Не моя

      Каждый раз, когда я смотрю в эти невозможно зелёные глаза, мне хочется её задушить. Сжать увечной рукой хрупкую шею и поймать последний хрип, срывающийся с тонких алых губ, увидеть в затухающем взгляде яркую вспышку из смеси страха, горечи, обиды и… облегчения.       Облегчения от того, что мы наконец друг друга отпустили и разрубили этот порочный круг, вновь и вновь соединяющий воедино, выворачивающий изнутри до последнего куска окровавленного мяса, что зовется у нормальных людей сердцем.       Но… я сдерживаю себя на самой грани, словно пса строгим ошейником, болезненным рывком. Это не может длиться вечно, это не будет длиться вечно, я не хочу, чтобы это длилось вечно…       — Неужели ты наконец поняла, что я не идеален? — усмешка давно заменила улыбку, неизменно кривя губы в такие моменты, позволяя ловко скрыть истинные эмоции. Не одна ты обучилась этой невероятно удобной мимикрии под любые обстоятельства, Елена.       — Я всегда знала, что ты не идеален, но всегда оправдывала твои поступки как в своих глазах, так и в чужих… — редкий случай откровения, когда с алых губ срывается что-то столь же живое и настоящее, как и стоны несколько минут назад.       — М-м-м, как звучит… Мне уже можно примерять корону непревзойденного монстра и самого ужасного из твоих бывших? — это на самом деле смешно. Нервически смешна и самоирония, и момент, и то, что почему-то мы добились такой лёгкости и откровенности только измочалив друг другу нервы и жизнь, расставшись и порвав все отношения, а после вновь встретившись в одной постели.       — Она давно у тебя в кармане, милый, ты всё забыл. Память уже не та, старичок? — светлые локоны разметались по подушке, а улыбка сытой кошки тебе чертовски идет. Как и полное отсутствие одежды.       — Я старше тебя всего на десяток лет, — как истинный король драмы добавляю в голос нужную долю трагизма и мы оба смеемся. Легко. Как никогда прежде…       Это застарелая, ноющая рана, где-то глубоко внутри, бьющаяся вторым сердцем под ребрами, а может и вовсе давно заменившая мышечный насос, чтобы гулко стучать в пустой грудной клетке. Мне хочется взять один из тех металлических непонятных крюков, что вечно лежат целой грудой на столиках в хирургических кабинетах. Хочется выскрести им из-под кожи эту боль, вычистить, зашить чертову прореху неровными тугими швами, чтобы наконец исцелиться. Прекратить эту пытку и забыть как страшный сон вечные метания между адом и раем. Между всепожирающей ревностью, когда я вижу тебя с другими, и ледяным безразличием, когда ты слишком долго рядом. Когда мерзко от себя самого и своей холодности. Когда так и тянет намеренно сделать больно, чтобы вызвать эмоции у обоих.       Порой мне кажется, что это я сам своими руками сделал из тебя холодную стервозную суку, которой сам чёрт не брат. Хотя, в твоих глазах всегда это было. Меня передергивает от одного лишь осознания, что теперь мы просто любовники, что встречаются, словно воры, после заката, чтобы быть связанными общим преступлением.       Или не просто?       Где, чёрт подери та самая грань, которая разделяет секс и непреодолимую тягу друг к другу? Как принять тот факт, что лишь твои руки я хочу ощущать на своих плечах? Можно ли простить себе навязчивые мысли о тебе одной?       Раздобыть бы учебник или инструкцию. Хоть это почти наверняка будет тщетно, ведь мы уже миллион раз нарушили все инструкции и правила.       … — Хочу тебя, безумно… — хриплое рычание рождается где-то внутри, вибрацией отдавая в узкую ладонь, скользящую по груди. По-звериному зарывшись лицом в шею, шумно вдыхаю родной запах, жадно впиваюсь губами в нежную кожу.       — Животное… — полустон-полувздох срывается с тонких алых губ, а светлые пряди водопадом рассыпаются по твоим плечам. Боже, как же я люблю зарываться в этот золотой шелк руками, сжимая, перебирая, пропуская между пальцам гладкие локоны. Как же я схожу с ума от одного лишь запаха, наркоманом вдыхая его снова и снова, терзая губами шею, вгрызаясь в тонкие косточки ключиц, не в состоянии насытиться.       Какие-то дикие инстинкты берут верх, срывая тонкий налет всего человеческого, диктуя вылизывать и целовать, метить каждый доступный участок кожи, трогать везде, где получается дотянуться, пробовать на вкус и дуреть еще больше, с хриплым возбужденным рычанием срывая одежду с желанного тела, нетерпеливо превращая ткань в лохмотья.       — Джеймс… я тоже хочу тебя… чтобы растянул под себя… пометил внутри… — страстная просьба окончательно срывает тормоза, если они вообще ещё были, лишая последних остатков разума.       — Твою мать, Белова… — всё, что я еще в состоянии членораздельно выговорить, окончательно отдаваясь моменту, потерявшись в этой адской пляске страсти снова и снова. Теряя рассудок от опаляющего всё внутри жара…       Как так вышло, что именно постель, будучи извечным камнем преткновения, источником взаимных обид и обвинений, объединила нас так прочно? Ни долгие разговоры по душам, ни выяснения отношений, ни ссоры, ни раскрошенная в хлам квартира, а именно то, что изначально было почти табу? То, что злило до дрожи и неизменно рождало желание застрелить и застрелиться самому.       Я помню все твои увертки и истеричные смешки, я помню свое праведное рычание в ответ.       — Боже, как стыдно-то…       — Блять, Белова! Какого хрена!       — Ничего не выйдет, Барнс, я же сказала, что не сплю с напарниками.       — Монашка!       — Маньяк!       — Сучка!       — Развратник!       Почему именно теперь, когда мы больше никто друг другу, между нами заискрило так, что хватит энергии на небольшой город? Что каждый, кого недобрым ветром заносит между нами, просто стирается в пыль от этого дикого напряжения? Почему мы оба ревнуем друг друга, хотя сто раз произнесли вслух, что оба теперь свободные люди?       Ведь именно свободы мне всегда так не хватало. Я сам загонял нас в рамки и сам же бесился от их наличия. А теперь бешусь от этой свободы и одиночества, зверем метаясь в старых оковах, вновь удушающе стягивающих грудь. Мне нужен выбор. Нужно понимание, что в любой момент могу уйти. Как и тебе. Но я не хочу. И это снова душит, снова охлаждает нас обоих, возвращая раз за разом на исходные позиции.       Почему? Почему все так?       Раз за разом я задаюсь этим вопросом и не понимаю.       А может это просто невозможно?       Фатализм? Обреченность? Собственная глупость?       Или тупая упорная надежда на какое-то необъяснимое чудо?       Не знаю. Вот этого не знаю.       Однако знаю другое. Я одиночка. Я всегда буду один, потому что так правильно. Так должно быть. Не терзать других, не искать в толпе, не перемалывать в мясорубке под себя, не кромсать скальпелем до идеальных изгибов. Не принимать как данность, не прощать слабости. Ничего не подходит и никогда не будет подходить. Потому что я не пес, что будет счастлив мягкому коврику у двери и миске, полной парной телятины. Как и не господин, что будет сжимать узким поводком очередное нежное горло, принуждая к послушанию и обожанию. Мне не нужно ничего из этого. Мне нужна была ты. Потому что свой выбор сделал уже давно.       — Боже, да… да… ещё, Джеймс, прошу… — лихорадочная просьба бьёт раскаленным прутом по нервам, подстёгивает не хуже плети, рассекает молнией затуманенное страстью сознание.       И я с маниакальным упорством вбиваюсь в стонущее под собой тело. Ладони скользят по маленькой аккуратной груди, сминают упругие холмики в собственническом жесте. Пальцы на грани грубости терзают твердые чувствительные соски, вырывая очередной стон и мольбу.       — Ещё… ещё… пожалуйста…       Весь мир сгорел в инфернальном пламени, осыпался прахом, и развеялся по ветру, поднимаясь в невыносимо далекое небо, чтобы осесть каплями влаги на хрупком теле.       — Да… давай, милая… кончи для меня…       Черт подери, я сам уже на грани, в глазах кровавая пелена, а где-то внутри вот-вот взорвется сверхновая, убивая короткой, но безумно яркой вспышкой дикого животного удовольствия.       — Я хочу, чтобы ты со мной… сейчас… — узкие ладони обхватывают лицо, зеленые глаза горят не просто страстью, а чем-то много большим, изящные бедра сжимают замком, не выпуская, да я и сам не хочу отстраняться ни на миллиметр.       — Блядь, Елена!.. — это последняя капля. Спусковой крючок нажат, что бы состоялся выстрел, вспышкой пронзивший темноту.       — Обожаю… Лучший…       Ради этих слов я готов полмира урыть в лохмотья. Ради этих глаз, горящих желанием и удовлетворением. Ради этих рук, что оставили алые полосы на плечах и спине, а сейчас нежно ласкают саднящую кожу и притягивают невыносимо близко. Ради этой женщины, которую я не готов делить с кем-либо…       Порой я все еще хочу бросить в лицо обвинения. Словно маленький ребенок, у которого отобрали самую любимую игрушку. Кричать, топать ногами, валяться по земле и захлебываться рыданиями, размазывая сопли и слезы по лицу.       Бессвязными воплями, взахлеб, так же искренне и по-настоящему, от души, высказать свою обиду и боль. Закричать, тыкая пальцем:       — Это ты виновата! Ты! Ты меня обманула! Обманула!       Обманула…       Отобрала мою надежду и разрушила красивую мечту.              Сломала мой песочный замок, построенный на линии прибоя, разметав бесформенными комьями великолепные башенки и толстые крепостные стены.       Сделала меня одиноким и несчастным, уничтожив то самое пресловутое «мы», которого я так отчаянно жаждал.       — Это всё ты! Ты!       А было ли это «мы»? Что я знал и знаю о тебе? Что ты мне рассказала? Короткая биография уместится в трех строчках с закорючкой в конце: «Родилась неизвестно когда, неизвестно где, но такого-то числа. Хотя это не точно. Зовут Елена Белова. Но…это не единственное моё имя, остальные тебе не скажу…».       Бросить бы в лицо все это. Смять в кулаке комком рваной бумаги и сжечь к чертовой матери. Сжать узкие плечи и трясти до эпилепсии, с пеной у рта заходясь воплем: «Кто ты? Кто ты такая? Почему, дьявол тебя побери, я люблю тебя так, что хочу убить?». Но едва ли на эти вопросы могут быть однажды получены ответы.       Мы не можем быть вместе потому, что между нами всегда будет твоя недосказанность и ложь. Моя требовательность и властность. Наше прошлое и убитое пулей будущее.       Эта больная, вытягивающая все силы связь разрушит нас и нашу жизнь. Два одиночки, навечно сшитых кровавыми нитками, однажды просто убьют друг друга.       Если кто-то, однажды глядя на нас, спросит:       — Ты думаешь, что она твоя?       То я громко, пусть и немного нервно, рассмеюсь в ответ на такой глупый вопрос.       — Елена Белова не может принадлежать кому-либо. Никогда.       И это святая правда.       Она никогда не будет моей, даже если холодные пальцы сожмутся на тонкой шее, а из горла вырвется последний задушенный стон.