Гнездо

У храма тёмные мокрые стены, покрытые понизу мхом и оттого напоминающие ему пни старых деревьев, что стоят тут и там вдоль дороги к его деревушке. Ах, родина, тоскливо думает Кьядо, волоча за собой ведро с водой. Тишина и прохлада, лишь ленточки трепещут на деревьях. Каждое — точно крестьянская девушка, машущая ему на прощание платком. Только вот его никто не провожал. Пожали плечами равнодушно. Может, кто и пальцем у виска покрутил пока он не видел. Тогда было плевать — шёл на подвиг, на бой. С демонами сражаться хотел. А теперь он здесь — под мшистыми сводами старого заброшенного храма, потерявшегося посреди Мировой Язвы. Грех жаловаться. Нельзя. Тихо скребется что-то в углу, мелькает длинный голый хвост. Кьядо швыряет подсвечником в шуршащую тень. Не попал. Убежала, вернётся. Он ещё мелким мальчишкой слышал про пытку. Привязывают человека к койке и сажают сверху крысу в перевернутом ведре. Вываливают угли из печи прямо на ведро — и зверёк в панике находит себе единственный путь к бегству — сквозь плоть привязанного человека. Кто бы мог подумать, что оно вот так обернётся, вздыхает он, вспоминая жуткие россказни из детства. Страшно тогда было слушать — и интересно. Теперь только страшно. Крысы скребутся под полом, в крипте. Или там снова обосновалась эта сука со своей компанией? Демонопоклонники хуже грызунов. Хуже паука с его липкой сетью. Капли нехотя скатываются по стенам на пол. Блестят в паутине: Кьядо замучился её сметать. Паук-работяга каждый вечер заплетает углы по новой. Мошки и мотыльки запутались в полупрозрачных нитях. Кьядо тоже запутался. Не так всё должно было случиться. Сука коснулась его — широкий рукав противно скользнул по шее — и пробормотала что-то на грязном демонском языке. «Крысы в тебе завелись. Пустишь кого вниз — сожрут». Теперь он не может уснуть. Всё прислушивается к себе. Откуда шорох, что за звуки? Сверчки стрекочут или крысята попискивают в гнезде? Маленькие, слепые. А гнездо — где оно? Крысы — под полом. И в нём тоже. Кьядо меняет воду в подношении. В глиняной плошке плавают хвоинки и берёзовые серёжки-гусеницы. Он смотрит снизу вверх в каменное божье лицо. У Эрастила — ветвистые рога и спокойный безмятежный взгляд. Царственное гордое животное не боится хищников. Кьядо-пастушок часто молился, чтобы бог доброй охоты запутал звериные тропы, чтобы не подпускал волков к его кучерявому глупому стаду. Людей нужно бояться, не зверей. Иногда с культистами приходит некромант — весёлый толстый мужик. Всё шутит. Хлопает его по плечу — Кьядо кажется: рука пахнет мертвечиной и землёй. Не кажется. Живых нужно бояться, не мёртвых. Кьядо-настоятель молится, чтобы лихие люди не нашли тропу, ведущую в его храм. Боги не внимают предателям. Он понимает это, когда однажды слышит громкие голоса и смех, бряцанье оружия и доспехов. Новый командор крестоносцев явился. Кьядо немного знает его: ещё молоденький, но не по годам проницательный и въедливый. И злющий, говорят. Только бы он не задержался здесь, не начал осматриваться, не нашёл вход в крипту. Командор вместе со своей бандой едва не обнюхивает углы, обшаривает храм внимательным взглядом. Не берёт ничего, и на том спасибо. — А там что? В подвале. Капли блестят на стенах, пот выступает у Кьядо на лбу. Он молчит. Воду не скроешь, ложь не скроешь. — Что там, внизу? Отвечай! Как-то Кьядо видел в деревне: крыса поймала здоровенного червяка, после дождя дело было. Червяк извивался, но не мог выбраться из цепких лап. Даже перекушенный надвое, пытался ускользнуть от неминуемой гибели. Вот и он сейчас так же: мнется, изворачивается. Клянётся: нет там ничего. — Брешет, — говорит одна из спутниц командора, красивая ладная девица в доспехах с символом Иомедай. Паладин. Эти ложь чуют, как крысы — сыр. Тьфу ты. Лысые хвосты будто прямо в горле щекочут, когда он жалко, сбивчиво начинает объяснять. На словах всё глупо и совсем не жутко. Вон как ехидно усмехаются, его услышав, командоровы дружки. — Ключи. Быстро. Связка мелко бренчит в дрожащей руке, когда он протягивает ключи. Прижимает ладонь к лицу — она пахнет медью, кровью пахнет. Пускай идёт, думает Кьядо. Пусть он, а не мародёры какие. Страх сожрёт изнутри, крысы сожрут изнутри. Есть ли разница? Думает-то одно, а вслух произносит совсем другое. — Не ходите. Не надо. Это не его голос, чужой. Этим голосом говорит ужас. Его душа –чаша для подношений, наполненная страхом смерти — чистейшим, прозрачным. — Не надо, не надо. Командор останавливается у самой лестницы вниз, и вдруг круто разворачивается на каблуках. — Как скажешь. Ключи железно брякают о замшелые плиты. — Не мы, так кто-то другой войдёт. Идём, ребята. Облегчение почти мгновенно сменяется уже знакомым, под ложечкой тянущим страхом. Ожиданием худшего. Лучше бы спустился, думает Кьядо. Лучше бы… Стук сапог удаляется, затихает вдали гомон отряда. Остаётся только тишина. И уже позже сквозь неё слышно тихое-тихое поскребывание когтистых лапок.