Научиться бы не париться по пустякам, И не болеть с утра по понедельникам, И от того, что не нравишься не мучатся, И быть уверенным, что всё получится Градусы – Научиться бы не париться
«По географии твердая пять. Где бы я ни был – я не потеряюсь», – бросает Ваня и идет сдавать географию. В его помыслах ни капли сомнения. В его рукавах ни одной шпоры, ни одного козыря. С такой же непробиваемой уверенностью он пишет, что Вена находится в Испании. Потом градусник разбивается – последние крупинки веры, как ртуть, летят на пол: Ваня, под безмятежным взглядом бюста Толстого, поступает на филологический. Ванёк, кстати, не расстраивался. «Ну русский-то я знаю, че там знать?», – говорил. А когда услышал про свое университетское задание, почти заплакал. Представьте себе: социально-неловкий первокурсник в помятой футболочке берет тетрадку девяносто шесть листов (заранее оголяя ее внушительные размеры до двенадцати страничек, выдернув все показания счетчика и прикидку квартплаты) и едет в глухую деревушку за диалектами. Если бы кто-то вдруг поинтересовался мнением Вани: он совершенно безоговорочно против. Но Ваню никто не спрашивает. Практика для него была той еще конфетой из новогоднего подарка – прилипала и крошилась, хотя по звукам дробила сами зубы, мозг и асфальт на улице. Ваня вздохнул так, будто задерживал дыхание все то время, пока обдумывал ситуацию. Он сразу нарёк себя великим страдальцем на весь месяц. Даже чутка приуныл и задумался, почему диалекты не могут записать себя сами. Или, к примеру, почему он не попросит об этом одногруппников. Ваня, в знак благодарности, ни в коем случае не оставил бы бедствующих студентов без… без того же косарика, который мама сто раз пригладила, разгладила, заутюжила и положила рядом с иконкой на черный день. Но день был не черный, вместо тысячи давно лежит пятьдесят рублей, а Ваня не был бы Ваней, если бы не боялся своих одногруппников. Конечно, никто из знакомых пацанов не угрожал ему разукрасить лицо за гаражами, оно и без того цветное было: рыжие веснушки, темные круги под глазами и такие надоедливые вечно свекольные щеки, полыхающие, точно огни инквизиции. Эдакая Пеппи Длинныйчулок, но без чулков. В подштанниках. Краснел Ванёк, кстати, не только от российских холодов и сибирских вьюг, духоты или алкоголя. Ему достаточно было просто жить, чтобы постоянно покрываться багряными пятнами. Просто стоять и варить макароны, чтобы кровеносные сосуды принялись в жесткий гопак, без остановки раздуваясь и сужаясь, как рыба фугу. Ваня был уверен, что во всех проблемах мирового масштаба виноваты его красные щеки. И теперь, если Земля вдруг станет плоской, вы знаете, кого подозревать. Но Ваня пока не может представить, будет ли ему как-то мешать плоская Земля, зато стеснение на лицо – очень даже. Старшему поколению Ваня нравился. Как минимум, потому что ни под один критерий «наркомана» подъездных бабулек он не подходил. Но одно дело поздороваться и пройти мимо, а другое – быть свидетелем какого-нибудь народного ансамбля «Уралочка», слушать их частушки и морально растворятся под давлением русских ковров на стенах, грустно пялясь в тетрадку с подписью «диалекты». Пустую. Ваня, сидя в стенах своей квартиры, уже хочет домой. На вокзале это желание заметно возрастает. Он грустно посмотрел на рельсы, рельсы в ответ посмотрели на него, в ответ они оба тактично промолчали, но друг друга поняли. «Надо, Федя, Надо», – думает Ваня. И лыбу тянет. Потому что он не Федя. Впрочем, от практики нашего студента это все равно не освобождает. – Люди! Ахуеть! – первое, что слышит Ваня по приезде и понимает, что ему очень рады. Пацанчик с кудрявыми волосами чуть не валится с покосившегося зеленого забора, гаркнув в последний момент «Колян, страхуй!». Тот самый Колян ничего сделать не успевает: его друг мертвым грузом падает в траву на съедение гусям, а потом еще и чапалаху от какой-то больно слышащей старушки получает, чтоб неповадно было, чтоб не матюкался. – Я те покажу страхуй! Бессовестный! – причитала она. – Ты этими губами богу молишься! От Вадьки набрался, да, паразит такой? Ругань постепенно становится какой-то потусторонней, обтекаемой, но только для Вани. Он неосознанно встречается взглядами с Колей, который взгромождал бедолагу на себя, помогая встать. Зрительный контакт не оценивающий, скорее сопроводительный. Никаких немых вопросов глазами, никаких жестов. Ваня просто стоит, и угадайте, чьи щеки снова играют гранат во фруктовом саду. – Молодой человек, – старушка тянет Ванину футболку, щипая за бок. Тот лихорадочно вздрагивает и прижимает к себе руки. – Ну че ты так, милок? Боишься меня небось? – Д… нет. – Не обращай внимания на этого матершинника. Это Сережка, глупый друг Кольки. Дурак тот еще, как уж на него не браниться, – она всплескивает руками. – Ты это… поторопился бы, а то места все займут, где ж потом спать будешь? Ваня кивнул, расписавшись под наставлением, и поспешил за своими одногруппниками. «Искусство принадлежит народу», – про себя читает он на лицевой стороне старого кирпичного клуба – скромной обители, которая добродушно приютит студентов под своим раненым крылом. Так Ваня прозвал потолок и стены здания, что ветвились трещинами, точно жилами, и плакали известкой. Занавесок не было. Сквозь огромные обнаженные окна в комнату лился солнечный свет. Всё перманентно пропиталось запахом опилок. Стоял май. Первый этаж больше не использовался по назначению – вместо танцпола сделали столовую, на втором же сообразили спальные места. Ваня ощущал себя, как в музее, будто ни до чего нельзя дотронуться. Мебель и вещи слишком несвойственные для повседневности. В конце концов, вы уверены, что вот тот лакированный громоздкий шкаф не развалится тут же, если его открыть? Ваня посмотрел на свое отражение в воде железного бочонка. На поверхности тихо-мирно плавали себе мошки, кружась. Это раковина. Все просто. Чтобы здесь умываться, чистить зубы, и, возможно, в один из дней благополучно утопиться. Тогда Ваня решил, что остров невезения абсолютно и точно есть. Кокосы здесь и вправду не растут, крокодилы не ловятся, и счета времени никто не ведет. Туалет был на улице, баня раз в неделю, а чай, который пах сеном, подавали с маргарином. Ване хочется убежать от всех проблем. И он в прямом смысле сбегает. На тусовку. По сельским меркам тусовку, разумеется. Местный молодняк, кажется, только и ждал повода, чтобы растрясти Дом Культуры ради дискача. А то и верно: че он с декабря месяца пустой чахнет, вместе с гирляндами и мишурой. Тут и студенты как раз подогнали, среди них девчонки красавицы, а значит, романтичный медляк под Михаила Круга по любому состоится. Искать этот самый Дом Культуры даже не приходилось: на фоне ветхих деревянных домушек он казался целым дворцом и единственным местом, к которому ты все равно придешь, обойдя всю деревню вдоль и поперек. Рядом – сомнительный пивной ларек, к стеклам которого льнут батончики на скотче времен коммунистической партии; на дверце написано «Открыто. Стучите». Парни то и дело гоняли туда-обратно, затариваясь полторашками без этикеток. Из главного здания музыка воспринималась вакуумной. Ваня нерешительно ступает внутрь. – Да харош, пацаны! Что-то стеклянное звонко бьется под сопровождающий визг. Ваня выходит. Потом заходит снова. Когда он видит две дерущиеся фигуры, которые разъебывали все на своем пути, то почти слышит треск: на этот раз стаканы уже никто не хреначит. Это обламывается Ванина надежда провести вечер без передряг. А потом трещит уже кое-что посерьезнее посуды. Человеческие кости, например. – Бляяядь, с-с-с-сука. Ебаный ты черт патлатый. Конечно, по иронии судьбы, это должен оказаться именно тот, с кем Ваня уже косвенно познакомился. Подсказки: это не Сережа, не бабулька, и даже не какой-нибудь затесавшийся гусь со двора, почувствовавший власть над людьми после сегодняшнего инцидента. Я не показываю пальцем, но советую определять по классическому адику на одежке и крашеным наполовину волосам. – Коля? Собственной персоной. Валяющийся на спине и сжимавший зубы от мучений, он прихватывал локоть и бил ногой каждый раз, когда сустав стрелял по нервным окончаниям. Перепугались все серьезно, но не настолько, чтобы дискотеку прерывать. Другую половину зала вообще не интересовало, как там пацаны скручивают друг другу шеи, пусть пиздятся себе на здоровье – крепче будут. – Л-лежачих не бить! – Ваня аж подлетает, скользит к сломанному Коляну. На выкрашенных недавно половицах блестят граненые осколки. – Борщ, бро, – выносит вердикт какой-то брательник обидчика, смольно закуривая сигаретку. – Да, Мить, чёт хуйня какая-то, – поддакивает второй. – Колян же опять легавым настучит, может ну его нахуй? Их слова не имеют никакого веса. Митя этот, с глазищами навылупку и с куцым хвостиком на башке, наоборот, дичает. Ванька́ грубо толкает в сторону, Колю – тянет за ворот. – Я тя убью рано или поздно, ты это понимаешь? Коля хочет ответить что-то язвительное. Но внутри все резко сжимается, и он сплевывает кровь со слюной прямо на белую рубашку Мити. Специально. Точно специально, судя по рваным Колиным смешкам, искаженным болью. Митя шипит и без раздумий прописывает Коле меж глаз, откидывая на лопатки. Коля сухо кашляет, судорожно вдыхает носом потный и прокуренный слой воздуха, пока Ваня кладет его голову к себе на колени. Он в панике и не знает, что предпринять. Кость в локте Коли выпирает там, где ее быть не должно. – Братан! К счастью, прискакивает кучерявый Ангел-Хранитель. К тому времени Митю оттаскивали уже трое человек. – Серега… – в бреду шепчет Коля, услыхав знакомый голос. – Братан! – Серега… – Братан! – последнее слово остается за Сережей. – Ты как, братан? Николай красноречиво поднимает вверх большой палец здоровой руки. Потом обессиленно роняет ее и, кажется, отключается. Но так только кажется. – Это Митяй на тебя опять батон крошил, братан? – Уже неважно, Серег, уже неважно. Я скоро отойду в мир иной. Передай моим детям, что я только за их честь пиздился. – У тебя нет детей, братан… – Как нет? Ладно, похуй. Ты мне был как сын родной. – Братан… Под шумок лирической части, Митя с его братвой, как настоящие джентльмены, по-английски съебывают, в целях избежать конструктивного диалога, насколько это вообще возможно. В любом случае, далеко не убегут. В этой деревне не получится. Мите, чтобы никогда больше не пересечься с Колей, надо, как минимум, перестать выходить из дома. Как максимум: бриться налысо и собирать манатки в матушку-Бутырку. Ваня подушечками пальцев проводит по вискам Коли, затем поднимает взгляд на Сережу. – Выйдем? – А меня-то за че мутузить собрался? – возмутился он. – Да кто сказал, что я тебя бить буду? – Ваня мнется, по привычке чешет затылок от неловкости. Как кто-то вообще мог подумать, что он умеет драться? – Мм, не очень безопасно сидеть на полу в забитом помещении. Затопчут, и глазом не моргнут. А у твоего друга кость чуть ли не наружу. – Так бы сразу! – Сережа в сердцах хлопнул по ляжкам. – Давай, Колямбус, руку запрокидывай, во, вот так. Потерпевшего солдата оба выносят под музыкальное и световое сопровождение. Серега, чувствуя недосказанность, маленько задержался у выхода: скромным кивком попрощался с диджеем, тихонечко прикрыл выбитую к хуям в ходе горячей потасовки дверь и был таков. Когда он вышел на улицу, барабанные перепонки обожгло тишиной. Колю уже умостили на скамейке, Ваня в это время раздевался. Сначала Сережа ничего примечательного не увидел. Потом его что-то подвергло сомнениям. Ваня раздевается? А зачем. Не, ну вдруг жарко стало пацану, че бубнить-то сразу. Пару секунд на лице Сереги отражаются непосильной тяжести думы, потом он на всякий пожарный решает уточнить: – Ты че, мужик? Разморило? – Че? Да нет же, – тараторит Ваня и стягивает кофту с рукавами, как у Пьеро, оставаясь в футболке. – Надо как-то наложить шину, чтобы вес не давил на поврежденное место. – Шину? Ваня оборачивается. – Руку перевязать. Серега понятливо растягивает первую букву в алфавите, в конце добавляя тихое «нихуя». – А это… помочь могу как-то? – Можешь. Подойди со спины и приподними немного его корпус, удобнее будет. – Ты у нас откуда такой наученный? – спрашивает Коля, кривясь от мало приятных ощущений. – Шины накладывать умеешь. – А я и не умею, – оцените дар обнадеживать от семи до двенадцати по пятибалльной шкале. – Но ты сильно не дергайся, а то точно что-нибудь не так сделаю. – Да хуйня же, – отмахивается Коля, несмотря на страдальческие оханья через слово. – Вы разве не с меда приехали? – С филфака, – тот застенчиво шмыгает носом. – Я Ваня, кстати. – Коля, – единственная функционирующая кисть протягивается для рукопожатия. – Уже знаю, – Ваня кратко усмехается, полностью сосредоточившись на самодельной конструкции, временно заменявшей нормальную медицину. Где-то утягивал, где-то ослаблял, чтобы повязка не мешала кровообращению. – Нормально? Или… Колин взгляд может выбить из колеи. Серьезно, эта штука так умеет. Ваня убедился в этом только что, напрочь позабыв, че он там секунду назад хотел спросить. Тот открыто смотрел снизу-вверх, явно выжидая ответной реакции. Ване почему-то начало казаться, что прямо сейчас из его кошелька пропадают деньги. Но кошелька у него все равно не было, а руки Коли по чужим карманам не шарят: одна дай боже на честном слове держится, вторая – все еще требует рукопожатия. Ах да. Рукопожатие. Ваня моментально исправился, плотно ухватывая выставленную ладонь с зычным хлопком. Коля жмет руку не по-пацански – по-мужски, с ощутимым уважением, и Ване сразу становится неловко за свою тормознутость. Уши наливаются соответствующим пунцовым пигментом. – Ты прости, наверное? – Все в порядке, бро, – говорит Коля, качая головой, мол, забей. – А меня зовут Сергей! – пришвартовывается кучерявый, на радостях хватая Ваньку обеими руками. Ваня шугается, отпрыгивая на метр, а Коля, оставшийся без опоры, прямой наводкой полетел на спину и благополучно пизданулся уже ранее подбитыми лопатками о подлокотник скамьи. – Блять, Серега! – сокрушается Колян и чуть ли не рычит. – Это не дружба, это хуета! – Братан!!!*
– Коля. И Коля настораживается, ведь если из Сережкиных уст звучит не «братан», то дела, мягко говоря, не очень. Вот прям ваще пиздец. – Может, без меня будет лучше? – еще тот, тринадцатилетний Сережка, грустно упирает подбородок в сбитые коленки, принимаясь ковырять палкой в муравейнике. – Перестану быть обузой для всех вас. Митя больше не будет беситься, ты не будешь получать в нос, а дедушка перестанет переживать за меня. Колян, в шапке и широчах, отвечать не торопился, задумчиво оглядывая панораму их района. По возрасту от кореша ничем не отличался – такой же пиздюк, зато уже посасывал сигаретки старшего брата. – Митя поймал после школы? Молчание служит согласием. – Вот сука, еще раз мне этот гандон на глаза попадется – я ему зубы выбью, – клянется Коля откровенно, сам себе кивает, однако злость быстро подавляет потерянность. «Может, без меня будет лучше?» Кошки скребут. Коля хабарик бычкует, но не выкидывает – пихает в карман, подсаживаясь к Сереже прямо на голый бетон крыльца. – Эх, Серега, всё-то тебе распедаливать приходится. Смари, – начинает, – есть геи, а есть пидорасы. Знаешь, чем отличаются? – Ну… – А я тебе скажу. Вот ты гей, брат, и это даже не в теории. Ну мечтаешь ты с пацаном пообжиматься, дык ебыныврот, никто ж не умрет от этого. У нас в дружбе ниче и не поменялось. Я че, как только узнал, что ты гей, сразу с вертухи тебе уебал? – Да, – нагоняет драмы Сережа. – Я лежал с сотрясением мозга и обретал связь с бесконечным, пытаясь оправдать твое предательство. – Серега, ты щас будешь обдумывать как меня в мусарне оправдать, если еще раз такую хуйню выдашь, – Коля пытается выглядеть угрожающе, но заранее знает, что у Сережи это должно вызвать смех. И тот правда чуть-чуть отмирает, улыбаясь. – Так вот, слушай, – продолжает Колян, – то, что ты гей, это мы определили. Для определения пидораса много ума не надо, потому что им необязательно ебаться с пацанами, чтобы быть пидорасами. А если такое и случается, то стопудов не по любви и обоюдному желанию. Эти люди – просто жизнью обиженные петушары непонятной породы, которые постоянно че-то из ся строят, хоть и не строители нихуя, и к любому лезут попиздиться, только палец покажи. – Средний? – Да хоть какой, – Коля плюется. – Но этот лучше вообще не показывай. – Услышал, – заключает Сережа, прекращая наконец терроризировать муравьев. Немую паузу выдерживает. Потом говорит: – Знаешь, братан… а ведь Митя пидорас, получается. И вот тогда Коля понял, что в Бога уверовал.*
– Ты реально не умеешь драться? – А разве не очевидно? – Ну-ка, давай, ударь меня. – Прям по сломанной руке? – Ебашь. – Ты нормальный? Тебе от Мити не хватило? – Эх, Ванёк, а на тебя Вадика не хватает. Троица ковыляла вдоль опустошенной проселочной дороги, которую даже не освещали фонари (лампочки, конечно же, выкрутили, чтобы лишнюю копеечку не платить). Как оказалось, в этой деревне проще уебаться головой об стенку, чем получить медицинскую помощь: единственная больница находилась в городе, в нескольких километрах отсюда. Идти самим – такая себе перспектива, учитывая новоиспеченного калеку, и довезти было некому, потому что обычно трезвые здешние водилы сегодня уже не трезвые. Коля подумывал, правда, угнать машину, судя по флиртующим переглядкам с соседской семеркой, но было кое-что покруче. Например, Запорожец уважаемого Вадима Алексаныча. И ни в одном стаде лошадей нет столько лошадиных сил, сколько в этой дедовской ласточке. Сережа знает, о чем говорит. Схватив, что вышеупомянутый Вадим Алексаныч пьет дома чай, отмечая очередной день сурка, Коля понял, куда двигаться нужно. – А кто это такой, ваш Вадик? – опустив голову и пиная камушки под ногами, спрашивает Ваня. – Мой дедушка, – хвастался Сережа в ответ. – Чувак, на нем весь мир держится, – охотно подтверждает Коля. – И столяр, и электрик, и механик, еще и самогонку ебашит только в путь. Он тебе и атомный коллайдер соберет, и крабов из Камчатки голыми руками выловит. – У него есть настойка с утопленным крабом в подсолнечном масле, – невпопад дополняет Сережа. – Крабом? – Ну вроде. Там осадок мутный, нихрена не видно. Хлебну, думаю, может по вкусу пойму, че там за обитатель. – Дурень, – возглашает Ваня. – А если там кто-то ядовитый? – Не. Я два раза навернул. На всякий случай. – Вот третий раз выпьешь – точно помрешь. – Думаешь? – Не понял, – восклицает Коля знакомой интонацией. – Вот щас закрой глаза, братан. Срочно закрой. Что ты видишь? – Ничего, братан. – Вот такое же будет, если тот дохлый краб тебя победит. Не рискуй, брат, – серьезно говорит Коля. – Да и какую фотку мы тебе на могильный камень сообразим, если ты не фоткаешься? Ту с две тыщи десятого, из Анапы, где ты в солнечных очках ешь люля-кебаб? Нет, Серега, ты достоин большего. – Братан… – большие зрачки Сережи отражали в себе лунные блики, а затянувшиеся влагой глаза сверкали восхищением к своему корешу. – Можно плеснуть той настойкой Мите в лицо, – вкидывает Ваня, обрубая чувственную сцену. Вот так резко. Ни дать, ни взять, – в качестве самообороны. – В правильном направлении мыслишь, но давай я лучше научу тебя драться. Как пацан пацана. – Да говорю же, не надо! – Запомни, Ванёк: самым крутым парнем считается тот, кто может дать сдачи. – А как ты дашь сдачи? Одной рукой? – Если ты думаешь, что я только рукопашкой умею, то, бля, у меня для тебя плохие новости. – Еще лучше… – Да че там сложного? Плечико приподнял аккуратненько, бам, поднырнул, всё – чупка слетела нахуй, – Коля сделал несильный выпад кулаком. – Попробуешь мой удар заблокировать? – Ты чего, братан? – подает голос Сережа. – Я тебе не прощу, если ты Ване в глаз зарядишь, у него лицо слишком красивое. «Какое-какое?» Коля прыскает, закатываясь истерическим смехом. – Серега, ты че нахуй? – оживился Ваня, активно выискивая его за Колиной спиной. – Ты че нахуй, Серега? Где там твоя кучерявая башка? – Он не шутит, братан, поверь, он не шутит! – Серега, объяснись! – Нет, Ваня, не надо! Я тоже драться умею! – Сережа метался от Вани, пытаясь воспроизвести подобие на боевую стойку. – Ты вообще знаешь, чей я сын? – Чей? – Божий! – Щас к батьке и отправишься походу, – в открытую надсмехается Коля, наблюдая, как пацаны, точно два закадычных собутыльника, шатались из стороны в сторону, пытаясь зажать друг друга локтевым сгибом и защекотать. Драки явно были не по Ваниной части.*
– Я тебя как учил? Колян молчит. Надулся. Лебедев из прошлого находился не в самом выигрышном положении, сидя вот так, побитым и растрепанным, прикладывая замороженную свиную ногу ко лбу. – Так я же это, – начинает он оправдываться по-детски, – я же Серегу защищал! Его чуть не избили там вчетвером! Шпалы такие из восьмого класса, я аж… удивился! – Я не это имел ввиду, – Вадя досадно вздыхает, озадаченно выискивая по шкафам и ящикам перекись водорода. – Себя-то тоже беречь надо, а ты как всегда – напролом. Коля горделиво ухмыляется, щедро размалевывая кровь под носом. – Ну разве не крутой? – А как же, – сочится сарказм. – Только боюсь, как бы твоя крутость тебя однажды не погубила. – Да не парьтесь, Вадим Алексаныч, все со мной хорошо будет! За базар отвечаю. Сережа рано стал жаловаться на школу. Сначала не мог найти друзей, потом – старшаки стали издеваться. Пятиклашке приходилось вилять дворами, ждать в школе лишний час, чтобы после уроков никто его не караулил, и он спокойно пошел домой. Получалось не всегда. У Вади за внука сердце щемило. Он предлагал провожать Сережу со школы, но тот отнекивался до последнего. Его ровесники после уроков либо целой гурьбой идут скидываться на жвачки по рублю, либо помогают девчонкам таскать портфели. А Сережа? Сережа с дедушкой под ручку. Засмеют. Коля и сам не вспомнит, как в этой истории затесался, но бить морду каждому, кто покушался на жизнь мирного гражданина Сергея, стало приятной обыденностью. Потому что Сережу прекратили обижать – начали беситься. Митю – самого яркого упыря из всевозможных маргинальных элементов – до тремора в пальцах раздражало, что у наивного «сосательного петушка» со двора появился защитник и надежный друг. С тех пор Колян пиздился чуть ли не каждый день. Увечья на юношеском теле заживали, как на собаке, но Сережа все равно настаивал на том, что пацана нужно обязательно подлатать, поэтому по вечерам оба сидели у него дома, че они не братаны что ли. В их семье Коля стал уже родным. Вадя никогда не ругал его за участие в потасовках. Молодость все простит. Он, наоборот, учил пацана правильно раздавать тумаков и всегда подливал ему боярышника для храбрости. Бинтовал, крестил, давал советы и всячески заменял родителя. Буквально. Потому что у Кольки уже как два года никого нет, кроме брата старшего. Да и тот никогда дома не появлялся – всё в разъездах, ведь растущий организм пуговицами от штанов не накормишь. – Коля, – тихо говорит Вадя, усаживаясь напротив потерпевшего, – ты Сережку не оставляй, ладно? – он кивает на дверь запертой комнаты, где кудрявый в одиночестве винил себя за сегодняшнюю стрелку. – Он парень-то хороший, но чуть что – за себя не вступится. Я только тебе его доверить могу. Коля рассматривает его лицо внимательно, будто в первый раз. Мимические морщины хранят усталость, брови хмурятся уже неосознанно. На щеке красуется кусочек газеты – видать, порезался, когда брился. – Да я ж говорю, Вадим Алексаныч, не переживайте лишний раз. Я Серегу ни за что не брошу, он мой лучший друг! И Вадя понимает, почему так. Но не говорит вслух. Обычная человеческая психология. У самого в семье как-то не сложилось, и теперь Коля считает своим долгом поднять на ноги Серегу, как сделал бы это его старший брат при более хорошем раскладе вещей. – Спасибо Вам за все, – мешкает Коля, спрыгивая с табуретки, чтобы избежать продолжения неловкой беседы. – Я это… домой. И тут же останавливается. Возвращаться не хотелось. Знакомое чувство. Дом – это там, где тебя ждут. А ждут его только у Сережи. – Передайте Сереге, что завтра утром я за ним зайду!*
– Колян! Ебнулся, что ли? – Неа. Попиздился. Коля был до безобразия простым, как три рубля, а Вадим Алексаныч на его фоне выглядел дорогостоящей коллекционной монетой. Весь такой в пиджачке, с галстуком, кепарик козырьком назад. И в трусах. Ну, правильно. Монеты же не бывают с двух сторон одинаковые. И это непременно должно было о чем-то говорить Ване, независимо от него и его мыслей на данный момент. – Че-то ты сегодня при параде, праздник какой? – без обиняков спрашивает Коля, улыбаясь. – Точку займов под проценты прикрыли? – Да пошли они нахуй! – Вадя отмахивается. – Над теликом весь день шаманил, чем только не колотил этот ящик позорный, вот он к вечеру только соизволил заработать, я аж на радостях приоделся, думаю, наконец-то чемпионат по баскетболу посмотрю, там уже неважно какой, чай за двухтысячный-то крутить не будут. А тут ты, Колян, нарисовался. По самое не балуй отмудоханный. – И поломанный, – Коля кивает на свою руку, а Ваня понимает, что ничего не понимает в их диалоге кроме слова «баскетбол». – И поломанный, – Вадя не может спорить, когда факт оказывается на лицо. – Смотрю, с вами кто-то новый затесался, я таких не видал еще. У нас шо не рожа – то Сережа, а это кто? – Ну деда! – возмущенно тянет Сережа. – Да ты! Да я! Да ну че ж! Д-да я вообще… как стена! – Вот и постой смирненько. А товарища-то как у вас звать? – Ваня, – тот успел три раза заикнуться, замяться и споткнуться, прежде чем имя сказать. – Я с г-группой приехал. На практику. – Это че ж за практика такая, в нашей-то глуши? – Нам сказали собрать перечень диалектов для зачёта, в тетрадку записать там… Вот… – О-о-ой, это пацаны тебя правильно привели. Крест даю, ты у меня домой не одну брюхатую тетрадь увезешь! – Две? – И не две. – Три? – И не три... – Знаете, – идиллию нарушает Коля, – ни на что не намекаю, но если я до конца своих дней останусь инвалидом, то это было бы слегка удручающе. – Родной, ты меня без единого мата разъебал, – Вадик респектует за фильтрованный базар. – Проходите, давайте. Чинить будем, че делать-то. Экзекуцию проводили в четыре руки. Вадя со знанием дела вправлял кость обратно, Сережа выполнял роль мальчика на побегушках, а Ваня очень хотел пригодиться, но не пригождался. Всё было слишком громким, динамичным и напряженным. Хруст в локте не внушал спокойствия, измученные выкрики Коли каждый раз заставляли сердце пропустить лишний удар. Ваня сидел у подголовья на полу и не знал, куда деть руки и ноги, куда деть, в конце концов, себя. Желтый свет рябил в глазах и наводил на Ваню такое ощущение, будто он задерживается. Будто его не должно быть здесь, его ждут в другом месте. Ваня помнит такое лишь единожды, когда мама сказала вернуться домой в девять, а он в 21:02 отправился со своим другом хоронить хомячка. На улице валил снег, подъездный свет сеял тоску, где-то внутри гложило чувство родительских переживаний. За раздумьями взгляд потянулся к темной гостиной. Там на последних издыханиях работал тот самый допотопный телевизор, из которого доносился голос спортивного комментатора. Но любые звуки в доме затмевал великомученик Николай: – Да обезбол какой-то блять не обезбол! – свистит он, ёрзая на диване. Советские пружины упирались в спину так, что даже не знаешь, от чего было больнее. – Терпи, казак – атаманом будешь, – чеканит Вадя, не отвлекаясь от процессии. – И завязывай болтать, а то еще язык прикусишь, этого-то нам и не хватает для полной картины. – Мне щас как будто ножом насквозь резанули, – не унимается Колян. – Ты точно знаешь, как это делается? – Обижаешь, Колясик, – говорит Вадя, но на самом деле не обижается. – Я корову с того света вытащил, че, думаешь, я с костями не разберусь? Резонно. «Тоже аргумент», – думает Ваня, пробегаясь глазами по статье в гугле, где написано, что в домашних условиях до рентгена ничего предпринимать нельзя. Сережа, подплывший сзади, тоже читает все это, но недолго: – Серега! Малой! – зовет Вадя. Кажись, худо-бедно Колю уже слепили, склеили и перевязали. – Тащи сюда тряпку, водку и уксус. – Че? – возникает в первую очередь Коля. – Зачем уксус? – Компресс сделать. – А водка? – спрашивает Сережа. – Так я же попросил! – ворчит Вадик в ответ. – Примочками щас Коляна обложим, а то он уже как одна большая гематома. Но Вадя обманул. Ответственный за «заплатки» остался один Ваня, а сам Вадим Алексаныч, надев штаны, зажал в охапку дорогого внучка, строго-настрого запретил горячительное дегустировать и удалился разгонять свой ненаглядный Запорожец, чтобы по утру, с первыми петухами, отвезти Коляна в городскую больницу. – Свет выключить? – Ваня первым начинает диалог, как только они оказываются одни. – Ты останешься здесь? – резко выпаливает Коля, игнорируя вопрос. – Что? – На ночь, в смысле. В этом доме. – А можно? – Можно, – по-хозяйски отвечает Коля. – А-то я знаю, где вам жилье выделили. – Ты там был? – Ваня пододвигает к себе аптечку с микстурами. В чашке беспокойно заколыхалась ядрёная настойка из уксуса и нутровки – домашнее средство от синяков, ссадин и кровоподтеков. – Еще бы. С дошкольного возраста помню это место заброшкой. Мы там постоянно стрелки устраивали. – С Митей? – К-ха, – усмехнулся Коля. – Куда же без него. – А почему он прилип именно к вам? Коля помолчал. То ли обдумывал правильные слова, то ли ждал, когда Ваня взберётся к нему на диван. Студент, стараясь держать равновесие со склянками в руках, опустился на колени, расставив ноги по обе стороны от Коли. Лежанка под ними прогнулась. Ваня смотрел на Колю сверху вниз и стремительно краснел, понимая, что, если в комнату кто-то зайдет, то объясниться будет трудно. – Помнишь, Серега сказал, что ты красивый? Ваня видит, как по лицу напротив ядовитой змеей ползет наглая улыбка, и ему хочется провалиться под землю. Или кинуть в обладателя этой улыбки подушку. Лебедев хорош в игре, которую он сейчас устроил. Это очевидный блеф с неприкрытой лисьей хитростью. В этой позе можно было разглядеть друг друга как нельзя лучше, и кто его знает, Коля сделал комплимент или ответил вопросом на вопрос. Невозможный. – Ну п-помню… – Он не шутил. И сказано это не без задних мыслей. Ваня быстро складывает два плюс два. – И Митя… – Ага. Слухи по всей школе пошли, вот он и прицепился. «Потому что Сережа слабее». Ваня вздыхает горько, наклоняется к Коле поближе. Глаза у него были мокрые, ресницы-треугольнички казались приклеенными. На щеках блестели невысохшие слезы. – Очень больно? – Терпимо. – Ты плачешь, – осторожно говорит Ваня, воздушно прикасаясь к влажной коже пальцами. – Неа, с чего мне рыдать? Защитная реакция, всего-то, – Коля поспешно утирается тыльной стороной руки. – А ты плакал когда-нибудь? Вопрос ребром застает врасплох. Рассказывать или нет? Коля хотел ответить односложно и, скорее всего, увильнуть. Но не получилось. Почему-то совесть не позволяла, почему-то Коле слишком нравилось то, что сейчас происходит, почему-то слова потекли неудержимым потоком, как раньше слезы. Коля очень хотел воспользоваться случаем, чтобы выговориться, поболтать по душам. И пока Ваня колдовал над его боевыми ранениями, Коля пялился в потолок и вещал. Вещал обо всем. Ваня в тот момент был самым благодарным слушателем во вселенной, внимал каждое слово, потому что весь этот локальный сельский мир ранее считался для него чем-то неизведанным. Он, будучи городским домоседом, совершенно не знаком с подобной уличной романтикой. Коля признался в смерти родителей. Признался, что плакал тогда, как в последний раз. Было такое, что и от гордости пропускал однажды скупую мужскую слезу, когда самостоятельно готовил Сережку к первому свиданию с девчонкой, которая ну вроде как ему нравилась. Серега сам говорил, что, стоило им только встретиться взглядами, он сразу какую-то связь почувствовал, как по блютузу. Колян, конечно, ничего не чувствовал, но все равно помогал юному ловеласу клянчить солидный костюм у всей деревни, чтобы кучерявый наш передумал целоваться в самый ответственный момент (по понятным причинам), а потом еще и дорогие туфли проебал, за что пришлось на чужих грядках целый месяц корячиться. Как говорится: сделал он, а пизды получили оба. Смирившись, что с любовными делами как-то не складывается, пацаны решили удариться в бизнес, а потому без зазрения совести пиздили канализационные люки и дорожные знаки. К сожалению, единственными клиентами были полицаи, которые забирали всё, не оставив и жалких ста рублей. А ведь школяры честно работали в поте лица, таская все эти железяки на своем неокрепшем горбу! Ване даже немножко завидно, совсем чуть-чуть, что у самого такого детства не было. Тенденция «сам поднялся и братана подниму» кажется ему крепче семейных уз. Это здорово, что Колю и Сережку жизнь лбами столкнула. Их братский союз так тесен, что непроизвольно начинаешь гордиться мальчишками. Некоторым стоило бы и поучиться. – …короче, драка у нас тогда не пошла, – рассказывал Колян. – Ну не могу я драться под классическую музыку. Человек когда-то давно старался, сочинял… – Коля, – зовет Ваня внезапно, резко выпутываясь из оков собственных мыслей. – М? – Ты будешь хорошим отцом. Тот даже не колеблется, а Коля от неожиданности давится воздухом. Уголки губ вверх тянет, выдыхает шумно, но ничего не говорит. От Ваньки взгляд отводит. Смущается. Тем временем на крыльце сидел Сережа, самозабвенно отколупывая от стен дома потрескавшуюся краску. Вадик материл «старое корыто», которое не хотело заводиться, курица в ногах клевала носом. «Наверное, спать хочет», – подумал Сережа.***
Ночью Коле стало плохо. Проснулся в холодном поту, жалуясь на острую боль в локте. Ваня, спавший с ним «валетом» на одном диване, тут же подскочил. Любое незначительное движение пальцем отражалось уколом в районе груди, рука опухла. Даже спросонья понятно было, что до утра Коля не дотянет. В четыре утра весь дом был уже на ногах. Ваня и Сережа одевались, Колю помогали одевать, а Вадик поперся по темени выискивать у добрых соседей номер скорой помощи. Ни одним добрым словом их за это утро не одарили. Особенно врачи, когда увидели Колин рентген. – Ай-ай-ай, плохо, очень плохо, катастрофически плохо. – Что там, доктор? – Сколько же вам годков-то, голубчик? – Девятнадцать скоро будет. – НЕ БУДЕТ! Руку более-менее вправили, гипс наложили, обезбол вкололи. Оставили на реабилитацию в больнице, чтобы больше никакой Вадим Алексаныч не баловался народной медициной от хорошего настроения. А хорошее настроение у него было всегда. Даже сейчас, подходя к своей палате, Коля слышит за дверью какой-то анекдот про повара. Затем обрушается сильный, сдавленный кашель, что заставляет немного приоткрыть дверь: Вадя подавился апельсинкой. Сережа хлопал его по спине, Ваня перестал выкладывать из кожуры лебедей, а Вадик всё так же хохотал сквозь слезы. Колина ладонь секунду-вторую покоится на дверной ручке. Пацан улыбается невольно, подумав о том, что все те проклятья, которые он насылал, начинают сбываться, и уже к вечеру на Вадю должен упасть самовар.