице-то спрашивается? Самым лучшим отвлечением от дерьма может стать только вторжение инопланетян или третья мировая. Тогда главным Иродом Лебедев объявит Ткачёва и при первой же возможности его убьёт. Артём моргает, тихо осознавая, что сказал. Внезапно бежать за Лебедевым всё ещё хочется, но он врастает в бетонный пол, по-прежнему хватаясь руками за стену. Артём, конечно, дурак, каких поискать. Но и Лебедев далеко не святой, цепляется к словами и непонятно что сам от Артёма хочет, то ли поцеловать, то ли избить. Но Ткачёв готов за ним ползти хоть на коленях, и даже если его в лицо и под рёбра будут бить ногами в тяжёлых берцах - всё равно будет ползти. Ещё и просить будет, чтобы сильнее били, может, тогда из него вся эта дурь выйдет. - А вас, Валентин Юрьевич, легко одним словом спутать, - хрипло отвечает он. - Чего же раньше не ушли? Если я вам так противен. Чего целовали? Я может и дурень, и глупости говорю, но я искренен с вами. Нравитесь, значит нравитесь. И я хотел. Только думал, что вам противно. Мужчина хотел уйти отсюда или даже перемотать время, чтобы избежать кое-какие неточности своей так называемой биографии. Неточности последних нескольких минут, которые жгли, как обычно жгут самые первые минуты после рождения. Только вот слова Ткачёва начинают жечь его сильнее, так что двинуть тому по челюсти сейчас особенно сильно или затолкать в какую-нибудь камеру без свободы и света, чтоб о нём все забыли. Чтобы он сам забыл. - Ты меня раздражаешь. Сомневаюсь, что это как-то похоже на то, что ты говоришь. Это смешно, потому что Валентин словно ходит кругами по комнате, из которой выхода нет, потому что замуровал. - И вместе с тем, - продолжает он, - я бы тебя трахнул прямо здесь и прямо сейчас, как делают в самом дурацком на свете порно. Сердце бьётся уже где-то в горле, гулко, больно. Несмотря на своё телосложение, Артём сильный, сильнее, чем кажется на первый взгляд, и без труда пригвождает Лебедева к стене своим телом. Что будет потом – похуй. - Какой же вы мудак, - шипит ему в лицо Артём, - Сука. Какой же. Вы. Мудак. И губы эти проклятые так близко, и глаза – злые и похабные одновременно, и Тёма уже не знает, чего больше хочет, вмазать Лебедеву или снова его поцеловать, вгрызаясь в губы, прокусить их, попробовать кровь, облизать снова и снова. Потому что он как яд – всё внутри Артёма отравляет. И чем дольше Ткачёв с ним рядом находится, тем больше яда в его крови, тем сложнее будет от него потом избавиться, а, может, скоро и совсем невозможно. - Угрожайте побольше, меня это заводит, - он прикусывает губу до крови, останавливая себя, но бесполезно, - Вы всё говорите, а коэффициент полезного действия - ноль. - Да? - Лебедеву очень скучно. Он надеялся, что удастся обойтись без показухи, но вот она, прямо перед ним, отвращающая от себя и наглая. Олицетворяет собой вот этого наглеца с теми самыми глазами, которые хотелось заспиртовать на вечную память для себя любимого. Кажется, больше не хочется. В ответ на наглость у Лебедева всегда были противодействующие рефлексы, поэтому удар под дых как-то не заставил себя ждать, хотя и выворачиваться из ткачёвской хватки поначалу не хотелось. Ровно до того момента, пока Артём не открыл свой рот и не заговорил так, как говорят одни из самых ущербных и бесполезных. - Разочаровал ты меня. Сперва очаровал, а теперь разочаровал, Артём. - Говорит Валентин в такт чужому болезненному шипению, которое, вероятнее всего, слышит шумом только в своей голове. Вот и провели время с пользой, называется. Артём садится на корточки, скручивается от боли, которая кажется таковой только поначалу. А потом перерастает в тихий, но скребущий изнутри смех. - А вы красивый, - с усмешкой выдаёт он, - Валентин Юрьевич. «Красивый мудак» - хочется добавить, но Артём молчит. Он встаёт и, покачиваясь, идёт по лестнице вниз, лифт ждать не хочется, да и стоять здесь с Лебедевым уже и самому неприятно, чтоб его. Но что-то заставляет его остановиться, наверное то, что он не слышит ответных удаляющихся шагов. - Всего хорошего, - Ткачёв оборачивается, - и да, за Юлю можете не беспокоиться. К ней на километр не подойду. Как и к вам. - Вот для чего, Ткачёв, тебе все эти сложности? - Усмехается Лебедев, глядя удаляющемуся парню то в спину, то в глаза. - Ведь так просто начали. И закончить могли бы просто, если б ты выпендриться передо мной не решил. А у меня врождённая аллергия на выпендрёжников, всей душой их ненавижу. Валентин с внутренним сожалением, с разочарованием от того, что приходится что-то объяснять и доказывать, опять меряет шагами эту пыльную поверхность под ногами, и становится перед Ткачёвым заново, не возвышаясь над ним. На равных будучи, хотя бы так, буквально. И внутренне хочется, чтобы так было. Без выпендронов, которыми теперь принято все проблемы решать. - Кстати, закончить тоже можно интересно. - Мужчина тянется пальцами к шее, чтобы поправить невидимый воротник, в результате чего просто мажет Артёму по коже, смотря в глаза. - Ну, знаешь, как обычно делают в слезливом кино, с семьёй, свадьбой или хотя бы банальным совместным проживанием и совместным сексом в одной постели. Но постель необязательный пункт. И не единственный. Это было ожидаемо. Артём хочет сказать: «Вы ведь сам выпендрёжник, Валентин Юрьевич». Артём говорит: - Вот как? Всё это напоминает какую-то злоебучую игру в шахматы, где он раз за разом находится на грани мата, но каждый раз каким-то образом его избегает. И уйти хочет, и остаться, и сдаться, и заставить капитулировать противника. - Поебаться, значит, хотите? - Тёма тихо смеётся и утыкается Лебедеву лбом в плечо, качает головой. О висок трётся шершавая ткань, ноздри щекочет запах одеколона, - так бы сразу и сказали. Совместная жизнь? Со мной? Шутите? Или издеваетесь. Вам нравится? Как в слезливом кино, нравится? - Перспектива оказаться с тобой мне нравится. А ебаться нравится всем. Даже иногда монахам, я уверен. - Отвечает Лебедев снисходительно, как учитель первокласснику. Иначе ведь и не сравнишь то, что сейчас происходит. Правда, прикосновение, которое чувствует, далеко от ученического. Оно скорее покорное псовое. Или обманчивое, как у змей, греющихся на груди. Удержаться от ответного жеста трудно, да и ни к чему теперь. Ладонь Валентина ложится на щёку жмущегося к нему Артёма и гладит её большим пальцем. Почему-то при виде этого в мозгу рисуется картинка такой же ласки с тем же Ткачёвым, только искреннее и живее, чем сейчас. В каком-то грёбаном общем доме, квартире. Кровати. После секса или во время треклятой любви. - Мы с вами не монахи. - Тёма жмурится. О руку на щеке хочется доверчиво потереться, поцеловать в середину ладони, но он медлит. Смотрит на лицо Лебедева, на расчерченный тонкими морщинками высокий лоб, на чёрные ресницы, обрамляющие насмешливые глаза. И внезапно становится пофиг, на несколько долбанных мгновений совершенно пофиг, каким был Лебедев еще минуты две назад, если сейчас он говорил искренне. Ложь Артём бы ему никогда не простил. - Поцеловать вас можно? - он бездумно подцепляет край лебедевской куртки, отодвигая его в сторону, рукой пробирается под, - обещаю - нормально, а не как тогда. Лебедеву кажется, что залезли не под куртку, а глубже. Так под кожей паразиты копошатся в желании яростно отметить все свои территории, чтобы сомнений не оставалось. И всегда горячо, всегда хочется шкуру с себя содрать, когда такое. Ну, вот и теперь. Валентин думает о том, как долго они смогут оставаться незамеченными. А ещё – как сладко и одновременно горько может оказаться кусать Ткачёва за губы. И дома. Чтобы после очень нежно нагнуть и растягивать, пока у пацана от ласк слёзы из глаз не польются. Мужчина прижимается к Артёму, накрывая другой ладонью выступ позвонка на шее, надавливая на него, чтобы ярче ощутить, и опять не сдерживается. Выплёвывает: - Я ж тебя за твои поцелуи действительно тут нагну. Не боишься, что девочка моя увидит? Не должна скапливаться во рту слюна только от жара чужой ладони на шее, не должен чужой запах въедаться в лёгкие, а от голоса не должно тяжелеть в штанах. И всё это совершенно не должно Артёма заводить. Но заводит. Рука под курткой ползёт ниже, гладит тёплый бок, а потом нервно цепляет ремень брюк. Пальцы перебирают металлическую пряжку. - Я Юле скажу, что всё кончено. А дальше будь что будет. Артём смотрит с вызовом. Мол, нагибайте, товарищ полковник, хоть здесь, хоть у всего вашего Минобороны на глазах, я вам только спасибо скажу. Артём, оказывается, пидор, раз от вставшей перед глазами картинки, где Лебедев дерёт его в задницу, в шею целует и шепчет всякую романтическую дребедень, ему становится не противно, а жарко. Лебедев прекращает потоки мыслей, очевидно, не только своих, тянет Артема рукой за загривок к себе и впивается в его губы. Вдалбливается в рот нетерпением и нежностью. Сминает так, как, пожалуй, всегда хотел. Прикосновения Ткачёва, его нервная хватка на теле ощущается током, который не убивает, но оставляет следы, как от горячей молнии. Поэтому так хорошо. Всё чувствуется, как должно. И Артём притягивается к полковнику недостающим пазлом, буквально вминаясь в грудь. Должно быть, без одежды это станет ощущаться куда ярче и невыносимее. Лебедев целует с яростью, больно стискивая лопатки и рёбра парня своими руками, обнимая и надёжно фиксируя. Доказать, подчеркнуть свою привязанность невозможно одним лишь сексом. А Лебедев привязан. И предчувствует, что становится привязан сильно. Поначалу отвечать не получатся, напор губ сбивает с толку, не даёт опомниться. Раньше всегда целовал он, а сейчас целовали его, и на деле это оказалось охуенной разницей. Колени, конечно, не подкашивались, руки не дрожали, зато обнять Лебедева, вжать в себя, вплавить казалось сейчас самым важным. Рука уже глубоко под курткой, по локоть, ладонь на позвоночнике, гладит вдоль. Кажется, пропал. Влип. Ввяз. Пальцами по чужим волосам – почти нежно, вплестись, взъерошить короткую седину на висках. Лучше закрыть глаза, так ощущения ярче. И тереться бёдрами о бёдра, обозначая желание, совсем не обязательно, но очень хочется. И ещё много чего хочется, когда тебя так целуют, словно ты последнее, что осталось у человека. Внизу кто-то гремит ключами, отчётливо слышится шум поднимающегося лифта. А Лебедев тискается с мальчишкой средь бела дня или, кажется, уже всей вечности, не в силах оторваться от этой маленькой зависимости, которая только крепнет. - Нагну тебя, но не сейчас. Не сейчас. - Собственный шёпот, как и не первая попытка отстраниться, чтобы что-то сказать Ткачёву, кажутся чужими. А руки по-хозяйски подхватывают того за ягодицы, наслаждаясь чувством закольцовывающих крепких ног на поясе. Боже. Лебедев усаживает мальчишку на пыльный подоконник, желая спрятать, чтобы глазами никто себе не забрал. И, честное слово, ему бы сейчас не помешала сильная выдержка. Артём еще соображает, что происходит, но закончить это безумие совершенно невозможно, не реально. И не хочется. - Не сейчас. Понял, Валентин Юрьевич, не дурак. Только вы уж слово своё сдержите, - Артём паясничает, снова забирает в плен его губы, ладонями сжимает водолазку. Как будто Лебедева у него отнимают, вырывают из рук, - а то я, чесслово, умру, если вы меня не трахните. «А потом не оставите у себя» - вот это Артём уже не говорит, проглатывает. Сейчас хочется, чтобы любили. Вжимали в подоконник, грубо гладили по рёбрам, кусали. Может, даже подрочили, чтобы он совсем здесь сгорел, на этом дрянном подоконнике. - Может, ко мне? - фраза, которая раньше звучала довольно самодовольно и уверенно, теперь приобретает жалостливые нотки. - Просто, блять, сделайте уже что-нибудь, Валентин Юрьевич. Валентин хочет зажать ему рот рукой, потому что, Лебедев уверен, по лестнице кто-то поднимается, но вместо этого он лижет Ткачёву крохотное местечко на шее, а потом начинает сосать кожу, натягивая её без сожаления. Кожа у парня солоноватая, терпкая. Лебедеву нравится. Даже когда за спиной кто-то покашливает, он расправляет плечи, чтобы скрыть своё лучшее преступление, так отчаянно его провоцирующее. И когда вновь становится тихо, Валентин расслабляется, разводит Артёму коленки, подхватывая его за них так надёжно, чтобы толкнуться вперёд и понять, что же он сам потеряет, если в конечном итоге откажется. - Чертяка ты. Невыносимый. Валентин говорит ласково и тычется в губы, пока старается раздеть говоруна хотя бы наполовину. Честное слово, проще наделать прорезей в нужных местах, но староват Лебедев для таких методов. К коже прикасаться приятнее. А под кожу попадать – слаще. - Не дёргайся только. Ладно? - Валентин дивится тому, насколько он сейчас к Ткачёву внимателен. И всё потому, что защитить от всякого дурного глаза хочет. И пока хочет, стягивает, наконец, эти дурацкие джинсы, впиваясь пальцами в белую кожу на бёдрах до красноты и маленькой боли. Это всё напоминает какой-то сюр: он на подоконнике, сосётся с Юлькиным папашей, которому, кроме шуток, теперь кажется готов доверить даже свою жизнь. А задницу и подавно. Засос на шее тянет, приятно, ощутимо. Совсем не похоже на то, что оставляли ему девчонки на память о жаркой ночи. Перспектива попасться кому-то на глаза в таком виде только добавляет масла в огонь, и Артём бы и не волновался вовсе, если бы не знал, кто Лебедев есть и что ему может прилететь за то, что он на глазах у всего подъезда целуется с мужчиной. Но когда Лебедев вклинивается ему между ног, толкается пахом в пах, задевая вставший член, так что возбуждением прошибает от макушки до пяток, у Артёма воздух застывает где-то ещё на пути в лёгкие, а мысли – на пути в мозг, и он от неожиданности больно бьётся о стекло затылком. - А? - Артём облизывает губы, кивает, тянется вперёд, вопреки своим словам – дёргается, чтобы урвать ещё один поцелуй. И кажется уже догадывается, что Лебедев собирается делать, хоть ещё и не до конца верит, что тот собирается делать это зде́сь. Ноги сами собой раздвигаются шире, как у тёлки какой-нибудь, спасибо, подоконник широкий и удобный, есть где задницей поёрзать и даже не смутиться мокрого пятна от смазки на белье. Валентин кладёт ладонь на мокрое пятно и начинает гладить, причём, делает это нетерпеливо, неласково. Трёт член через ткань, наслаждаясь твёрдостью, влагой, которая приклеивается к пальцам, отмечая их как собственность. И пока это длится, мужчина не перестаёт смотреть в глаза напротив, всё же считая, что живой их носитель в комплекте с этим подарком гораздо лучше. Как лучше стало, когда Лебедев забрался под резинку его трусов и сунул туда руку, тут же придя в восторг. Член у Ткачёва оказался что надо (и откуда только эти мысли сейчас взялись, интересно), а соль на коже становилась более терпкой, пока Валентин слизывал капельки пота, выступившие за ухом. Он бы не только их сейчас пробовал. - Пользованный? Делали уже так с тобой? Лебедев напряжённо проходится по влажному стволу и ненадолго, но крепко сжимает его, представляя под пальцами спелый и сочный плод. И ревность, внезапно возникшая, заставляет хотеть правды. От сильных движений руки по члену Артёмка скулит по-собачьи. Ёрзает, дёргает бёдрами навстречу шершавой, теплой ладони, которая сначала трёт плоть о ткань, а потом и вовсе ласкает голый член, цепляя чувствительную крупную головку. Насухую уже всё равно не получается, с члена капает будь здоров, и Артём не помнит, когда в последний раз так кого-то хотел. Но вопрос Лебедева заставляет его напрячься, вцепиться одной рукой в край подоконника, другой продолжая держать Лебедева за шею. Это было давно, и его тогда почти нагнули. Почти отодрали. И главное, он был не против. А кто бы был против, если был до этого закинулся дозой? Артём считает, что никто. Но сейчас всё по-настоящему, без сигарет и таблеток, вот он Лебедев, вот он – Артём, перед Лебедевым, без штанов и готовый на всё. Он мотает головой, обречённо, словно Лебедев сейчас может остановиться, но потом внезапно оскаливается. - А если бы и делали? - пяткой Артём притягивает Лебедева к себе ближе за поясницу, снова заглядывает в глаза. - Мне это не нравится. Для меня ты теперь. Мой. - Лебедев яростно дёрнулся и впился в вызывающую ухмылку с силой, не давая опомниться. Осознание чужого прошлого, наличия его в комплекте с этой идиотской ухмылкой раздражали. Нет, чтобы ответить нормально. Валентин целовал Ткачёва, дрочил ему одной рукой, а другую ладонь вдавливал в макушку, прижимая к себе голову. На деле же Лебедев пытался представить, как этот череп крошится под его пальцами. За дерзость и неповиновение. Постепенно, шаг за шагом, Артём разгадывал схему, по которой бесился Лебедев. Из ласкового моментально становился яростным, почти безжалостным, и наоборот. А вообще Артём был не против. Ваш так ваш, Валентин Юрьевич. Главное, чтобы вы тоже моим были. - С вами, товарищ полковник, разговаривать – как по минному полю ходить, - шепчет он сквозь поцелуй, - того и гляди на воздух подкинет. Ещё парочка таких яростных и острых взглядов, и Артём кончил бы, так и не дождавшись самого интересного. Громкий стон он глушит в поцелуе, не переставая улыбаться. Тянется рукой к чужому ремню, расстёгивая его, проскальзывает рукой под, натыкаясь на твёрдую, горячую плоть, гладит, мнёт чужой член, нетерпеливо пытаясь сдёрнуть штаны ниже другой рукой.