Отец

      Мы добрались до Кукурузного пояса аккурат к Дню независимости. На обтянутые теплыми куртками плечи дружинников падали снежинки, которые тут же таяли и стекали маленькими ручейками по грубой черной ткани. Это зрелище почему-то так заворожило меня, что я едва успел среагировать на знаки Малдера и Джеффри и вовремя пройти через кордон.       Я ожидал увидеть разруху и запустение, но, очевидно, последние события затронули большие города куда сильнее, чем провинцию. Если бы не обилие мужчин с автоматами, можно было бы подумать, что мир живет по-прежнему. Дети играли во дворах, радуясь неожиданному первому снегу, люди сновали по улицам, и мне хотелось залезть на какое-нибудь возвышение и проорать, что вообще-то наступил конец света и все должны прятаться по домам. Но зачем, если я сам не знал, как им следует себя вести и от кого скрываться? Будь у нас осязаемый враг и единая цель, действовать было бы проще. Но что делать, когда твой единственный противник – повсеместный хаос? Вспышки неизвестного вируса тут и там, сообщения о странных летающих объектах и неизвестных, напоминающих по описанию суперсолдат, покушение на президента, неразбериха в верхах, захват власти черт знает кем – казалось, все, против чего мы боролись и чего боялись все эти годы, обрушилось на нас одновременно, и теперь никто не знал, за что браться в первую очередь.       Может быть, я ошибался. Может быть, так правильнее и проще. Когда не знаешь, что делать, стремишься в первую очередь возвести вокруг себя невидимые стены и сохранить жизнь такой, какой она всегда была.       Ни один из нас троих тоже не знал, что делать. Мы знали только одно – кого должны отыскать.       Я давно сбился, пытаясь отсчитывать дни, которые наше странное трио провело вместе в видавшем виде «Форде»-минивэне, окольными путями двигаясь с востока на запад страны. Именно такой расплывчатой и неопределенной была наша конечная точка – Западное побережье. Хотя я понимал, что должен благодарить Бога за то, что успел занырнуть под ту машину и остался жив, я чувствовал, что тот случай не прошел даром: что-то внутри меня надломилось, тело уже не подчинялось мне так охотно, мозг отказывался полноценно функционировать без разминки. Поэтому я и считал дни, повторял про себя основные положения Устава Бюро и каждое утро напевал гимн, «Теперь ты в армии» и «Радуйся, мир!» и заодно читал «Отче наш».       А еще вспоминал Скалли. Очень, очень много, как будто боялся забыть. Наверное, не так много, как Малдер, хотя в его случае слово «вспоминать» было неуместно: он никогда и не забывал, и большая его часть – та, что не искала сейчас ее сына, – осталась с ней, на тихом сельском кладбище на задворках Западной Вирджинии.       Мне не раз хотелось спросить, успела ли она сказать ему хоть что-то важное. Что-то, кроме пересказа ее хаотичных, пугающих видений, которые мы вчетвером маниакально препарировали, пытаясь вычленить из них информацию – что-то, способное навести нас на след Уильяма, или Джексона, или черт знает как он себя сейчас называл. Но я не задавал Малдеру вопросов, догадываясь, что он промолчит. Теперь он вообще по большей части молчал. Никогда не думал, что дождусь этого и что буду этому не рад. Отдушиной для меня, запертого в воспоминаниях, навязчивых болях, пост-стрессовом синдроме и душном салоне «Форда», служил Джеффри Спендер. Он тоже пережил многое и многое потерял, но в нем было то, чего никогда не было в Малдере, – тяга к нормальности. Отчаянно преследуя иллюзию адекватности, мы иногда говорили часами, безукоризненно соблюдая негласное соглашение – говорить обо всем, кроме самого главного.       Когда Скалли не стало, мы были в шаге от ответа. Поглощенные азартом, мы не замечали, что она больна: казалось, что ее иссушают, терзают, треплют, как набитую куклу с прорехой, только наши расспросы, дурные сны и ее собственные мучительные попытки разгадать послания Уильяма. Скалли ушла тихо и легко – словно растворилась в воздухе, и только похоронив ее, мы поняли, как долго и постепенно она таяла на наших глазах.       Я сказал Малдеру, что это моя вина. Не знаю, зачем: я так не думал. Но мне хотелось снять с его плеч хотя бы часть этого груза, как будто это было возможно. Он ответил мне: «Мы оба виноваты», и это была единственная фраза, которую я услышал от него за последний месяц.       Иногда мне хотелось восхищаться его аскезой, иногда – как следует встряхнуть его и потребовать перестать быть чертовым эгоистом, но больше всего я хотел просто забыться.       Мы обустроились в «Парк-Отеле», которому сейчас больше подошло бы слово «общежитие». Малдер куда-то исчез, а я был не в настроении говорить. Джеффри понял меня без слов и только похлопал по плечу, прежде чем молча улечься на нижний ярус кровати.       Мы должны были провести здесь три дня – отдохнуть, прийти в себя, пополнить запасы, разработать план действий. Таков был уговор, но уговоры никогда не имели для Малдера никакого значения. Он грубо растолкал нас посреди ночи и сдернул одеяла:       – Я договорился с пилотом, вылетаем через час. Он в Денвере.       «Радуйся, мир! Господь грядет…»       Нет, я не мог угнаться за ходом его мысли.       – Кто в Денвере? – хрипло спросил Джеффри, нахмурившись. – Уильям?       – Нет. Его отец.

***

      Вопрос, которым никто из нас никогда не задавался, – для чего мы ищем его. У каждого была своя цель. Я хотел обрести надежду и умереть спокойно. Джеффри хотел искупить свои грехи. Чего хотел Малдер? Поцеловать его? Убить его? Этого не знал никто, возможно, даже сам Малдер. И кто стал бы его винить? Уильям – ребенок, половина которого была единственным, что осталось от его любимой женщины, а вторая половина – частью его худшего врага.       Мы до последнего не знали, что Курильщик жив, но это никого не удивило. Малдер не сомневался, что тот тоже идет по следам парня и надеется добраться до него первым, чтобы переманить на свою сторону, какой бы она сейчас ни была. Я в этом сомневался: если настоящий отец Уильяма видел то же, что видела Скалли, он бы давно опередил нас и вышел на него. Но кто знает? Пути этого дьявола во плоти всегда были столь же неисповедимы, как пути Господни.       Поразительно, но мы без труда отыскали в Денвере дымящего ублюдка, и никто из нас троих, даже Малдер, не скрывал радости, осознав, что тот уже вряд ли сможет сбежать: последняя пуля почти добила его. Я на время оставил их наедине с Малдером и погрузился в свои размышления, игнорируя доносившиеся из комнаты сдавленные звуки – пугающе очевидные свидетельства того, что происходило внутри.       Я ушел. Просто не смог там оставаться. Забыл, зачем. Назад меня приволок Джеффри, разумно напуганный тем, что Малдер может убить старого говнюка и мы никогда не найдем то, что ищем.       Мы вернулись слишком поздно. Джеффри выбил дверь, и я увидел заляпанные кровью стены и перекошенную, скомканную фигуру Спендера у противоположной стены. Живые не могут застыть в такой позе, подумал я, и подтверждением моей запоздалой догадки стали прорывающиеся сквозь звон в ушах крики Джеффри («Какого хрена ты убил его?», «Мы должны были взять его с собой!», «Как ты мог оставить их вдвоем, Уолтер?!») и оглушительное молчание Малдера.       Перебранка кончилась тем, что Малдер схватил Джеффри за горло, почти оторвав от земли, прижал его к стене, а потом, резко отпустив, вышел.       Джеффри, сипло задыхаясь, рухнул наземь.       С тех пор воцарилась тишина.

***

      Жизнь стала безмолвной и бессмысленной. Мы не знали, куда идти и что делать. Стоило бы разойтись каждому своей дорогой, но это было столь же, как оставаться вместе, поэтому мы вяло плыли по течению.       Джеффри, с его неизбывной тягой к жизни и умением вытягивать себя из любого болота, просто жил. Суетился, придумывал цели – по одной на каждый день, и так, шаг за шагом, понемногу обретал себя. Уговорил себя смириться со случившимся и, кажется, даже простил меня за мою рассеянность. Я пялился в окно и читал «Отче наш». Малдер пропадал где-то целыми днями и лишь иногда объявлялся поблизости и маячил в темноте, словно призрак. Не думаю, что он ел или спал, но это меня не волновало. Потеряв смысл нашего мучительного существования, я с облегчением проваливался в свое комфортное небытие, витая в воспоминаниях. Я начал забывать слова «Радуйся, мир!» и перестал считать дни.       Все изменилось в один момент, когда Малдер вдруг появился средь бела дня в нашей с Джеффри комнате. Меня поразило не столько его появление, сколько выражение его лица. Я не мог вспомнить, когда в последний раз видел его таким… живым. Его глаза блестели, на губах играла безумная полуулыбка. Что-то неясное сквозило в его взгляде, позе, движениях. Неужели… надежда?       – Он говорил правду, – вдруг громко сказал он, по своей привычке бросившись с места в карьер, словно продолжая оборванный разговор, который никто никогда не вел. Но на этот раз нам не пришлось задавать уточняющих вопросов. – Курильщик. Он говорил правду.       Джеффри резко подскочил, отбросив в сторону книгу, и я внутренне сжался от предчувствия чего-то страшного, догадываясь, сколько невыплеснутой злобы скопилось у него внутри.       – Видишь ли, Малдер, – прорычал он, – мы понятия не имеем, что он тебе говорил. Потому что ты, твою мать, убил его!       Малдер замотал головой, так что отросшая грязная челка упала ему на глаза. Он выглядел счастливым, и это напугало меня еще больше.       – Я убил его, потому что он клялся, что ничего не видел. Никаких видений, никаких знаков…       – Да что ты?! – Джеффри вдруг захохотал, как гиена, и закрыл лицо руками, пока его чудовищный смех не иссяк. – Хочешь сказать, что он врал тебе в лицо? Это же совсем не в духе нашего отца!       «Нашего отца». Меня передернуло от этих слов, но Малдер их даже не заметил. Он подскочил к Джеффри и заговорил, глядя ему прямо в глаза:       – Он говорил правду, Джеффри. Ни черта он не видел. Никогда. Он никогда не получал никаких сообщений от Уильяма. – Он впервые за долгое, очень долгое время назвал парня по имени. – Потому что их получаю я.       Джеффри только моргал, неотрывно глядя на Малдера, а я, кажется, вдруг вернулся к прежней остроте восприятия, потому что понял истинный смысл сказанного раньше него.       – Я не знаю, почему не видел ничего раньше. И не сразу понял, что вижу сейчас, – тараторил Малдер, внезапно превратившись в того самого Малдера, прежнего Малдера, Малдера с горящим взглядом, с желанием жить, искать и находить. – Но теперь я знаю. Он в Неваде, в районе Рино. Чем ближе мы будем, тем больше я начну видеть. Собирайтесь. Выезжаем сегодня.       – Ты хочешь сказать… – проблеял Джеффри, и Малдер не дал ему договорить:       – Да. Старый ублюдок ничего не видел, потому что он ему не отец. Я отец. – Это прозвучало громко, уверенно, гордо. Малдер расправился, вытянулся, как надувной человечек, в котором была дыра, но ее залатали и надули его заново, и прежде чем выйти, повторил: – Я отец.       Очнувшись, Джеффри достал из-под кровати рюкзак и принялся закидывать в него вещи. А я со вздохом пытался вспомнить слова. «Принес он мир и благодать, чтоб все могли познать, как Бог велик и справедлив, как нас Он возлюбил…»       Пришло время снова считать дни.       День первый.