Безуспешно силюсь вспомнить.

- спеть колыбельную? Хорошо. Ладонь ползет по волосам, он опускает взгляд и улыбается самыми нежными лепестками камелий, пока пальцы змеями вьются в отчаянной смоли чужой головы. На его коленях давно не тепло — боже, тепло было двадцать лет назад, — но манит уютом; он касается самой подушечкой пальца кончика чужого носа и наконец посмеивается, выбирая нужную песню. — сколько божьей росы в этой речке холерной.... Голосовой модуль залит вязким, залит ненавистным и коричнево-красным; звук едва пробивается через его разомкнутые на улыбке губы, выдавая расщепленно-заниженный звук. Треск первого огня в самые холодные зимы — вот только ладони об искусственное согреть не получится, даже если подует, даже если обожжет. — безуспешно силюсь вспомнить, о ком плачу т а к.... Едва второй куплет, а безутешный плач трещит на дне зияющего, болезненного, липкого и отвратительного — того, что когда-то было душой — помнит ли о н момент, когда еще не был заперт здесь? Помнит ли моменты, когда под ударами хрустели настоящие косточки, а не безжизненный металл? Помнит, когда ему было больно? — смотровое стекло в трубке калейдоскопа... стало битым-узорным, багровым-толченым, Мм-м. Он тянет песню, тянет колыбельную, будто есть, к кому торопиться; холодная рука с треснутой-трескучей синтетикой касается настоящей, человеческой щеки, и он гладит большим пальцем у самых губ, продолжая напевать свой медленный-заунывный мотив. — струйкой алой закат по реке-кровостоку уже вытек из неба, и не светит ничто нам... Правда. Правда н и ч е г о, кроме пыльных, отчаянных ламп и детских наивных улыбок; возможно, у него и было желание выбраться, но как же оно затерлось... Притупилось, как тупится нож, если резать в себе слишком много мяса; он думает об этом и улыбается шире, потому что все страдания в мире поддаются таким простым метафорам. Даже чужие. Особенно чужие. Пальцы ползут искусительными змеями к губам, оглаживают так трепетно и нежно, словно он все еще способен чувствовать что-то. Фантомными нейронами — к теплу человеческого тела, как мотыльки слетаются на электрическую лампу, чтобы погибнуть неизбежно. Туда, туда, глубже в волосы, чтобы почесать затылок и приласкать всем своим существом. — и если ты обнаружишь, ч ь я ты, расскажи мне хоть ты, там услужишь... Вопросительно-ласковый взгляд сменяется недоумением — становится влажно. Бонни выводит руку; неужели колыбельная вызвала неконтролируемый приток чувств? слезы? Поднятые пальцы мог бы холодить пробежавший ветерок, но он лишь хмурится-осматривает, подмечая пятна остывающей к р о в и. Он снова отрезал голову слишком неаккуратно.