«Мы прячемся прямо под веками,
Боимся быть кем-то обмануты.
Боимся стать самыми первыми,
Мы будем никем не разгаданы»
Макс Барских — по Фрейду
— Дагон, постой! Она замирает в проходе, спиной к Хастуру. Сутулится, скрестив руки на груди, но не торопится обернуться. Какой смысл? Его молчание красноречивее любых слов. Дагон медленно, но верно привыкает к этому скребущему ощущению за ребрами. Не знает ему названия, не хочет облачать этот мерзкий зуд в слова. Кажется, что пока еще безымянное чувство легче будет отбросить. Запить таблетками. Скомкать и сложить на полку к Эйфелевой башенке из палочек от китайской еды. Зачем… Вот зачем ей понадобился этот гадкий опыт? Ничего хорошего из него не могло получиться, она должна была понять это, как только завидела на пороге этого беловолосого демона. Хотя как могла она это понять? Такой шквал непонятных эмоций в собственном сознании она никак не могла предвидеть. Была убеждена, что ее это не коснется. Так глупо. Простые химические реакции в мозгу. Понятные и объяснимые на пальцах. Но творят такую пробоину в груди. Больно. Так же больно, как когда Люцифер… папа, повторял, что она не может дотянуть до Кроули. Не может стать достойной заменой любимому сыну. Этому гадкому засранцу, бросившему ее при первой удобной возможности. Мерзкий, злобный, шипящий всеми полутонами ярости и такой… любимый. Он один находился рядом с ней и заботился, как мог. Правда, совсем недолго. Даже по меркам ее исключительной эйдетической памяти. Кроули… Милый братец, заменой которому она отчаянно пытается быть всю свою гребанную жизнь. Для папы… Теперь и для Хастура. Больно. — Что? — резко обернувшись, так, что растрепанные рыжие косы взметнулись в воздух, бросает Дагон. — Только не надо говорить, что… — Я сам не знаю, что нужно сказать, — выдыхает Хастур слова вместе с горьким сигаретным дымом. Сердце Дагон сжимается от одного взгляда на него. Такой искалеченный, бледный. С этими металлическими бандажами на ноге и запястье. — Да и надо ли, Хастур? И так все ясно. Хастур не смотрит. Отводит глаза, ерошит волосы. Дагон натягивает рукава свитера пониже, пряча в них холодные ладони. Дыра в груди саднит сильнее и выделяет горечь, что оседает на языке. Неприятно. Глупо. Лучше уйти. Но пара шагов приближает к нему. Пальцы сами выхватывают из его рук тлеющую сигарету. — Если не пробовала, лучше не стоит… — Спасибо за заботу. Но ты сам говорил, учитывая, сколько всего я принимаю, сигарета много вреда не принесет. Всего лишь еще одна бестолковая зависимость. И то не факт… — сдвинув брови, с интересом и очень осторожно, Дагон затягивается, наполняя легкие колючим дымом. Закашливается под пристальным, слишком внимательным взглядом Хастура. О, она многое начинает понимать. Это дерьмо отлично перекрывает ноющее чувство в груди. Природу которого она отлично осознает, глядя сквозь дымовую завесу в темные глаза. Слишком цепкие, даже под приличными дозами болеутоляющего. Опершись о стену у окна, поправляет очки, сползающие с носа, и снова затягивается дымом, наблюдая, как огонек сжигает бумагу и табак, превращая их в пепел. Горько. Удушающе. Странно. Прямо как Хастур. — Я просто хотел сказать, — начинает Хастур хмуро, осторожно забирая у нее окурок. — Что… все сложно, малыш. — Сложно — это всего лишь задачка со звездочкой, которую только интереснее решать. Здесь же, — подняв на него немного поплывший взгляд от резкого удара никотина в голову, произносит Дагон, — я не вижу решения. Хоть со звездочкой, хоть без. Это пугает. Ты понимаешь, я всегда знаю ответ. Или как его найти. А сейчас мне непонятно. И страшно, — добавляет севшим голосом. — То, что я пытался объяснить тебе при нашей первой встрече. Чувства — не то же самое, что прочитать учебник. Или… съесть пиццу. — Ты помнишь, — нервно хмыкает она, вновь скрещивая руки на груди и кутаясь в безразмерный свитер. — Конечно, малыш. Не обязательно быть гением с колоссальной памятью, чтобы помнить… важное, — говорит он тише. — Вот такие они, чувства. Непонятные. Я сам не понимаю многого. Я много лет думал, что… — Любишь Кроули? — простая фраза, а так больно режет по нутру. — Да. И он действительно дорог мне. Пожалуй, что да, люблю. Но с тобой… иначе. Он запинается и затягивается сигаретой, прикрывая веки, прячась под ними. Выдыхает белесый дым, заполняя им неловкую паузу. — Иначе, говоришь. Дагон смотрит на него пристально, изучая. Вспоминая все наставления брата о том, как читать людей. Она не понимает. Это ей неподвластно. Дагон смотрит на Хастура и видит… Хастура. Немного раненого. Немного запутавшегося. Но никак не может понять, есть ли в его груди такая же дыра, как и в ее. Он кривится, перенося вес с больной ноги на здоровую. У Дагон пространство за ребрами заполняется странным щемящим… чем-то. Она тревожится. Вспомнилось, как она заволновалась, когда он ушел так на долго. Как в миг нашла его по камерам в том злосчастном метро. Как смотрела на то, как Хастур корчится от боли, получая пулю за пулей. Его фантомные вопли до сих пор мерещатся порой так, что хочется заткнуть уши. Тогда она в полной мере ощутила ужас. Кусала губы и костяшки пальцев, заливая слезами клавиатуру ноутбука. Крик застыл тогда в гортани, не желая вырваться наружу. Окаменел, сделал горло ледяным и саднящим. Ее не так взволновало то, что она услышала от паренька Кроули. Дагон не знала и не помнила мать. Было, конечно, странно и неприятно слышать все это. Но не настолько, чтобы, как Азирафель, обвинить Хастура. Он просто делал свою работу. А Айви просто сделала свой выбор когда-то. Даже как-то не вяжется это имя из прошлого с понятием слова «мама». Вельзевул стала ей большей матерью, чем она. Да что там. Кроули — ее отец и мать. Хватило выдержки после двойной дозы успокоительных отправить за Хастуром людей. И ждать, пока его, искалеченного и залитого кровью, уложат на ее постель. Каждый его стон отдавался тупой болью в собственном теле. Дагон так точно не взвешивала каждый миллиграмм препарата даже для брата. А Хастуру боялась колоть самые безопасные вещества, вдруг возник безотчетный страх… навредить. Перепутать. Переусердствовать. Глупо. Странно… Вот как оно проявляется. Дагон всегда казалось, что любовь — это лишь цепочка химических реакций, сравнимая с наркотической эйфорией. Но под дозой никогда не боишься потерять кого-то так сильно. Не начинаешь сомневаться в собственных способностях и знаниях. Дагон не могла спать, пока он бредил. Не могла отойти от его постели, пока он не пришел в себя. Не могла понять, что за тревога гложет ее. А когда пришел Кроули и заперся с Хастуром в спальне, Дагон вновь вышвырнуло в одуряющие ужас и панику. Знала ведь, каким бывает брат в ярости. Никогда прежде ее не беспокоили его методы работы. Но, слушая крики Хастура, сжавшись в комок под дверью, глотая слезы и давясь всхлипами, она боялась. Очень. И испытывала боль, словно бьют и пытают ее, а не Хастура. Под зловещий аккомпанемент воплей, стонов, глухих ударов и злобного шипения только крепло желание отомстить… Ангелу. Она никогда не понимала человеческих чувств, они казались ей белым шумом, непонятными всплесками, обессией, мешающей здраво мыслить. Дагон думала, что ей недоступны все эти «бабочки», «затуманивание разума» и «ослепление чувствами». Просто для ее мозга, занятого постоянной работой и анализированием вообще всего происходящего 24/7, казалось недоступным все это обычное. Низменное. К тому же, видя, как отец и брат эмоционируют, страдают и делают импульсивные, совершенно неразумные поступки, Дагон сознательно ограждалась от этого, погружалась все глубже в свои увлечения, стимулируя мыслительную деятельность и притупляя препаратами эмоциональную. Не подпускала никогда непредсказуемых и непонятных людей ближе, чем нужно для работы. Но это не значит, что ей чужда привязанность. И что она совсем ничего не чувствует. Как минимум, она ощущает одиночество, страх и боль. И знает, что значит любить. Знает, как это — беспокоиться. Она любит Кроули. И беспокоится о нем. Но совсем не так. Не скребла такая тоска по позвоночнику, когда брата в очередной раз простреливал отец. Когда он уходил на работу или обдалбывался до потери пульса. Она просто знала, что он справится. Всегда справлялся. Это же Кроули. Но сейчас все по-другому. — Да, иначе. Я не знаю, как еще это объяснить. — Надо же, — усмехнувшись, Дагон опускает голову, отчего очки сползают. Подталкивает их выше, почесав нос. — Пусть так. — Что? — Просто. Снова это. Я не смогу быть заменой Кроули и для тебя. — Лиззи, не говори так, — выдыхает Хастур, беря ее за руку. — Но ведь так и есть, — качнув головой, молвит она. — Скажи. Если… если бы я не была так похожа на него, ты бы остался тогда? Когда пришел за номером того паренька? Хастур молчит, сверля ее пытливым взглядом. Так красноречиво молчит, что даже не надо быть Кроули, чтобы понять. — Ну вот, — грустно усмехается она. — Это данность. Колючая и неприятная. Но ведь мы никто друг для друга. Просто эксперимент удался. — Ты хотела понять, что чувствуют обычные люди. Думаешь, поняла? — Считай, что ты справился, — посмотрев на него, Дагон склоняет голову набок. Поджимает губы, буравя его стальными глазами из-за толстых стекол очков. — Кажется, поняла. Не очень приятно. — Ты так неправильно выбрала наставника в чувствах, малыш, — грустно усмехается Хастур, поглаживая костяшки ее пальцев. — Ну, я же странная. Надо оправдывать. — Зато ты очень умная, — наконец подняв голову, скрещивает свой темный взор с ее серым. — И совсем не странная. Почему-то щиплет глаза и давит горло. Хочется… плакать? Как все это пугает. Пугает, прямо как люди. Эти дурацкие чувства нельзя просчитать и распределить по категориям. Нельзя подобрать правильный скрипт и ключ. Никак не разложить на понятный двоичный код. Они непредсказуемые. — Тебя обнять? — склонившись, насколько позволяет бандаж, спрашивает Хастур, заглядывая ей в лицо. — Ты вся дрожишь. Поджав губы, Дагон кивает, стиснув пальцами обеих рук его ладонь. Хастур притягивает к себе, прижимая к груди. Такой большой и сильный. С ним, кажется, можно ничего не бояться. Но почему-то так страшно сейчас. Страшно и больно. От того, что никому, никому нет дела до нее. Дагон или Лиззи, не важно. Как ни старается она. Как ни тянется. Но всегда остается только тенью брата. Для всех. И свыклась уже с тем, что папе плевать. Но когда впустила в свою жизнь Хастура, не ожидала, что ей станет так важно его отношение. И то, что он тоже видит в ней всего лишь Кроули. Замена. Суррогат, эрзац, фальшивка. Жалкая копия брата. Энтони Кроули — неповторимый оригинал, в котором все нуждаются. Даже она сама. Уткнувшись носом в плечо Хастура, старается подавить предательскую дрожь. И что ей дались эти дурацкие чувства? Научный интерес сыграл с нею злую шутку, и эксперимент пошел не по плану. В глубине души хотелось доказать себе, что она выше всего этого. Непонятного. Что все это — ненужное. Для простых смертных. Но не для нее. Черт, она ведь умная. Ее айкью выше, чем у Кроули с отцом вместе взятых! Она та, к кому бегут все за помощью, когда нужно что-то взломать, отследить или найти. Когда нужны особые препараты. Но стоит им получить желаемое, ей напоминают, что она всего лишь сестра Кроули. И оставляют одну. — Ты как? — погладив по спине, спрашивает Хастур, прижавшись щекой к ее макушке. — Не знаю, — отвечает тихо, чуть пожав плечами. — Наверное, в порядке. — Я не хотел тебя обижать, малыш. — Верю, — задрав голову, смотрит на Хастура. — Ты и не обидел… вроде. — Если так, почему дрожишь? Боишься? — слишком заботливо спрашивает он, проведя загрубевшими, пахнущими табаком, пальцами по острой скуле. Дагон слабо неуверенно кивает в ответ. — Чего? — Того, чего не понимаю. А сейчас я нихрена не понимаю. Хастур долго молчит. Умудряется одной рукой прижимать к себе Дагон, а другой нашаривает сигарету и подкуривает, выпуская клубы дыма в потолок. Дагон кажется, что она должна бы злиться. Прогнать Хастура, упрекая во всем, в чем только можно. Но только совсем не хочется. Он — единственная понятная константа в пошатнувшемся мире. Пусть и не в пользу Дагон понятная. Зато объяснимая. В отличии от всего остального. Она снова заимствует сигарету у Хастура, затягиваясь. Так и стоя, уткнувшись щекой в его широкую грудь. — Ты знаешь, что вы совсем разные? — вдруг нарушает он тишину, проведя по рыжим растрепанным волосам. — Да. Я умная, а он валенок эмпатичный, — ворчит, прикусывая горький фильтр со вкусом Хастура. — А еще, — он заглядывает Дагон в лицо, обхватив ладонями, — у тебя совершенно другие глаза. Хастур смотрит так цепко и пристально, словно рассмотрел там что-то, о чем она сама и не догадывается. — Обычные? — Красивые. — У Кроули красивые, — протягивает она, прильнув щекой к его руке. — У него красивые и страшные. Я в кошмарах их порой вижу, — перенеся вес на другую ногу, хмыкает он. — А твои не такие. Красивые и очень умные. И такие… особенные. — Что в них особенного? Серые. Бесцветные… — И твои. Тем и особенные, — улыбаясь так, что сеточка морщин расползается вокруг глаз, говорит Хастур. Заправляет непослушную прядь ей за ухо. И Дагон верит. Тут же, мгновенно. Хочет поверить. Она всего раз видела его такую улыбку. Когда он говорил с дочерью сегодня. Искренняя, заботливая улыбка. Так ей кажется. И адресована она сейчас Дагон. Впервые чувствует себя… Лиззи. Девочкой, ребенком, которым и не сумела побыть. Болтаясь подмышкой Кроули в детстве, приходилось быстро усваивать на лету правила суровой жизни. И стремительно взрослеть. Когда папа впервые замахнулся, Дагон поняла, что нет беззаботности. Нет доверия, нет той безоговорочной любви. Когда предает самый близкий, остается только пустота, страх и сожаления. И Кроули, закрывший собой. Но и он быстро испарился. Улетучился, устав быть нянькой. Дагон не винит его в этом. Разве что совсем чуть-чуть. Но сейчас. Она чувствует это. Тепло. И стену, которой можно отгородиться от мира. Жаль только, что стена эта состоит не из ее кирпичей. А зиждется на тлеющих чувствах к другому человеку. Кроули, милый братец. Ее любовь и проклятье. Опора и подножка. В который раз она спотыкается об него. Но грабли выбросить не желает. Ведь что тогда ей останется?.. Пепел падает на светлый плащ и на растянутый свитер. Дагон не удосуживается его стряхивать на пол. Просто заполняет безостановочно легкие дымом, чувствуя, как першит горло, как плывет комната. Хастур держит ее в объятиях, таких надежных и желанных. Таких, какие были лишь однажды. В постели он ее так не обнимал. Только в тот день, когда закрыл собой от киллеров Смерти. — Вам с Алисой совсем не обязательно уходить, — глухо молвит в широкую грудь, понемногу успокаиваясь. — Вообще. Здесь безопасно. Не отвечает. Ну и пусть. Дагон помнит все. Помнит, как незнакомые люди ввалились в ее спальню, когда она была ребенком. Она тогда любовно раскладывала свои «поделки» — блистеры с лучшим успокоительным, какое она только смогла придумать. Сейчас, конечно, делает и лучше, но тогда, в детстве, это были совершенные препараты. Без побочек, без привыкания. Для братика. Дагон тогда еще всегда ждала его. Но пришел не он. Наученная, она знала, что помощи ждать неоткуда. Кроули далеко, наивно рассчитывать, что он вернулся из Калифорнии и прямо сейчас идет по коридору к детской. А папа… Дагон никогда не надеялась на него. И тогда, в тот самый момент, когда она поняла, что никто не придет, появился Хастур. Как, откуда, почему — она не знала. Просто возник из темноты в своем этом светлом плаще, взмахнув полами, как крыльями. И разобрался с обидчиками. Дагон не смотрела. Отвернулась, забившись в угол. Спрятала голову в коленях и заткнула уши. Сидела так до тех пор, пока теплая большая ладонь не легла ей на плечо. Его темный, слегка растерянный взгляд и осторожная улыбка будто говорили: «Все хорошо». Хастур взял ее на руки, прижал к груди, прямо как сейчас. Дагон отчетливо помнит его мерное сердцебиение. И тяжелый запах сигарет пополам с тонким парфюмом, что исходил от его арафатки. Странное сочетание, въевшееся в память. Рядом с ним всегда хорошо. Безопасно. Хастур уложил ее тогда в постель, бережно укрыв одеялом, и хотел уйти, но она вцепилась в его руку, как в спасение. Безотчетно, на импульсах. Почувствовав в нем участие. И он остался. Кроули не оставался, когда она просила. Тогда Дагон впервые ощутила себя защищенной с тех пор, как брат оставил дом. Особняк отца за высокими стенами и охрана на всех этажах ее только раздражали и порой пугали. А объятия Хастура дарили покой. Он оставался с ней, пока не вернулся Кроули. Так уютно было льнуть к его плечу во сне, ощущая незримую поддержку. Хастур отгораживал собой от страха, как щитом. Гладил по волосам, иногда говорил с ней. Кроме Вельзевул никто не говорил с ней без особой надобности. А Люцифер даже не удостоил ее вниманием. Лишь убедился, что она цела, и тут же ушел. Но не Хастур. За окном все вечереет, тихо ступающая ночь погружает Лондон во мрак. Хастур немного переменяет позу, устав стоять. Садится на подоконник, притягивая Дагон к себе. Подкуривает, едва затушив окурок в ставшую уже переполненной пепельницу, больше похожую на диковинного ежа. Перед тем, как отправиться в метро, он спросил, почему она решила довериться именно ему. Такой странный вопрос. Дагон не решала. Она уже доверяла. — Тебе, наверное, тяжело стоять, — говорит Дагон, нехотя выпуская мозолистую ладонь. Смотрит, как зажигающиеся за окнами фонари чудно вплетают свой желтый свет в белые волосы Хастура. Как лучи преломляются в сигаретном мареве. — Нормально. Мне удобно, — с фильтром в зубах отвечает Хастур, приподнявшись на здоровой руке и вновь облокотившись на подоконник. Снова отводит глаза, смотрит в пол. Дагон обнимает свои плечи, понимая, что говорить больше не о чем. Отступает на шаг. Хастур мгновенно реагирует на ее движение, вскидывает голову. Уставшим взглядом следит. Ждет, что будет дальше. Дагон замирает в нерешительности. Надо уйти, подумать. Проанализировать. Попытаться систематизировать. — Малыш, — зовет он, затягиваясь. — Это «иначе» для меня очень дорого, — говорит размеренно, взвешивая каждое слово. — Как и ты. — Хорошо, — кивает Дагон, хмурясь. Пытаясь понять. — Хорошо, — повторяет Хастур, отталкиваясь от подоконника. Тушит сигарету, из пепельницы выпадает пара окурков, рассыпая пепел. Ковыляет ближе, останавливаясь совсем рядом. Дагон задирает голову, глядя на него. Он приглаживает ее волосы, чуть склоняясь, и осторожно касается губ. Почти целомудренно. Дагон шумно выдыхает, жмурясь. Обвивает широкую спину руками, ощущая все нарастающее тепло за ребрами. Оно притупляет леденящую боль. Встает на цыпочки, раскрывая губы и позволяя языкам встретиться. Ведь уходить надо, но совсем не хочется. Ей кажется, что она решительно все делает неправильно, оставаясь. Но жгучая и пылающая всеми оттенками адского пламени путаница в голове и груди утихает только так, рядом с Хастуром. Осторожный поцелуй становится глубже, и Дагон чувствует пресловутых бабочек. Очень похоже. Будто щекочут крыльями живот изнутри в унисон с губами, накрывшими ее рот. Казалось бы. Не впервые он целует. Не впервые она отвечает. Но как-то сейчас… Иначе. Хастур в последний раз нежно проводит языком по нижней губе и упирается своим лбом в ее. Кривится от боли, Дагон подхватывает его, поддерживая. Помогает вернуться к окну, опереться о стену. Хастур не выпускает из рук, уткнувшись носом в ее волосы. Слабо дрожит от напряжения, он устал. Хоть и храбрится. — Покурим еще? — спрашивает тихо. — Давай, — отвечает Дагон, прижимаясь к теплому боку. Хастур достает последнюю сигарету из пачки и чиркает зажигалкой, рассекая маленьким огоньком мрак давно опустившейся ночи. Протягивает Дагон после первой затяжки, выдыхая дым и укутывая им с ног до головы. Нечего анализировать. Вопрос, по сути, остался без ответа, и в задаче не хватает данностей, чтоб можно было ее решить. Или понять. Иначе. Просто все теперь ощущается иначе.