***
После смерти Дианы девочке начали сниться кошмары: материнское хаори, пропитанное кровью, на её дрожащих руках, такого же цвета алая луна и большой сад роз, в центре которого — гильотина. Последнее крайне путало общую картину. Отчего-то, между этими сумбурными видениями, мелькали чьи-то красные глаза.***
Лиловый клинок в руках все еще слишком тяжел, чтобы достойно управлять им. Киира же ободряюще хлопает по плечу и тепло улыбается: «Все мы с чего-то начинали, Ати». Её наставница стала спасением — солнечным лучиком, оберегом от страшных снов и путеводителем по жизни. Рядом с ней все тревоги таяли, словно демоны на солнце. Которых, кстати говоря, она так ни разу и не видела.***
Гибель Кииры была не просто травмирующей — буквально сжирающей изнутри. Её сгрызала совесть; не смогла опознать фальшивку-демона, что так умело притворялся наставницей больше двух месяцев. Атанасия плачет. Очень много. В какой-то момент она становится до звона в голове опустошенной, и даже у Макси, так трепетно опекающей девочку, опускались руки. Однажды утром, просыпаясь с высохшими слезами на щеках и омерзительной горечью на языке, обнаруживает кое-что по-настоящему пугающее. На подоконнике лежало ярко-голубое, словно крыло ночной бабочки, хаори. Оно принадлежало Киире, местонахождение тела которой было неизвестно.***
Рука с клинком непоколебима — рассекает воздух с хладнокровным расчетом, и лишь свист металла и шепот на её губах, озвучивающих название техник, слышны во время тренировок. Прошло больше полугода со смерти Кииры. На настороженный вопрос Астеропа, откуда хаори столпа насекомого оказалось у Атанасии, она уклончиво отвечает: «... Мне подарили... »***
— ... тебе же известно как создать яд глицинии? — Пенелопа спросила это лишь после того, как убедилась в том, что двери комнаты закрыты. То, что все тело Атанасии напичкано этим ядом, и её кровь стала буквально концентратом смерти для демонов, она решила не говорить: — Что-то такое Киира, рассказывала, да... — Я все еще сомневаюсь, — Пенелопа стыдливо отводит взгляд, пытаясь не смотреть в проницательные топазы, — Но у нас нет иного выхода. Мы с Астеропом и Рифтаном берем тебя на задание. Атанасия улыбается уголком губ и нервно сглатывает: — ...что же это за демон такой, ради которого вызвали сразу трёх столпов? Пенелопа отвечает так, что Атанасии показалось, будто бы все кости покрылись коркой льда изнутри, а ненависть, согревающая и подпитывающее яростью сердце больше десятка лет, окоченела от испуга. — Первая высшая луна. «Та, что убила твою мать», — повисло недосказанное, но известное им обоим, в воздухе.***
Атанасия просто-напросто не успевает следить за атаками Пенелопы и Астеропа, а ужасающая сила Рифтана вызывает восхищение и одновременно первобытный страх внутри. Но больше всего поражает сама Первая Высшая луна — её способности находились за рамками того, что может представить человеческий разум. Монстр, выглядящий как юноша, не просто подражал техникам дыханий охотникам, нет; он владел ими, заставлял работать на себя — то, что было создано для истребления демонов, сейчас шло против людей. Атанасия уклоняется от волн пламени — особая магия крови — , отмечая, что даже если бы помедлила, то её не сильно задело. Пока остальные — три сильнейших охотника — выдыхались, действовали на переделе возможностей, чтобы выжить в этом бою, Атанасии почти ничего не приходилось делать — все атаки будто бы шли мимо неё.***
В её руках был клинок, созданный по прототипу клинка Кииры; такой, что попав в тело демона, распространял в плоти яд глицинии, убивая, или в данном случае, делая уязвимее. Им никто не был способен обращаться, кроме Атанасии. Именно поэтому её взяли на задание. « — Мы втроем отвлечем его, а ты должна будешь рассечь Луну клинком и бежать», — сказала Пенелопа ещё в поместье. Все пошло не по плану — начиная с того, что все, кроме Атанасии, погибли, и заканчивая тем, что Первая высшая луна остановил её клинок своим. — Непривычно видеть тебя столь враждебной ко мне, Ати. Он положил на ее разъяренное лицо руку, и почти невесомо проводя когтем по щеке, нежно произнес: — Ты меня, наверное, не помнишь. — В его словах слышалась горечь, такая, что терзает человека изнутри и не способна излечиться, — Меня зовут Лукас, принцесса.***
Он обратил её в демона. Атанасия сопротивлялась как могла; и куда была предпочтительнее смерть, но Лукас словно прочитал её мысли о самоубийстве, и пресек последнюю надежду на свободу. Она кричала от боли — обращение выворачивало суставы, ломало кости и подменяло все человеческое внутри неё на проклятое, демоническое. Но даже эта боль не могла сравниться со скорбью потери и ужасом Атанасии от осознания того, что выхода не было изначально. Лукас укачивал на своей груди плачущую, истерично кричащую Атанасию, что медленно, меняя каждую клеточку своего тела, становилась подобной ему.***
— Я не давал тебе позволения делать девчонку демоном. — Этернитас смотрел на своего подчиненного с упреком. — Почему не убил? Лукас неопределённо пожал плечами: — Пожалел. — Представлю, что поверил. Хотя я все еще в замешательстве. — Сомневаешься в моих словах? — Его лицо потемнело. — Ты мой самый способный демон. — Этернитас довольно усмехнулся. — Я никогда не сомневался в тебе. Просто скажу: для чего бы тебе эта девчонка не понадобилась, меня это не касается. Делай с ней что хочешь. — Какая невероятная щедрость. — Просто ты заслужил.***
Атанасии казалось, что её душу вырвали, и вернули лишь жалкий, бесполезный обрубок. Большой части воспоминаний не было — некоторые из них были подменены на другие, но ни в одних из них она не видела смысла. Любое проявление милосердия стало ей непонятно и бесмысленно. На место глупых человеческих волнений пришёл бесконечный, неутолимый голод и суть хищника. Атанасия смотрела на полную луну, и в золотисто-голубых глазах отражался яркий ореол, проявляя приглушенному свету острый зрачок. Лукас всегда появлялся незаметно; и даже сейчас он оказался перед ней без единого звука в воздухе, и подойдя ближе, поцеловал в лоб нахмурившуюся Атанасию. В его же глазах не отражался даже свет Луны — настолько их тьма была поглощающей и ненасытной. Он посмотрел на неё с непонятной, извращенной заботой, и улыбнувшись клыками, произнёс: — Пойдем. Я научу тебя охотиться.