Я каждый день цепляю маски на лицо, сменяя череду пустых улыбок. Так или иначе, я лишь апатичный неудачник, что зашёл в тупик. Никчёмной и бесцельной жизнь моя была, пока я не повстречал тебя. Я молю, прекрати касаться столь невинным взглядом искалеченной души. Ведь я так пуст... Столь бесполезный и пустой. Но сможешь ли и дальше ты меня спасать своей добротой? - 【m19】(One-Eye's Monologue 【rus】).
Серые стены тайной подземной тюрьмы, скрывающейся прямо под одним из головных офисов Министерства, отражают звук неторопливых шагов, что звонким эхом разлетается по длинному коридору, складывающемуся в запутанный лабиринт. Высокий охранник в чёрной униформе проходит мимо бесчисленных камер, даже не глядя сквозь решётки на не таких уж и редких пленных. Кого-то Министерство загребло для допроса, кого-то - для того, чтобы передать в специализированную тюрьму. Есть и те, кого, наоборот, доставили из неё для дачи показаний. Но всё это - лишь первые уровни. Клетки простые, не везде стоит усиленная защита, поэтому охранник и не обращает внимания на напуганные или злые взгляды, игнорирует редкие окрики. Он здесь не ради этой шушеры. Он здесь ради того, кто находится на четвёртом минусовом уровне в самой дальней клетке-камере, под усиленной охраной, под прицелом десятка камер, с подключенными датчиками слежения за состоянием организма - Анго такой параноик. Губы украшает кривая усмешка, когда, пользуясь своим пропуском, охранник спускается вниз на дополнительном лифте только для того, чтобы ступить в просторный зал, в дальнем конце которого установлена клетка для самых опасных и буйных. Можно сказать, этому пленнику выделили личный пентхаус. Когда же охранник приближается, бросая взгляд на камеры, красные огоньки которых гаснут один за другим, он убеждается не только в своих мыслях относительно состояния «апартаментов», но и в том, что Анго действительно параноик. С другой стороны, не будь он им, не прожил бы так долго. К тому же, с таким пленником нужно держать ухо востро. Так что не зря его спеленали цепями, из-за чего пленник стал похож на куколку бабочки. Вот только Анго, наверное, позабыл о том, что внутри куколки происходит распад, самопереваривание, после чего одно превращается в другое. Что внутри этого кокона из цепей, где ярость и ненависть к неволе растворяют человеческую оболочку? - Вот сейчас и узнаем, - шире улыбается охранник, подходя к панели управления бронированными прозрачными стенами клетки и начиная вводить коды доступа. Вскоре шкатулка с заветной драгоценностью распахивается, и охранник заходит внутрь прозрачного куба, полного ярких ламп, не оставляющих места теням. Что ж, то тени, а явилась в эту камеру сама тьма. Коньячно-карие глаза теряют свой искусственный свет, наливаются багрецом запёкшейся крови. Улыбка испаряется с губ. Стирается маска беззаботности. Тонкие брови почти сходятся вместе, пока цепкий взгляд скользит по устройству, удерживающему цепи, в коконе которых и висит куколка бабочки над полом. Невысоко, но сам факт буквально подвешенного состояния в темноте и полной изоляции - у охранника глаза хищно сужаются, и в движениях проявляется лёгкая дрожь. Такая бывает, когда очень остро хочется свернуть кому-нибудь - обычно, кому-то вполне конкретному - шею. С цепями и тянущимися внутрь кокона тонкими трубками приходится повозиться, но охранник справляется. Щёлкают замки, лязгает железо втягиваемых в столбы по бокам цепей, и кокон постепенно становится тоньше и тоньше, готовясь явить миру то, что находится внутри. Другие затаили бы дыхание - от ужаса, от животного страха перед тем, что явится на свет - но мужчина в чёрной униформе лишь подходит ближе, готовясь поймать на руки бабочку, что появится из этого кокона. Изящную, как и положено по всем канонам природы, и ядовито-яркую, как и положено всем опасным порождениям жизни, дабы предупредить неразумных глупцов, к кому соваться точно не следует. - Оп, поймал, - бормочет охранник, когда ему на руки вываливается тело. Вот только нет в этом насмешки, нет и облегчения. Когда тело невысокого молодого мужчины падает на забинтованные руки, охранник лишь подбирается ещё больше, бережно опуская свою добычу на стерильно чистый пол, с которого при желании можно было бы спокойно есть. Пленник без сознания, и из одежды на нём лишь больничная белая роба, насквозь сырая от пота. Рыжие волосы кажутся тусклыми и блёклыми, напоминают спутанный клубок. Лицо серо-зелёное, глубокие тени под закрытыми глазами, а румянец, что так красиво украшал в прошлом щёки, расплывается тут и там некрасивыми пятнами. Это неправильный румянец, как неправильна и повышенная потливость, и сиплость дыхания, и сбоящий ритм сердца. Здоровые ощущаются не так. Человек на руках охранника отравлен. - Подло работаешь, Анго, - цедит охранник. И неожиданно слышит ответ из-за спины: - Как и ты, Дазай-кун. Резко обернувшись, охранник, который никакой и не охранник вовсе, впивается нечитаемым взглядом в застывшего в нескольких метрах от него мужчину в сером костюме и начищенных до блеска круглых очках. В стене справа медленно закрывается тайная дверь - когда она встаёт на место, кажется, что никаких проходов там и нет. Очень искусно сделано, иначе Дазай обязательно бы заметил. Впрочем, он заплатил достаточно за информацию и помощь, чтобы никто не поднял лишней тревоги или не решил поднять её раньше времени. И он был достаточно осторожен и расторопен, пока пробирался сюда. Значит, либо Анго зачем-то решил навестить кокон с запечатанным в нём Накахарой Чуей, либо же он знал, что Дазай появится. - Как ты узнал, что я здесь? - спрашивает он, не расслабляясь даже тогда, когда понимает, что на первый взгляд его противник безоружен; в конце концов, это территория врага. - Я ждал тебя, - отвечает Анго и опускает взгляд на Чую, которого ноги Дазая едва ли прикрывают. - Я знал, что ты придёшь за ним. Не знал, когда именно, в какой день и час, поэтому следил за этой камерой лично с самого начала. Никогда не приходилось сомневаться в твоём умении проникать туда, куда доступа нет. Но откуда ты узнал о том, что он у нас? Тебе не должны были... Анго обрывает себя, не договаривает, но поздно. Да и что толку? Дазай и сам уже в курсе, что в ВДА знали о том, что Чуя попался в руки Министерства, и Куникида не собирался посвящать его в это дело. Союз с мафией или нет, и Министерство, и ВДА никогда не упустят возможность избавиться от них целиком или хотя бы пошатнуть их авторитет, силу и влияние. С Гильдией давно покончено, Достоевский наконец-то в тюрьме, сумели договориться и с Фицджеральдом - союз с Портовой мафией как таковой больше не нужен. А раз никаких глобальных проблем, которые нужно решать, нет, то не нужен на свободе, да ещё и на стороне мафии Накахара Чуя. Дазай позволяет себе негромко рассмеяться - так лицемерно. - Тебя совесть не мучает, Анго-о-о? - тянет он, приседая на корточки, чтобы закрыть собой Чую от чужого взгляда; глупо, но его будто ведёт первобытный инстинкт. - Ты так паниковал, так боялся, что он погибнет в бою против Шибусавы, но что теперь? Как там было заявлено официально? Взрыв газа? И это в элитной новостройке для сливок общества? - Он разнёс всю верхнюю часть здания, - холодно припечатывает Анго; его очки отражают свет, будто сверкнула сталь. - Погибли люди, Дазай-кун. Много людей. Невинных людей. Если он не может контролировать свою способность, то... - То вы тут как тут, - фыркает Дазай, и тон его приобретает вкрадчивость. - Конечно, вы всегда рядом. Лишь бы прибрать к рукам то, что вам не принадлежит. Вы любите это, не так ли, Анго? Зариться на чужое. Одна вспышка, вы наверняка даже не разобрались, что произошло, и вот Чуя запертый, отравленный, лишённый всего болтается в цепях у вас в подземелье, пока вы решаете, за сколько продадите его Мори-сану и продадите ли вообще. Жадные до золота драконы. Ты помнишь, что случилось с последним, против которого выступил Чуя? - Ты не понимаешь, Дазай-ку... - Это ты не понимаешь, Анго, - от тона Дазая разве что изморозь не бежит по стенам. - Никто не запрёт Чую и уж точно никто не запрёт его здесь. Я забираю его. Ты можешь попытаться остановить меня и узнаешь, что случится. Подсказка: я всё равно уйду, уйду невредимым и уйду с Чуей. - Ты осознаёшь, что ты делаешь? - делает шаг навстречу Анго; и тут же замирает, нервно передёргивая плечами, хотя всё, что есть у Дазая - его тёмный тяжёлый взгляд. - Ты - член ВДА. Министерство помогло тебе покончить с прошлым и обелить репутацию. ВДА помогло тебе хоть немного отмыть кровь с рук. И что ты делаешь сейчас? Освобождаешь опасного преступника, который... - ... спасал этот город столько раз, что вы ноги ему должны целовать, - отрезает Дазай, а после, не сводя взгляда с Анго, обходит Чую, поднимает его на руках и прижимает к своей груди. - Так что уйди с дороги, Анго. Если, конечно, не хочешь столкнуться с последствиями своей попытки остановить меня? Игра взглядов затягивается, но Дазай уже знает, что выиграл. Во-первых, Анго прекрасно знает, что Порт не оставит Чую в их лапах и попытается забрать его в любом случае; только малыми жертвами не обойдётся. Во-вторых, несмотря на эфемерное преимущество, Анго знает, что Дазай уделает его на раз-два в рукопашной даже с Чуей на руках. До которой, впрочем, и не дойдёт, ведь Дазай всегда был известен за свои манипуляции, а не сломанные носы. И надавить ему есть на что, всегда. Никто не без греха. В-третьих, если Анго сейчас поднимет шум, и Дазая тоже схватят, Мори узнает об этом, такого кота в мешке не утаишь. И если за Чую он бы просто не отступился до самого конца, за Дазая, если надо, штурмом пойдёт на Министерство. У них всегда была своя особая связь, и пусть даже они сами никогда не понимали её до конца, но Дазай знает - и знает, что знает это и Анго - противостояние будет похлеще, чем когда жизни Босса Портовой мафии и Директора ВДА зависели от смерти друг друга. - Ты совершаешь ошибку, Дазай-кун, - вот и всё, что в итоге говорит Анго. Он не двигается с места, но Дазаю ничего не стоит обойти его на пути к выходу. - Посмотрим, - бросает он. И крепче прижимает к груди свою драгоценную ношу.---
Говорят, самый страшный грех - предательство, и Дазай знает, это имя его. В первый раз он предал Портовую мафию. Во второй раз он предал обе стороны. В третий раз он предал ВДА. И не чувствует ничего особенного по этому поводу, потому что на самом деле предательство совершалось не против людей, на которых было направлено на первый взгляд, а против самого себя, своих взглядов и каких-никаких идеалов. Об этом он думал, пока пробирался к выходу из тюрьмы Министерства, напряжённо гадая, поднимет Анго всё-таки шум или нет; сделает ли хоть раз что-то из принципа, назло. Нет, не сделал - никогда духу не хватало. Об этом думал, пока присланная Хироцу - с которым они всегда поддерживали связь - машина везла его в одно из убежищ Портовой мафии. Об этом думает и сейчас, пока сидит на краю постели и вытирает мокрые волосы Чуи полотенцем. Вымыть его не составило труда, безвольное тело было податливым и послушным, белую распашонку Дазай снял на раз. Теперь же всё, что ему остаётся, это ждать, когда поставленная Чуе капельница хотя бы частично очистит его кровь, и он сможет прийти в сознание; вытирать его мокрые волосы и расчёсывать их пальцами. - Поскорее приходи в себя, Чуя, - негромко просит Дазай, глядя в лицо, что уже не так отражает муку ядовитой горячки; капельница сменила третий пакет. - Я хочу увидеть твои глаза. Я хочу услышать твой голос. Я хочу, чтобы ты знал, что сейчас я с тобой, рядом. Забавно. Буквально несколько дней назад Дазаю приснился очень странный сон. В этом сне он был Боссом Портовой мафии и в итоге спрыгнул с крыши высотки. В этом сне Чуя был его заместителем, и Дазай оставил его одного. Когда он проснулся, одновременно с восторгом от долгожданной смерти хотя бы там, в этом диковинном реалистичном сне, на языке осела горечь. Дазай уходил, оставлял за спиной, предавал и относился ко многим вещам и людям с безразличием, но если и было то, что держало его на плаву и не позволяло опустить руки даже в самые тяжёлые моменты жизни, так это знание того, что в таком случае Чуя останется один. И дело не в том, что Накахара Чуя не может позаботиться о себе. Дело в «Порче» и в том, что однажды ему придётся использовать её, но Дазая рядом уже не будет, и тогда Чуя умрёт. Дазай не может этого допустить. Сколько себя помнит, Дазай всегда был эгоистом. Он всегда думал лишь о себе, относясь к окружающему миру с безразличием. Жизнь, её краски и запахи, её вкус казались ему пеплом и серостью. Он всегда был один, никому не было до него дела, и самому Дазаю тоже не было дела ни до кого. Нормы и правила общества, его строй и порядки - всё это вызывало недоумение и нежелание быть частью системы. Он сбежал из родного дома, чтобы быть подальше от удушающей вычурности богатства и наваленных на него с малых лет бессмысленных обязательств. Он пытался потеряться на дороге жизни, дабы мир просто позабыл о нём. Так хотелось исчезнуть. Так хотелось разорвать порочный круг. От мыслей о том, что жизнь растянется на годы, и Дазаю придётся извечно подстраиваться и делать то, что не хочется, ради того, чтобы жить и угождать другим, его душили тошнота и слёзы несправедливости. Он не просил об этом, так почему его выпихнули в этот мир? Он желал со всем этим покончить, но почему ему не давали, не позволяли поставить точку? Из-за того, что никак не удавалось спастись от проклятой жизни, Дазаю пришлось так или иначе двигаться вперёд, и постепенно его начало тошнить уже от вполне реальных вещей, от вполне реальных примеров перед глазами. Люди вокруг виделись фигурками с прилепленными масками вместо лиц. Они лгали, лгали, лгали - постоянно лгали. А ещё были такими предсказуемыми, что Дазаю порой и делать ничего не приходилось, чтобы обвести кого-то вокруг пальца, дабы получить крышу над головой, еду или деньги. Это было так скучно. Ему было скучно. Он с детства был не таким, как другие дети и взрослые. Он видел дальше и понимал больше, и мог узреть глубже, и проникнуться чем-либо сильнее, чем остальные люди вокруг. Когда же он показывал своё истинное лицо, они пугались. Когда он показывал своё истинное лицо, обезличенное «Исповедью», они старались избежать его общества, шептались за спиной, почти тыкали пальцем. Рано, очень рано Дазай осознал, что маска, прилепленная к лицу, очень важна - важнее истинного лица, к которому может прилипнуть порой так, что если отрывать, то только с мясом. И, несмотря на отвращение к жизни и полное безразличие к самому себе, Дазай боялся этого. Где-то очень глубоко в душе - или в глубине той дыры, что считалась его душой - он боялся того, что потеряет самого себя настоящего, такого, каким бы он ни был. Это продолжалось годами. Новые маски и новые пустые улыбки. Новые попытки свести счёты с жизнью и неудачи, неудачи, ненавистные неудачи. Постепенно Дазай начал чувствовать себя настоящим неудачником - всё, чего он хотел, он не мог достичь, что бы для этого ни делал. Наблюдая за людьми, Дазай иногда им даже завидовал. Тупые овцы, глупое стадо - они счастливы в своём невежестве и не понимают, не осознают, как на самом деле пусто их существование: их слова, мысли, выборы, решения, предпочтения, взгляды на жизнь и на то, что правильно, а что нет. Какая разница, плохой ты или хороший, начитанный или нет, много зарабатываешь или нет, в брендовой одежде ходишь или нет, знаешь произведения классиков или нет, если итог один - ты гниющий в земле труп, растерявший и деньги, и красоту, и власть, и то, ради чего работал всю жизнь. Глупо, глупо, глупо! - Почему я спас тебя? О, всё просто, Дазай-кун. Ты мне нужен, - вот, что сказал Мори Огай в их первую встречу. Проклятый доктор-хирург, подпольный врач без лицензии, мошенник со скальпелем в руках - Дазай возненавидел его, как только взглянул на свои зашитые запястья; а ещё в который раз проклял тот факт, что явно является любимчиком удачи, потому что выбрал самую тёмную и пустынную подворотню, самый грязный осколок стекла и даже сумел украсть бутылку палёного алкоголя, чтобы напиться и не чувствовать ненавистную боль, доказывающую - смеющуюся! - что всё ещё жив, жив, жив. И что в итоге? В итоге рассеченные запястья зашиты, капельница опутала проводами, никакого заражения крови, а этот гадкий человек с пронзительным взглядом тёмно-лиловых глаз и сладко-ядовитой улыбкой снисходительно наблюдает за тем, как Дазай в отчаянии пинает ногами воздух и шипит: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу!». И до сих пор Дазай не может сказать, кого же именно ненавидел в тот момент: спасшего его Мори или самого себя, опять выбравшего не то место и не то время. А может, проклятую жизнь, что вцепилась в него клыками и не желала выпускать из удушающей хватки зловонной пасти? Да, возможно, ведь не Смерть - хищная тварь, что истязает людей, вовсе нет. Этой тварью является Жизнь, тогда как Смерть принимает несчастных в свои объятия, холодными касаниями усмиряя жар и боль, баюкая в колыбели своих тёмных одеяний измученные тела и искалеченные души. Дазай мечтал о ней. Дазай желал её утешающих объятий, но он был лишь четырнадцатилетним мальчишкой, который ничего не решал; не мог решить даже собственную судьбу, потому что раз за разом спасительную тьму отнимало что-то или кто-то, и он выживал, выживал, выживал, плача и проклиная. «Неудачник», - постоянно кричало собственное отражение в зеркалах. Сколько Дазай перебил их? И осколками скольких исполосовал свои руки в кровь? Не объясняя причин своей проклятой заботы, Мори штопал, будто не шарлатан без лицензии в подпольной клинике. Заживало как на собаке. Дазай ненавидел всё это. Ненавидел и тот факт, что почему-то, зачем-то продолжает возвращаться к Мори, хотя сбегал от него раз за разом, отправляясь на поиски блаженного забытья. Он знал, всегда знал, что «цивилизованное общество» сказало бы, что он ненормальный, что его надо лечить, но проблема была в том, что он был единственный здоровым. Его единственного не обманул яд Жизни, и потому он хотел спастись. Но спасения не было. Дазай оказался в тупике, возвращался в него раз за разом, набегавшись по ненавистному неразрывному кругу. Кругу, полному лицемерных людей, постоянно лгущих друг другу в глаза, скрывающих истинные мысли и отношение за улыбающимися масками. Кругу, полному людей, которые все - животные, возвысившие себя раздутым непомерным эгоцентризмом. - Что ты знаешь о Портовой мафии, Дазай-кун? - спросил однажды Мори. - Ты напоминаешь мне меня самого в юности, поэтому я не хочу отпускать тебя, - признался однажды Мори. - У меня есть для тебя задание. Выполнишь - смешаю тебе самый лучший яд, который поможет тебе умереть быстро и безболезненно, - обманул однажды Мори. Или не обманул. В тот момент, когда Дазай увидел блеск голубых глаз и яркий огонь рыжих волос, яд проник в его вены. Впрочем, всё же не тот, что пообещал ему Мори - этот шарлатан, он обманул! - а тот, что несла в себе Жизнь. Проклятая ведьма явилась к нему в человеческом обличье, прилепив на уродливую морду красивое лицо пятнадцатилетнего мальчишки, который вмиг заполнил голову Дазая мыслями о себе и только о себе. О, как Дазай ненавидел это. О, как он ненавидел, что сбылись его худшие опасения - что что-то разрушит его только-только устоявшийся крошечный тихий тёмный островок. Мори ведь не просто так упомянул Портовую мафию. Он захватил власть, убив предыдущего спятившего Босса, и захватил трон, подарив тем самым Дазаю дом. Из вредности Дазай отказался вступать в организацию, работать на её благо, но в глубине души он был признателен Мори за этот подарок. Было сложно одновременно гоняться за Смертью с букетами ликориса в руках и убегать при этом от Жизни в её белоснежном свадебном кимоно, цепляя при этом на лицо маску самого обычного ребёнка. Дазай никогда не был обычным ребёнком. Он был тем, кто прозрел в отличие от большинства людей, и страдает, неся это бремя в одиночку. Он познал глубинную боль, разочарование и отчаяние, которого хватило бы на весь род человеческий. Он страдал теми страданиями, которые не мог понять даже Мори. Однако Мори был достаточно умён, чтобы подарить Дазаю отдушину - ночь и тьму, и одиночество, которые они дарят, когда не нужно притворяться тем, кем ты не являешься, и разыгрывать, разыгрывать без устали спектакль за спектаклем. - Может быть, у меня нет души? - спросил однажды Дазай. - Мори-сан, вы ведь хирург, верно? Вы многое знаете про плоть человеческого тела. Вы когда-нибудь видели душу, вскрывая лёгкие или сердце? Где она прячется? И возможно ли, что у меня там дыра? - Нет-нет, Дазай-кун, душа у тебя есть, - улыбнулся тогда Мори, растирая уставшие от бесконечного чтения деловых бумаг глаза. - Тебе нужна лишь искра, чтобы разжечь её. Одна искра, и ты поймёшь, что на самом деле никогда не знал боли этого мира. Дазай попытался вызвать эту искру взрывчаткой, но Мори в очередной раз спас его, проклятый интриган! А потом эта искра ворвалась в его жизнь сама: с глазами цвета ясного неба, во всполохе рыжих волос. Искра эта пронзила его насквозь вместе с болью от удара, когда Король «Агнцев» впечатал его в стену, и горячая кровь заструилась по лицу. Ныли кости, вопила плоть, и удушала тяжесть чужой ноги на груди, а Дазай смотрел на нависшего над ним мальчишку и чувствовал, что падает; видел перед собой белую вспышку молнии или тока, которая пронзила всё его существо только для того, чтобы разбудить проклятую душу своим импульсом и показать ему, доказать ему, что Дазай Осаму до встречи с Накахарой Чуей и в самом деле ничего не знал о боли или отчаянии. - Действительно ли торговать людьми - больше не путь Портовой мафии? - на всякий случай всё же уточнил он у Мори при первой же возможности. За понимающий, громкий, заливистый смех наставника, Босса и своего рода заботливого дядюшку остро захотелось придушить собственными руками, но Дазай только полоснул по чужому горлу маниакальным жаждущим взглядом и покинул кабинет, громко хлопнув дверью. Он и в самом деле купил бы Накахару Чую, если бы мог - чтобы тот принадлежал только ему одному. Этот мальчишка с первой же встречи занял все его мысли. Он был такой... Необычный. Яркий. Шумный. Совсем не такой, как другие. Ему было откровенно плевать на Дазая, что он доказывал словом и делом, но стоило только ситуации обостриться, и этот мальчишка готов был пожертвовать ради Дазая собственным благосостоянием. Накахаре Чуе было также наплевать, что Дазай - главный помощник и подопечный Мори, что он выше по рангу, что просто выше и умнее. Глупый коротышка Накахара Чуя только и знал, что вопить и разбрасываться своими длиннющими ногами, отбивать Дазаю рёбра и кричать о том, как ненавидит своего проблемного напарника. Но проблемным из них двоих был Накахара Чуя, которого Дазай хотел заполучить и которого заполучить не мог. Совсем как ускользающую от него всё время Смерть. - Раздражает! - вопил Дазай, носясь по кабинету Мори, пока тот - такой чёрствый человек! - спокойно читал свои бесконечные документы, делая какие-то пометки на полях и, похоже, даже не слушая его. Его раздражало в Накахаре Чуе буквально всё. Его внешность, его голос, его повадки и привычки, его всё! Но больше всего Дазай ненавидел то, как легко этот мальчишка проник ему под кожу, занял место в его голове. Он постоянно оказывался рядом с Дазаем, когда тот шёл искать Смерть, и мешался под ногами. Отвлекал своей яркостью и шумом, уводил Дазая в итоге в аркады, и Дазай забывал. Обо всём забывал. Ни на что не смотрел и никого не слушал, и не думал ни о чём кроме Накахары Чуи, который, будто лазерный луч для кота, постоянно отвлекал его от намеченной цели. А хуже всего было то, что постепенно Дазай начал к этому привыкать. Когда он осознал, что подобно другим людям пытается придать бессмысленной жизни хоть какой-то смысл тем, что может видеть Чую и говорить с ним, спорить и драться, играть в игры и вместе есть в разных забегаловках, он испытал такой спектр эмоций, что затошнило. Был и шок, и злость, и удивление, и ошеломление, и непонимание, и отрицание, и снова бессильная злость, и раздражение. Накахара Чуя был не нужен Дазаю Осаму, тому нужна была лишь Смерть и покой, который она принесёт. Но раз за разом он уподоблялся глупым куклам с масками вместо лиц и шёл на поводу у непонятного, но наверняка жалкого и низменного желания общения, оправдывая себя тем, что Накахара Чуя просто эксклюзивен. Кто ещё знает потерявшего память мальчишку, который не то человек, не то не человек, а бог, не то и вовсе лишь оболочка, натянутая этим самым богом для того, чтобы бродить среди простых смертных? - Дазай-кун, но если ты сдашься, Чуя-кун умрёт, - мырлыкал Мори в рацию. - А потом и мы все, и ты в том числе. Ах, разве это не романтично? Вы ведь умрёте раньше, на пару. Двойное самоубийство! Дазай закричал так, что Мори должен был услышать его в Йокогаме на расстоянии тысяч километров без всякой рации. И закричал не потому, что смерть вместе с Накахарой Чуей казалась чем-то ужасным - Дазай в принципе не желал делить этот сладкий миг с кем-либо, это лишь его, драгоценное и сокровенное, самое желанное. Закричал он потому, что пронзило очередное осознание - Накахара Чуя не принадлежит ему. Как бы Дазай ни хотел разобрать этого человека на составляющие части, потрогать сердце и поковыряться в мозгах, собрать глубоким вдохом молекулы воздуха из его вспоротых лёгких, как бы ни хотел в свете последней открывшейся информации присвоить его себе ещё больше, закодировать, сделать верной служанкой, у него не было возможности. Не было у него и возможности заглянуть внутрь Накахары Чуи, найти притягивающий к нему магнит и выдрать к чёрту, чтобы позабыть обо всём и вернуться к своему спокойному одиночеству. И мало того, ещё какой-то посторонний тип заимел виды на то, что принадлежит ему; на то, что Дазай Осаму обозначил своим в тот день, когда ненавистная Жизнь с издевательским хохотом бросила прямо в него летающего мальчика. Этого Дазай стерпеть не мог. Его самообладание и без того болталось на полуоборванных нитях, когда какой-то павлин с раздутым самомнением явился в Йокогаму и решил разрушить принадлежащий Дазаю дом, дающий ему убежище от гадкого мира, полного поклонения Жизни, в котором Дазай ощущал себя язычником, которого впору сжечь на костре. Когда этот же павлин обозначил ещё и свои права на Чую, у Дазая перед глазами повисла багровая пелена. Он не собирался отдавать Портовую мафию и не собирался отдавать Накахару Чую. Эти две составляющие ненавистной ему жизни будут рядом с ним, единственно держащие его на плаву адекватности, вдали от сумасшествия из-за постоянных неудач, и Дазай не выпустит их из своих рук до тех пор, пока не упокоится на шёлковой подушке в окружении красных камелий в гробу. И Дазай своё не отдал. Вот только потом вышло так, что на дорогое ему позарился тот, на кого он никогда бы не подумал. Мори будто ножом в спину ударил, когда обменял жизнь Одасаку на лицензию. Дазай никогда не любил, когда трогают его игрушки. Он долго шипел на Коё. Он поставил на место Верлена. Он сам игрался с Чуей, когда пришёл Шибусава. Ода и Анго были ещё двумя игрушками, приобретёнными лишь потому, что Жизнь с лицом Накахары Чуи продолжала отвлекать Дазая от насущных дел. С ними было интересно, они были забавными, и поэтому Дазаю было совсем не смешно, когда всплыла правда, когда Анго предал, а Ода погиб. Не смешно, когда он узнал, что Кукловодом в этот раз выступил Мори. И пусть он действовал на благо дома Дазая, его убежища, огромной организации в лице Портовой мафии, Дазай не смог этого простить. И ушёл. У него давно зародилась мысль, что он сам - тоже любимая игрушка, для Мори. Определённо, они одного поля ягоды. Но мысль эта окончательно созрела в тот момент, когда Ода умирал на его руках. Дазай наблюдал, как гаснет свет в его глазах, и отчаянно завидовал. А ещё понимал - его самого Мори вот так в расход никогда не пустит. Он будет беречь его, и Чуя, этот верный щенок с большим и добрым сердцем, непонятно почему привязавшийся именно к нему, тоже будет беречь его, отвлекать одним своим существованием, а это означает, что убежище давно не убежище и не дом, а хитро замаскированная клетка. Дазаю никогда не нравились клетки. Он сбежал из одной такой ради обретения свободы. Он решил сбежать и из второй. Вот только предсмертные слова Оды о том, что он никогда и нигде не найдёт того, что ищет, обернулись настоящим проклятием. Да, это и в самом деле оказалось именно так. На стороне света Дазай не нашёл желанную Смерть. У него было достаточно времени и многообразие методов, пока зачищали его досье. Мысль о том, что он умрёт обелённым, что он умрёт безликим, неопознанным, безымянным, даже нравилась, смешила, забавляла. Вот только Дазая ждало жестокое разочарование. Все его попытки не увенчались успехом, большая часть - по таким нелепым причинам, что он окончательно убедился в том, что Жизнь обожает мучить его. Потом было вступление в ВДА, новый напарник в лице Куникиды, спасение Ацуши и много чего ещё. И всё это Дазай искренне ненавидел, потому что в ВДА работали люди, прячущие свои лица под улыбающимися стерильными масками, и не просили, нет, требовали того же от него. ВДА не было семьёй и не было друзьями, приятелями, товарищами. Там каждый сам за себя, у всех свои демоны, и ты сам никого не волнуешь вне рабочих часов. Дазай не раз убеждался в этом на собственной шкуре, не раз убеждался на шкуре Кёки, до этого - Ацуши. И вот финал. Эти люди показали свои настоящие лица неожиданно; и именно тогда, когда Дазай успел позабыть о том, какое уродство скрывается под масками. Он-то свои продолжал менять, боясь именно этого, а вот его коллеги - нет. Он не должен был узнать о том, что произошло с Чуей. Это было буквально невозможно для такого бессовестного, безалаберного ленивца, как он. Но провидение решило иначе. Дазай ненавидел работать, работать в ВДА, каждый день завтракая, обедая и ужиная лицемерием, ненавидел ещё больше, но готов был потерпеть, потому что там хотя бы не было контроля над его жизнью со стороны. Итак, он пришёл в офис в нерабочее время, пропустив перед этим сам рабочий день, чтобы воспользоваться компьютером и покопаться в жизни Чуи. Вот уж действительно иронично, как всё совпало. Ведь с уходом Дазая из мафии его отношение к Чуе не изменилось. Да, он оставил его в надёжных руках Мори - такими картами не разбрасываются и не рискуют почём зря - но это не значит, что перестал присматривать. Нет, Дазай не мог, никогда бы не смог просто взять и забыть о Чуе. Та проклятая искра, что пронзила его в их первую встречу, была будто осколком льдинки, что тянула Кая к Снежной Королеве. Только у Дазая внутри сидел луч света, скользнувший туда из ясных глаз Чуи - второго после Мори человека, который посмотрел на него и увидел, насквозь. - Интересно, чем же ты там занимаешься, Чу-у-уя? - спросил Дазай у тишины офиса, покачиваясь в кресле в ожидании, пока загрузится компьютер. Ему было интересно. Ему до зуда под кожей хотелось знать. Ему это было необходимо. Где Чуя и с кем, о чём говорит и куда направится дальше. Какие люди его окружают, как сильно Чуя сблизился с ними, и не появилось ли на горизонте кого-то, кто решит, что имеет право занять всё внимание Чуи своим никому не нужным присутствием - Дазай хотел знать обо всём. Потому что Накахара Чуя - его. Его человек, его не-человек, его бог, его оболочка бога, его пёс, его повар, его массажист, его секретарь, его услужливая служанка. Потому что если уж Накахара Чуя заставил Дазая Осаму смотреть на него и только на него с тех далёких пятнадцати лет, то должен дать в ответ то же самое, иначе какое же это партнёрство? К тому же, раз уж втянул Дазая во всё это непонятное дерьмо с дурацкими сомнениями касаемо Жизни и Смерти, Накахара Чуя должен взять на себя ответственность, как считал Дазай. Он не смеет забывать о Дазае или переставать думать о нём, когда сам Дазай постоянно колеблется, помня о нём и думая о нём, когда очередное острое лезвие так заманчиво блестит в его пальцах, но решимость точат яростные крики из памяти, чёрные гравитоны и белки закатившихся глаз. Дазай очень часто проклинал тот день, когда встретил Накахару Чую, потому что каким-то неведомым способом тот привязал его к себе, и в настоящем Дазай не мог не думать о том, что если он умрёт, то и Чуя долго не протянет - однажды случится что-то, из-за чего ему придётся выпустить на волю «Порчу», и тогда всему придёт конец. Как произошло в его сне. Из-за этого сна Дазай и решил наведаться в офис. Мутное, гадкое ощущение, кислое послевкусие этого сна не покидало его ни на миг. Это нервировало, неясным образом тревожило, и Дазай решил удостовериться, что с Чуей всё в порядке - отследить его телефон, старые и новые контакты, маячки и пару камер. И так уж вышло, что Директор и Куникида остановились прямо за дверью. Они не знали, что внутри кто-то есть, сами направлялись на выход, поэтому и не заглянули. Дазай бы сам вышел поздороваться - а может и не вышел бы, чтобы не выслушивать раньше времени вопли Куникиды - но они привлекли его внимание, упомянув заветное имя. Разговор был короткий и неясный, но суть подобравшийся Дазай понял быстро: Фукудзава сказал, что Мори рвёт и мечет из-за Чуи, а Куникида ответил, что о ситуации не должен узнать Дазай, потому что очевидно лоялен к бывшему напарнику намного больше, чем того требует его нынешнее положение. - К тому же, он бывший мафиози, - припечатал Куникида. - В основном именно он поддерживает все наши связи с мафией. Есть вероятность, что он решит помочь Мори Огаю в освобождении Накахары, а после... Что там «после», Дазай уже не слушал. Обрывки разговора под звук отдаляющихся шагов мгновенно сложились в неполную, но ясную картину. Мори бесится, потому что Чуя попался. А кому Чуя мог попасться? Только Министерству. И попался либо на настолько горячем, что не получилось отвертеться, либо в настолько невменяемом состоянии, что не успел удрать и не смог дать бой. От этого всё нутро сковало льдом. Чтобы Чуя и попался? Чтобы Чуя и не смог дать бой? И что он вообще такого натворил, чтобы скрип от нервного протирания Анго очков стал слышен по всей Йокогаме? Дазай хотел знать и знать в подробностях, но первым делом, позабыв про компьютер и выбежав из офиса, набрал номер Хироцу и заручился его привычно тихой и тайной поддержкой, попутно добывая первые сведения по делу - когда замешано Министерство, осторожность нелишня. И вот Дазай здесь, перебирает пальцами влажные пряди похожих на шёлк рыжих волос. Чуя лежит на кровати в мягких штанах и безразмерной чёрной футболке. Эта однокомнатная квартирка у чёрта на рогах, но поближе к территории Портовой мафии, расположена очень удобно: есть где прятаться, куда бежать, а ещё совсем рядом комбини и аптека. К тому же, в отличие от бункера, здесь чисто и тепло. Дазай даже приготовил бульон на кухне, да только тот давно остыл - Чуя очень долго не приходит в себя, уже прошли часы. С другой стороны, оно и к лучшему, потому что у Дазая есть время в последний раз обдумать то, что он собрался сделать. А сделать он собрался немыслимое - вернуться в Портовую мафию. Впрочем, немыслимым это могло бы показаться разве что... Наивному Ацуши? Дазай усмехается сам себе. Да, вот уж кто точно будет удивлён. Насчёт других Дазай не обольщается. Он сделал многое на стороне света, но не потому, что хороший человек и не потому, что ему небезразлична судьба людей, города или страны. Нет, ему наплевать. Единственное, что всё это время держало его - мысль о том, что где-то там существует Накахара Чуя. Мысль о том, что где-то там сидит в своём кабинете этот шарлатан в алом шарфе, делает бумажные самолётики из деловых бумаг - это была привилегия Дазая! - и вздыхает, потому что в Порту тихо. Дазай ведь знает, ищеек за ним не пустили в своё время, а после открылось через Хироцу, что и место его в Исполнительном комитете не занято. Мори не пожелал заменить его, не пожелал занять его место - чтобы Дазаю всегда было куда вернуться. А Чуя - тот, к кому можно вернуться; яркий пылающий маяк во тьме потерянности Дазая, ищущего и не находящего заветную чёрную кошку в чёрной не то что комнате, а целой зале. - Тот, кто предал однажды, всегда может предать вновь, - услышал однажды Дазай очередной разговор не для своих ушей. Куникида тогда разговаривал с Йосано и Рампо. Он был недоволен тем, что Директор принял Кёку, но сделал скидку на её возраст. Дазаю делать скидку никто не собирался. Когда всплыла правда, Куникида ещё долго косился на него и бормотал иногда себе под нос что-то вроде «что ж, это всё объясняет». Вспоминал ли он о каких-то конкретных поступках и методах Дазая? Или считал, что потому Дазай и есть такой ленивый, что совсем на другом положении был в Порту с бесчисленными подчинёнными? Впрочем, Дазай никогда не обманывался на этот счёт и не собирался начинать. Он знал, как на него начали смотреть и что думать о нём. Один только Ацуши витал в своём мире, но тут уже сам Дазай делал мальчишке скидку; в конце концов, Ацуши и тот же Акутагава знали Дазая Осаму с совершенно разных сторон. Забавно, что при всём этом Акутагава до сих пор продолжает ревновать, не понимая, не осознавая, что ему в своё время была подарена куда большая ценность, чем тёплое отношение - Ацуши. Акутагаве Дазай дарил свою искренность - болезненную, жестокую, мучительную, пахнущую железом, но искренность; себя настоящего. Ацуши Дазай использовал ради общего блага, цепляя на лицо ту самую улыбающуюся маску, фальшивую насквозь. Так что же лучше? Что лучше? Горькая правда или сладкая ложь? Сам Дазай всегда выбирал горькую правду. К чему надежды и обманы, если однажды всё равно всё раскроется? Поэтому, когда Дазай решил покинуть мафию, он не испытывал никаких угрызений совести. Поэтому он и не попрощался с Чуей. Зачем? Зачем, если он сбежал в том числе и от него? Дазай был пустым с самого детства и из-за своего гения, и из-за «Исповеди», которая постоянно обнуляла его самого изнутри. Он знал лишь то, что нужно для изворачивания и получения выгоды. После запоминал лишь то, что нужно для работы. В его голове не было места лишней информации. В его нутре не было места сентиментальности, доброте, каким-то позитивным чувствам. Его слова о желании умереть не были шуткой. Его слова о ненависти к Жизни не были глупым детским лепетом. Но Накахара Чуя разрушал всё это на корню. Он общался с Дазаем так, будто они были одинаковыми. Нет, не были. Даже не зная, человек ли по своей природе, Чуя был человечнее его, человечнее всех вокруг. Мафиози с золотым сердцем и совестью - смешно, но это действительно так. Чуя всегда был таким: внимательным, заботливым, чутким; без мыла в душу лез, сволочь, кто его просил? Кто просил?! Разрушал Дазая изнутри, светом травил его тьму, улыбками - печаль, энтузиазмом гасил апатию. Тормошил, кричал, дёргал - плескался своей краской Дазаю в лицо, в глаза. Пустоту его нутра, пустоту его «Исповеди» заливал своим вниманием, своими эмоциями, огнём и жаром «Порчи». Отвлекал. Постоянно отвлекал, пробуждал интерес, увлекал за собой - проклятая сирена, подосланная Жизнью к кораблю Дазая, да только влекущая не на скалы, а как можно дальше от них. И Дазай ушёл, сбежал, скрылся. А теперь сидит, перебирая шёлковый огонь волос, и мечтает увидеть прозрачную синь голубых глаз. - Ну же, Чуя, - зовёт, склоняясь к чужому лицу и проводя ладонью по горячей щеке. - Открой глаза. Чуя глаз не открывает, совсем не слышит его, не чувствует. А всегда считавший себя эгоистом Дазай продолжает поглаживать его щёку, лаская скулу большим пальцем, и думает лишь о том, что хочет отомстить всем и каждому, кто приложил руку к состоянию Чуи. Проклятые тюрьмы, лаборатории, цепи и яды, ненавистные лекарства - мало всего этого Чуя вытерпел в своё время? А что было после? После он раз за разом спасал Йокогаму, хотя имел полное право стереть её в порошок, отомстить, и чем ему отплатили? Оружие. Он никогда не будет для них человеком, всегда лишь оружием. Только Дазай знает, какой Накахара Чуя на самом деле, внутри и снаружи. Только он знает, что Накахара Чуя человечнее всех и заслуживает этой глупой жизни, которую почему-то бесконечно ценит, и свободы больше всех. И именно поэтому Дазай решает, что пришла пора перестать бегать. Это время просто пришло, настало. Пришла пора вернуться на своё законное место, которое когда-то дал ему Мори, и позаботиться о том, чтобы никто больше даже подумать не решился о том, чтобы использовать Чую, попробовать прибрать его к своим грязным рукам. Потому что сейчас, когда все взрывы отгремели, самое время. Потому что сейчас, когда общего врага на горизонте больше нет, вновь начнётся внутренняя грызня, а Портовая мафия засветилась слишком сильно, чтобы Мори вывез всё это в одиночку. - Открой глаза, Чуя... Шёпот на грани слышимости. Дазай склоняется ещё ниже и обхватывает лицо Чуи уже двумя ладонями. Оно такое худое. Скулы и линия челюсти некрасиво заострились. Ресницы тускло золотятся в свете ночника. Дазай проводит по ним подушечками пальцев; по ним и по горячим векам. Тонкая кожа под глазами, тёмная от недосыпа, похожа на рисовую бумагу с размазанным по ней пеплом - большими пальцами Дазай осторожно пытается стереть то, что стереть невозможно. Губы Чуи приоткрываются, выпуская хриплый выдох. Они сухие и потрескавшиеся. Уголки поникшие. Морщинки вокруг. Будто Чуя забыл, что такое широкие улыбки и смех, отдавая всё время на то, чтобы поджимать губы в тонкую нить. Дазай эти губы оглаживает пальцами. Дазай эти губы оглаживает дыханием. Дазай к этим губам прижимается своими. - Слышишь, Чуя? - зовёт он вновь, едва ли осознавая, что делает; едва ли слыша самого себя из-за грохота пульса сбоящего сердца в ушах. - Открой глаза. Целует снова в губы. В уголки губ. В щёки и скулы. Прижимается губами к вискам и переносице, трётся ими о лоб. И снова поцелуями вниз по линии носа и к губам, которые всё так же безучастно приоткрыты из-за выдоха, и к которым Дазай припадает будто путник, нашедший в пустыне воду. Он не углубляет поцелуй, это было бы нечестно по отношению к Чуе, близость которого он и так ворует в настоящем, но оторваться всё равно не в силах, поэтому покрывает его губы поверхностными поцелуями, совсем не понимая, что творит и зачем. Совсем не понимая, как жил без этого. Однажды Йосано сказала ему, что жить, вечно жалея себя - жалко и недостойно. Ей ли говорить об этом? Дазай тогда улыбнулся, будто ступивший на арену клоун, а после просто повернулся спиной и ушёл. Ему не нужно было, чтобы кто-то лез в его душу, и не нужны были псевдоанализы его душевного состояния со стороны, а уж от лицемеров в масках и подавно. Однако прямо сейчас он вдруг задумывается о том, а каким на самом деле все их проведённые вместе годы видел его Чуя? Считал ли он его избалованным ребёнком? Считал ли его попытки суицида и крики о желании умереть блажью? Понимал ли он, что Дазай на самом деле пустой? Пытался ли на самом деле отвлечь его из искреннего желания помочь? Хотел ли он скрасить дни Дазая до смерти, переманить его в стадо фанатиков Жизни или просто искренне принимал таким, каким Дазай был, не забегая вперёд? Почему он оставался рядом даже тогда, когда сам Дазай отталкивал его? Почему так легко доверился ему после воссоединения в бою против Гильдии и после? Хотел ли он хоть раз, подобно Дазаю, присвоить его себе, стать его Вселенной и возвести его самого в центр своей собственной? - Я хочу узнать, - шепчет Дазай, вжимаясь лбом в лоб Чуи и пристально глядя на его закрытые глаза. - Пожалуйста, Чуя. Мне нужно знать. Я ведь так много хочу от тебя. Всегда хотел. Чтобы ты был рядом и смотрел только на меня. Чтобы те краски, которыми ты до сих пор раскрашиваешь мой монохромный мир, ты дарил мне и только мне. Чтобы и в радости, и в горе, и с кровью на руках и без неё, с болью и без боли, но ты был со мной. В горле будто встаёт ком. Дышать становится тяжело. Дазай так долго ждал, так долго хотел узнать ответы на эти вопросы, отказываясь задать их из-за страха того, что ответы ему не понравятся, что ответы его ранят, подтвердят его собственные мысли о самом себе. Но сейчас, когда он наконец-то оставил бессмысленную трусость в прошлом и принял окончательное решение относительно себя, относительно Чуи - он хочет знать. Потому что предательство - самый страшный грех, и на этот раз он совершает его не только ради самого себя, но и ради Чуи, который для него, как оказалось, настоящее солнце, что освещает его тьму и серебрит снега его внутренней холодной бесплодной равнины. Так красиво. Так бесконечно красиво... - Это ведь всё ты, только ты. Ненавидел тебя. Так сильно ненавидел, когда думал, что рядом с тобой способен на всё, даже... Даже попытаться понять жизнь, принять её. Жить, а не просто существовать. Ну же, Чуя... Открой глаза. Посмотри на меня. Увидь меня. Дай намёк, что я до сих пор важен, что я не стал для тебя пустым местом. Лишь намёк - и я всегда буду рядом. Чуя так и не открывает глаз, но в лихорадочном забытье вдруг выдыхает едва слышное: - Дазай... Дазай замирает, забывая дышать. Ресницы Чуи начинают трепетать, и...Знаешь, когда я в первый раз увидел блеск в твоих глазах, Понял я, что жить могу, а не только лишь существовать. Всей душой, сердцем всем желаю знать всё о тебе, Потому пред тобой я совершаю страшный грех. - 【m19】(One-Eye's Monologue 【rus】).
***
Ты смеёшься так звонко над тем, что остался один. Дождь хлестал по щекам, бил ветер стёкла витрин, А я слышала, как внутри тебя бился хрусталь. Пожалуйста, перестань... - Элли на маковом поле (Рядом).
- Он вернётся, - обещает Мори. Он стоит возле панорамного окна с заложенными за спину руками и смотрит на залив, на садящееся солнце. Чуя не слышит в его тоне уверенность или неуверенность, только непомерную усталость. Он даже не уверен, видит ли самого Мори - высокая фигура в чёрном плаще то и дело расплывается перед глазами, и кажется, что Чуя оказался в том дне, когда они с Дазаем победили Рандо. Тогда точно так же садилось солнце, и всё вокруг было залито золотом. Небо, воды залива, пристань, склад, где всё произошло, и тело мёртвого Рандо - всё было охвачено золотым свечением, и Чуя отчётливо помнит, как подумал тогда, что это золото, вероятно, тронуло даже сердце Дазая. Потому что тот стоял рядом с ним, смотрел на мёртвого Рандо и молчал. Не задавал вопросов, не бросал бессмысленных фраз, не издавал ни звука. Даже дыхания его не было слышно. Но при этом Чуя не чувствовал себя так, будто остался совсем один, будто в очередной раз потерялся на дороге жизни из-за того, что нить к прошлому оборвалась со смертью Рандо. Нет, стоя рядом с Дазаем, он впервые чувствовал себя так, как будто не один и никогда один больше не будет; как будто Дазай одним своим присутствием говорил: «Я рядом». Но он не остался рядом. А потом пришёл Верлен. Годы прошли, и ещё много лет пройдёт, но Чуя никогда не забудет того, что сделал его «брат», как бы тот ни искупал вину, засев в подземельях Порта. Потому что нельзя вернуть мёртвых к жизни и нельзя склеить, починить то, что было разрушено в пыль. Стоит только поддаться особо дурному настроению, стоит только позволить себе жалость - к себе, к другим, к судьбе, к кому или чему угодно - и память, будто издеваясь, выдаёт картины прошлого, и не просто картины, а наполненные звуками, цветами, вкусами и ощущениями сосуды, которые Чуя раз за разом пропускает через себя, вспоминая, как было больно от насильственного открытия Врат; как было больно после того, как гравитация обернулась против него, и после того, как Дазай эфемерным прикосновением закрыл, запечатал внутри него эту проклятую воронку; как было больно, когда он нёс его к бару, и как было больно, когда оставил там, на пороге кровавого Ада, за которым лишь безысходность, отчаяние, сожаление, упущенное время и боль, боль, боль, но уже не физическая, а душевная. Не спас. Не помог. Не успел сказать нужных слов. А потом снова боль и страх, и снова боль. Отчаяние. Лаборатория, открывшаяся жестокая правда, пытки и ток, а в голове Дазай шепчет, что они оба рождены напрасно, что они оба ошибки, что они не должны существовать. Дазай шепчет, говорит, кричит прямо внутри его черепной коробки, причиняя боль наравне с разрядами тока. А после этого открывшаяся правда о том, что это было пунктом плана Дазая, что он знал о пытках Чуи, допустил их и, более того, использовал открывшееся временное окно в своих целях. Чуя был в ярости. Чуя от всей души отыгрался на нём. Только для того, чтобы в итоге оказаться вместе с Дазаем на крыше цистерны на пути Гивра и услышать от него слова, стоящие дороже любого золота. - ... и мы можем потерять возможность узнать, человек ты или нет. Если откажешься сейчас, я изменю план, но решай быстрее. Могу дать тебе всего пару минут на подумать, тянуть дольше нельзя. Дазай оставил его, чтобы Чуя обдумал эти слова, чтобы смог изменить своё решение, если бы захотел. Дазай ушёл, скрылся на лестнице, но когда Чуя обернулся лицом к Гивру и взлетел в воздух навстречу своей судьбе, своему прошлому и настоящему, и будущему, он чувствовал себя так, будто Дазай никуда не уходил; так, будто Дазай, отнёсшийся к нему с таким вниманием, давший ему выбор, без всяких сомнений готовый подвергнуть всю Йокогаму опасности лишь из-за того, что Чуя не знает, кто он есть - что для многих показалось бы неравноценным обменом - взлетел вместе с ним, завис в воздухе вместе с ним, плечом к плечу. И снова возникло ощущение, будто Чуя не один и никогда больше не будет один. Ощущение, будто Дазай всеми возможными словами, кроме нужных, и молчанием, и нарочито безразличными взглядами прокричал ему лишь об одном: «Я рядом». Но он не остался рядом. А потом приход Шибусавы и смерть, и кровь, и снова смерть. Чуя злился, сходил с ума от бессилия и ненавидел Дазая за то, что тому наплевать на смерти их людей, что он позволяет себе болтать о том, чьё освободившееся место наконец-то займёт, тогда как человеческие потери были ему безразличны. Впрочем, по большей части Чуя тогда злился из-за пронзающего его кости страха. Он боялся, что туман вытащит наружу Арахабаки, и миру наступит конец; ещё больше боялся, что туман вытащит способность Дазая, и та набросится на хозяина голодным зверем и пожрёт без остатка - костей не останется. О, как сильно Чуя этого боялся. Не понимал, почему так боится за жизнь этого проклятого суицидника, с чего-то решившего, что Чуя принадлежит ему, и всячески это подчёркивающего. Этого напыщенного павлина, которого Чуя никогда не понимал, а стоило лишь попытаться, путался так, что хотелось снять свою голову и как следует потрясти её. Да, не понимал. И боялся. И бесился. И злился. И снова боялся и не понимал. - Не останавливай меня, - прорычал Чуя, доведённый до ярости той бледной молью, активируя «Порчу». В тот момент страшно уже не было. Выбешенный Чуя, желающий отомстить Шибусаве, не боялся уже ни тумана, ни Арахабаки, ни того, во что спесивая сингулярная тварь превратит его тело, когда всё закончится. Ему было наплевать, что «Порча» снилась ему в кошмарах, что снилось в кошмарах первое открытие Врат Верленом и своя собственная активация. На всё было наплевать - Чуя хотел стереть угрозу в порошок и готов был пойти на всё, чтобы в Порту никто больше не пострадал. Чтобы все остальные остались жить. Чтобы Дазай, этот ублюдочный, непонятный, пустой, но в то же время переполненный печалью и пеплом придурок остался жить. И он сказал: «Не останавливай меня». И Дазай сказал: «Хорошо». Но не оставил, не отвернулся, не ушёл, и, когда всё закончилось, Чуя лежал изломанной куклой, харкающей кровью, на его коленях, тихо подвывая от боли, а Дазай перебирал его мокрые от пота и крови волосы и не двигался даже тогда, когда, Чуя знал наверняка, у него занемели ноги и начала отваливаться задница. Но Дазай не двинулся, не шелохнулся. Его присутствие, его лёгкие прикосновения - всё это служило напоминанием: «Я рядом». Но он не остался рядом. - Он вернётся, - повторяет Мори. Он всё ещё стоит возле панорамного окна с заложенными за спину руками и смотрит на залив, на садящееся солнце. Чуя всё ещё не слышит в его тоне уверенность или неуверенность, только непомерную усталость. Он ничего не говорит, никак не отвечает. Дазай ушёл, покинул Портовую мафию, предал всех их после смерти Оды, окончания истории с «Мимик», и только сейчас, в этот самый момент Чуя понимает, что все безмолвные «я рядом», которые он слышал до этого, были всего лишь его заветной, но пустой и бессмысленной мечтой.---
Чуя испытывает наплыв пронёсшихся прозрачным шлейфом смутных воспоминаний, когда под его подбородком оказывается тепло чужого бедра. Он стал старше, сильнее и выносливее, крепче и душой, и телом, но «Порча» всегда была и всегда будет иным уровнем. Тем, к которому невозможно привыкнуть. Поэтому Чуя валится отборной отбивной в чужие руки и не может подняться. - Отпусти, - шипит он, как будто, если его отпустят, мышцы не подведут, а покрытые трещинами кости смогут вынести вес его тела. - Лежи, - тихо приказывает Дазай. - Туман ещё не рассеялся. Чуя хочет огрызнуться, но у него слишком мало сил, и он падает, почти отключается, не теряя сознание лишь из-за «бодрящей» боли. И именно поэтому воспоминания становятся ярче. Верно, верно... Это уже было, не так ли? Тоже Шибусава, тоже туман, тоже потери - и они двое после того, как Чуя по своей воле активировал «Порчу», впервые безоговорочно доверившись Дазаю. И тот не подвёл. Не остановил, как Чуя и просил, позволил уничтожить Шибусаву - как они тогда думали - а после обнулил его и позволил отдохнуть на своём бедре, оберегая его покой и сторожа тело. Всем своим присутствием говоря, почти крича: «Я рядом». Делает Дазай это и теперь: держит, не отпускает, а сам - наверняка лишь потому, что думает, что Чуя без сознания - перебирает его спутавшиеся волосы, сырые от пота, припорошенные бетонной пылью. Не обращает внимания на сиплые вздохи боли, на судорожную неподконтрольную дрожь, на кровь, пачкающую белую ткань его костюма. Просто держит Чую в своих руках, и в голове опять звучит эхом: «Я рядом, я рядом, я рядом». Но Чуя в это больше не верит. Потому что знает наверняка - Дазай не останется рядом.---
Чуя даже не сразу понимает, что это сон. Лишь когда замечает, что смотрит на всё будто из зеркального отражения, осознаёт, что это не реальность, а воспоминание, пришедшее к нему во сне. На небе золото, как в день смерти Рандо, но на этот раз не чистое. Золото это смешано с багрецом, а в зале разбито стекло, и осколки отражают свет в рубиновые капли, росчерки и лужи крови. Трупы, трупы, трупы вокруг и пустые гильзы. Чуя смотрит на труп Жида, переводит взгляд на труп Оды. В тот вечер он не видел его, потому что стоял за спиной Дазая. Сейчас же он стоит прямо перед ним и наблюдает за тем, как Дазай баюкает труп мужчины в колыбели своих рук; как смотрит будто сквозь, шепчет что-то беззвучно губами, а бинты повисли лентами на шее, петлёй на шее, при виде которой Чуе становится так же жутко, как в тот день, когда это воспоминание отпечаталось в его памяти. И пусть он знает, что будет дальше, всё равно задерживает дыхание и вздрагивает, дёргается всем телом, как было и в тот вечер, когда Дазай вдруг начинает смеяться: громко, заливисто, звонко. И смех этот резонирует с разбивающимся стеклом - порыв ветра бьёт в разбитое окно, раскачивает торчащие зубья осколков, и стекло падает, звенит аккомпанементом смеху Дазая, в котором прозрачный лёд, и холод снега, и белоснежная хрустящая пустота. - Ты бросил меня, Одасаку, - выдыхает, выплёвывает сквозь смех Дазай и начинает трясти мужчину за плечи, заглядывая в его безмятежное мёртвое лицо. - Ты бросил меня, а мне что теперь делать? Что мне теперь делать?! И, как и в тот день, Чуя хочет сделать шаг вперёд, подойти и встать рядом. Может быть, сказать что-то. Может быть, коснуться рукой. Что угодно, лишь бы самому хоть раз в жизни дать понять: «Я рядом». Но он не может сделать этого даже во сне. Не может, потому что понимает - Дазай не простит ему присутствия рядом в момент наивысшей слабости, в момент, когда все маски слетели с его лица, разбиваясь вдребезги, даже в этом проклятом сновидении, которое непонятно зачем показывает ему разрушивший всё вечер. Вечер, когда Чуя вернулся в Йокогаму, узнал обо всём и рванул вслед за Дазаем. Вечер, когда он опоздал, когда собственная нерешительность не позволила приблизиться, дать знать о своём присутствии. Вечер, когда Чуя мог поддержать хоть как-то, но отступил в тень. Вечер, когда он сам мог дать Дазаю понять, что он - рядом. Что, возможно, могло бы изменить всё то, что произошло в дальнейшем - исчезновение Дазая со всех радаров, обернувшееся в итоге предательством и бегством. Но Чуя не сделал этого тогда, заботясь о чувствах Дазая, и не делает этого во сне. Но на этот раз не потому, что не хватает смелости, а потому, что его вдруг куда-то утягивает. Порыв резкого ветра заставляет зажмуриться, а когда он открывает глаза, то оказывается перед парадным входом в высотку штаба Портовой мафии. Подумать о том, что это за странный сон такой, и почему всё ощущается таким невероятно реалистичным, Чуя не успевает. Он вообще ничего не успевает. Ничего, чтобы подготовиться - предположить, почувствовать, почуять - к тому моменту, когда прямо перед ним с громким хрустом и хлюпаньем падает на асфальт тело в чёрном плаще и алом шарфе. Кажется, Чуя невнятно хрипит от ужаса. Кажется, он не может разомкнуть губ. Кажется, он сразу же срывается с места. Кажется, он остаётся на месте, остолбенев, окаменев. Но вот шаг, ещё один шаг, и ещё, и трясущиеся пальцы в перчатке совсем другого пошива касаются изувеченного ударом черепа. Кровь заливает всё вокруг, один глаз закрыт бинтами, другой открыт - янтарно-карий, стеклянный, невидящий - а на бледных тонких губах застыла умиротворённая улыбка. И Чуя кричит. Кричит громко, в агонии, срывая связки, и всё вокруг охватывает всепожирающий алый цвет.---
Больно. Ему больно. Сознание плавает. Перед глазами темно. Жарко и душно. Кожа мокрая, липкая от пота. Пахнет железом и стерильностью. Больно и тяжело, тело ноет. Кости - Чуя может почувствовать на них трещины. Что это? Сон? Воспоминание? В голове всё плывёт, и кажется, что вот-вот зазвучит голос профессора Н или Верлена. Одного воспоминания о тех проклятых днях хватает, чтобы дёрнуться в намерении вырваться из оков, чем бы они ни были, но шею вдруг гадко колет игла, и Чуя с гулом в ушах обмякает. Из темноты тут же скалит клыки Арахабаки. Из темноты тут же выходят призраки и мёртвых, и живых. Они кружат вокруг, упрекают, укоряют, и громче всех как всегда говорит Дазай: - Ты такой же, как я. Пустой. Бесполезный. Никчёмный. Никому не нужный. Умри. Чуя кусает губы в кровь, кривит их в злой улыбке. Чёрта с два. Что бы ни происходило, где бы он ни находился, он не собирается умирать. Кто в таком случае сбережёт жизнь ублюдка Дазая? Кто в таком случае выбьет из него всю дурь? Кто... Кто позаботится о нём? Кто проследит за тем, чтобы Дазай больше не хохотал истерично от отчаяния и переполняющего его бессилия? Кто проследит за тем, чтобы искусственные внутренние льды Дазая не проморозили его душу и сердце насквозь? Да, искусственные. Потому что Дазай всегда был таким упёртым бараном, похлеще Чуи. Он верил, что совсем одинок. Он верил, что никому не нужен, и что никто не нужен ему самому. Он считал, что лишь играется с людьми, что все вокруг - его фигурки на шахматной доске. Прилеплял на лицо маски одну за другой, менял искусственные эмоции калейдоскопом и верил, что никто не замечает, верил, что никто не смотрит, не обращает внимания, потому что всем - наплевать. Но так никогда не было. Хотя бы потому, что рядом с ним всегда было трое людей - Мори, Хироцу и сам Чуя. Мори всегда видел в Дазае взрослого и говорил с ним по-взрослому, при этом прощая и иногда даже поощряя детские шалости. Хироцу же всегда видел Дазая ребёнком. Гениальным, но ребёнком, на плечи которого возложена слишком большая ответственность. И пытался помочь, как мог. А Чуя - просто видел. Да, Дазай прятал лицо и прятал душу, прятал свою пустоту, но - Чуя видел его насквозь. И никогда не считал, что Дазай безликий, не заслуживающий внимания. О нет, Дазай был статуэткой из хрусталя, хрупким и тонким. Он был как те цветы, что Чуя однажды увидел в покоях Коё - белоснежные лилии были сделаны из стекла, белые с золотыми сердцевинами, а стебли и листья - прозрачно-зелёные, искрящиеся. Это были очень красивые цветы - настоящее искусство, сделанное руками мастера. Это были неживые цветы: искусственные, холодные, без запаха и мягкости, режущие неподатливыми лепестками пальцы. Но прекрасные и даже по-своему более красивые, чем живые цветы. Вечно свежие. Вечно прекрасные. Просто вечные. Или нет - одно неосторожное прикосновение, и стекло бьётся, бьётся, бьётся, разлетаясь на осколки. Когда Чуя стоял в тени, наблюдая за тем, как Дазай стоит на коленях перед трупом Оды, он боялся увидеть его слёзы. Не потому, что Дазай никогда не плакал, и не потому, что это недостойно или ещё какая-то чушь в этом роде. Нет, Чуя просто боялся, что вместо жидких слёз из глаз Дазая посыплется стеклянное крошево, потому что в тот миг, когда Дазай звонко расхохотался, а ветер решил уронить и разбить осколок стекла из рамы, Чуе почудилось, что он слышит, как внутри Дазая бьётся тот самый хрупкий и ломкий хрусталь. Как лопается, осыпаясь осколками, его нутро, раня внутренности, раздирая их в кровь и впиваясь острыми гранями в сердце. И только страшнее стало, когда он увидел, как пустеет взгляд Дазая, как тот уходит в себя, закрывается, прячется от внешнего мира. Его нужно было встряхнуть ещё тогда, вздёрнуть на ноги, отвесить пару пощёчин, заставить вернуться, но... Но Чуя так и не решился подойти, сделать шаг. И это было его ошибкой. А теперь, в этом душном мареве, которое путает мысли, воспоминания, явь и сон, Чуе начинает казаться, что ошибка эта была фатальной, смертельной. Потому что, даже если после они с Дазаем встретились, даже если тот выжил, переборол свою боль и смог обосноваться на новом месте в ВДА, какой во всём этом смысл? Он прыгнул. Он разбился. Он залил кровью асфальт, и его череп раскололся, обнажая совсем не стеклянные осколки, не лопнувший хрусталь. Нет, Дазай был человеком, из плоти и крови, и его кости поломались, его мышцы полопались, его конечности вывернулись, а бесценная голова разбилась вдребезги после прыжка. И Чуи не было рядом. Его не было рядом, чтобы остановить Дазая, чтобы помешать, чтобы удержать. Или... Или он был рядом? Был, но точно так же остался стоять в тени, и вот к чему это привело? Чуя не помнит. Не помнит и не понимает, почему на Дазае был чёрный плащ вместо бежевого и почему на его шее был алый шарф Босса мафии. Всё, что он знает - не успел. Ни тогда, когда умер Ода. Ни тогда, когда Дазай спрыгнул с крыши. Чуя не успел, а Дазай не смог удержать самого себя в трясущихся руках и разбился - упали хрустальные, упали стеклянные цветы. Разбились, брызгая во все стороны осколками. Забрызгивая Чую и оседая кровью на его руках, ранами на его сердце и виной в его душе. «Скажи ему», - не раз кричал внутренний голос. - «Скажи всё, что думаешь об этом идиоте!». Да, надо было сказать, но Чуя... Боялся. Смущался. Стыдился. Чувств, которые будил в нём Дазай, было так много, несмотря на перманентное и самое яркое - раздражение. Для него Дазай был первым напарником, первым соперником, первым другом. Первым человеком, который проявил интерес к Чуе не как к эсперу или оружию, а как к простому мальчишке, ребёнку, которым Чуя и был. Дазай подарил ему поддержку. Дазай подарил ему человечное отношение и веру в человечность Чуи, когда они оба понятия не имели, кем или чем он был. И Чуя хотел отплатить. Он видел одиночество Дазая и его безразличие к миру, даже понимал некоторые его мотивы, ведущие к желанию умереть, но врождённая любовь к отстаиванию своего мнения даже тогда, когда никто не просил, толкала его вперёд, заставляя пытаться увлечь Дазая жизнью, её простыми радостями, мелочами вроде игр и вкусной еды. И Дазай ведь даже начал оттаивать, начал идти ему навстречу - по крайней мере, в аркады в итоге начал таскать он Чую, а не наоборот. И даже если он постоянно жульничал, это было неважно. Чуе просто... Нравилось проводить с ним время. Нравилось видеть и понимать, что Дазай чувствует себя легко и комфортно рядом с ним, доверяет ему достаточно, чтобы показать хотя бы часть своего истинного, настоящего лица. Зачем это было Чуе? Он и сам не знал. А когда понял, что означает Дазай в его голове, в его мыслях, душе и сердце, Дазай-Дазай-Дазай, один только Дазай, оказалось поздно. Слишком. Преступно. Фатально. Ему нужно было войти тогда в зал, вздёрнуть Дазая на ноги и крепко обнять. Ему нужно было сказать ему, напомнить ему, что Дазай не одинок. Что, даже если у него никого нет, у него есть Чуя. Что, даже если он сам никогда не будет рядом с Чуей, сам Чуя всегда будет рядом с ним - тогда, когда нужен; в любой момент, когда бы Дазай его ни позвал. Но Чуя не подошёл и не сказал этого. Как никогда не говорил ему этого и Дазай. Поэтому в тот вечер, сами того не зная, они разошлись в разные стороны: кровь заката ушла вместе с Чуей, а золото солнца скрылось за горизонтом, увлекая за собой и Дазая.---
Когда Чуя осознаёт себя в следующий раз, он теряется. Он не помнит, как отключился, но в его сознании уже нет такой каши, как раньше. Жар немного утих, тело больше не ломит от боли, и руки и ноги - они не кажутся неподъёмно тяжёлыми. Сейчас всё намного лучше, Чуе намного лучше, и он даже как будто слышит что-то. Чей-то шёпот. Слов совсем не различить, и Чуя начинает вслушиваться, попутно пытаясь вспомнить, что произошло, и... Дерьмо! Не затуманенный лихорадкой мозг быстро создаёт подборку, как уставший после зачистки Чуя возвращается домой, принимает душ, закидывает в рот снотворное и падает в постель, а после отрубается; как ему начинает сниться сон-воспоминание, который неожиданно сменяется очень реалистичным кошмаром, в котором Чуя видит, как разбивается спрыгнувший с крыши высотки штаба Дазай, и как... - Дерьмо, - на выдохе произносит Чуя. Ну, думает, что произносит, тогда как на деле просто беззвучно выдыхает. Кажется, от шока и ужаса он прямо во сне отпустил на волю контроль над гравитацией. Кажется... Кажется, был грохот, и скрежет, и визг железа. Кажется, пахло бетоном, огнём и... Кровью. Кажется, выли сирены, и было много машин, и среди них - Анго. Кажется, рухнувший с огромной высоты рушащегося дома Чуя даже не успел толком прийти в себя, что-то сказать, как-то отреагировать: его обкололи дротиками как иголочную подушку, и следующее, что он помнит - искреннее сожаление во взгляде Анго до того, как вокруг сомкнулся кокон из цепей. Министерство. Его взяло Министерство, обкололо какой-то дрянью и заковало в цепи, потому что посчитало угрозой. Но он явно больше не в том удушающем коконе, потому что под ним мягко, обоняние улавливает свежий воздух, в котором скользят сладкие ноты мыла или геля, или шампуня. И правая рука гадко отваливается - совсем как от капельницы, которые он терпеть не может. - ... ну же, Чуя... Открой глаза. Посмотри на меня. Увидь меня. Дай намёк, что я до сих пор важен, что я не стал для тебя пустым местом. Лишь намёк - и я всегда буду рядом. Голос Дазая врывается в его пузырь, ввинчивается дрелью в уши, не позволяя вернуться мыслями к количеству человек, которых он, вероятно, убил своим выбросом. Слова не сразу фиксируются сознанием, а когда это происходит, Чуя хочет... Он и сам не знает, чего именно. Послать к чёрту? Рассмеяться? Открыть глаза и понять, что это лишь бред? Открыть глаза и увидеть перед собой пустоту? Ведь это нереально. Дазай не может говорить ему таких слов. Дазай даже не может быть сейчас рядом. Если только Анго не упёк его за что-то в соседнюю камеру или вроде того. А если всё совсем плохо? Что, если Чуя откроет глаза и каким-то образом окажется в том мире из своего сна, где Дазай... Где Дазай... - Дазай... На этот раз Чуя слышит свой голос, как слышит и тишину в ответ. Ни голоса, ни дыхания. Это пугает. Это заставляет собраться с силами и открыть глаза, хотя бы попытаться. Веки весят по сто тонн, но Чуя обламывал рога Арахабаки и не раз. Спасовать перед такой мелочью? Чёрта с два. Поэтому он делает это. Преодолевая слабость и вдруг давшую знать о себе головную боль, медленно поднимает веки и... Сам перестаёт дышать, когда видит прямо перед собой широко распахнутые коньячно-карие глаза. Ни один из которых не скрыт бинтами. Ни один из которых не стеклянный, хотя оба и начинают вдруг как-то подозрительно блестеть. - Только не плачь, - едва ворочая языком, выдыхает Чуя первое, что отголоском эха крутится в его тяжёлой голове. И пытается улыбнуться, но, похоже, его попытки никому не нужны, потому что Дазай вдруг подаётся вперёд и целует его. Вот так просто берёт и целует. И Чуя врезал бы ему за такие выходки, а после схватил бы за затылок и притянул ближе ради того, о чём когда-то и мечтать не смел, мысли о чём отталкивал от себя, отшвыривал давлением гравитации, если бы не эта проклятая слабость. Впрочем, стоит только вспомнить камеру Министерства и кровь вокруг чужой разбитой головы, как силы находятся для всего: и для того, чтобы запустить пальцы в кудри Дазая, ощупывая затылок и убеждаясь, что там всё цело, и для того, чтобы сквозь ресницы скользнуть рассеянным взглядом по комнате и узнать одно из убежищ Порта. - Ты... Утащил меня из-под носа Анго? - с трудом, хрипя и чувствуя привкус крови на потрескавшихся губах, спрашивает Чуя прямо в чужие губы; так странно, но приятно ощущать их поверх собственных. - Я утащил тебя из-под носа Анго, - подтверждает Дазай и чуть отстраняется. Чуя только теперь понимает, что на его щеках чужие ладони; большие пальцы поглаживают его скулы. - Ты натворил дел, Чуя, больших дел, но мы разберёмся. Я... Я возвращаюсь в Порт. - Нет! Это не крик, скорее задыхающийся выдох, и Чуя резко сжимает плечо Дазая одновременно с тем, как тот удивлённо распахивает глаза. Что ж, оно и понятно - слишком много паники в этом сиплом вскрике, слишком много... Всего. - Всё хорошо, Чуя, - успокаивает Дазай, обрывая поток заполошных мыслей и воспоминаний о трупе на асфальте в алом шарфе, которые тут же взрываются болью в мозгу Чуи, заставляя его зажмуриться, и прижимается к его лбу своим; шепчет тихо, будто секрет: - Обещаю, на этот раз я не буду делать глупостей. Я вернусь, чтобы остаться. Я больше не уйду. Не оставлю мафию и не... Не оставлю тебя. Я буду рядом. Всегда буду рядом. Чуя задыхается. От избытка эмоций. От выплеска адреналина в кровь. От картин разбившегося Дазая в памяти. От того, как живой, настоящий, только что сказавший ему о своём возвращении в Портовую мафию Дазай мягко и нежно, почти трепетно целует его в губы, целует его в щёки, просто целует - зацеловывает всё его лицо. От звенящего в ушах «я буду рядом», которое Чуя столько раз мечтал услышать и столько раз должен был сказать сам, но никогда не слышал и никогда не говорил, ошибаясь тут и там, делая глупые предположения, терзая душу обломками своих же воздушных замков, задыхаясь под их тяжестью. И всё это только для того, чтобы оказаться в этом моменте, в этой минуте, в этих секундах, в которых Дазай послал весь мир к чёрту, забрал его из тюрьмы Министерства и возвращается в Порт. Возвращается... Возвращается к нему... - Не плачь, - бормочет Чуя; и знает, что Дазай едва ли понимает, о чём он, но не может не сказать этих слов хотя бы сейчас, пусть и опоздал не на день и не на месяц, а на целые годы. - Никогда не плачь и не думай, что ты одинок, Дазай. Потому что я тоже... Я тоже всегда, всегда буду рядом. Дазай понимает, пусть без контекста и не до конца. Это ясно по его выражению лица, читается в его взгляде, но он согласно кивает, наклоняется и снова целует. И Чуя находит в себе силы обнять его за шею, притянуть поближе к себе и ответить на поцелуй; собрать с его губ едва заметную улыбку с отпечатком в ней робкой радости. Потому что ему этого хочется, хотелось давно. Потому что ему наконец-то это позволено. Потому что Дазай в его руках тёплый, по-своему родной, а его губы мягкие. Он живой, и его прикосновения не режут. Но Чуя всё равно будет рядом. Чтобы в случае чего подхватить и удержать. Чтобы поддержать, стать надёжной опорой. Чтобы никогда не увидеть его слёз. Чтобы никогда не увидеть страшного падения. Чтобы никогда не получить подтверждение, не узнать наверняка, что слёзы Дазая - мокрые и солёные, и внутри у него не стекло и не хрусталь.Даже когда перебьётся хрусталь, когда догорят все краски заката - Только не вздумай плакать. Ведь я буду рядом. - Элли на маковом поле (Рядом).
|End|