Ликеон

       Тихий гул и треск люминофоров искрящимся эхом вторят щелчкам силовых кабелей и когтистому шороху пробирочных людей в окутанных антисептическим туманом углах лабораториума. От прикосновений механических пальцев легко позвякивают колбы с аккуратными этикетками. Некоторые из них (я отчетливо помню это) подписаны еще его рукой — корявым, так по-детски не вяжущимся с его образом почерком. С остальными работали уже его ученики, те, кого он называет «консорциумом».       Внутри каждой из колб, в остро пахнущей химикатами жидкости плавают глаза. Десятки, сотни глаз, некогда принадлежавших людям, Астартес, механикумам… подчиняясь причудам гравитации Имматериума, они легонько бьются о стенки сосудов, и в такие моменты кажется, что их давно сгинувшие обладатели следят за тобой, и навеки застывший в сжавшихся до точек зрачках животный ужас растерзанных душ ледяными когтями пытается дотянуться до моей… теперь я знаю, что она есть.       Скованный своей новой сутью, я слежу за сохранностью страшной коллекции — и этой, и многих других. Пока уже давно ставшее чужим тело скупыми движениями дезинфицирует инструменты, проводит рутинные вскрытия и консервирует новые образцы, заточенная в нем душа разрывается от тоски.       Раздаются шаги и лязг хирургеона, и скрежет посоха о пороги и переборки, а затем чуть уставший, но по-прежнему властный и глубокий голос отдает негромкий приказ:       «Тело А/3/276 на главный стол. Набор инструментов для особи гуманоидного типа. Ликеона в ассистенты, и начать запись…»       Воздух вокруг наполняется движением, и, вливаясь в общий порыв, рваными, дергаными шагами мое тело идет к хирургическому столу. Тихое жужжание сервоприводов. Механика, заменившая порченую плоть, постоянно напоминает о собственном несовершенстве.       И только пластика рук не просто человеческая — в мельчайших подробностях воссозданный на основе сохраненной мышечной памяти танец искуснейшего из мастеров по перековке человеческого тела, танец жизни и танец смерти на острие зажатого между бледными пальцами лезвия. Я лишен возможности наблюдать за их работой, но помню движения оригинала, плавные и размеренные, c филигранной точностью разрезавшие пространство на составные части.       «Рад тебя видеть, брат,» — и в ответ мое тело салютует старым воинским приветствием. Раздается тихий смешок, — «Начнем?»       Наши руки почти синхронно вскидываются над лежащим на столе трупом; где-то наверху звенит хирургеон, которому сегодня не достанется ни капли ихора: в конце каждого цикла его единственная задача — поддерживать жизнь хозяина. И именно поэтому у стола нужен я.       «Делаем Y-образный разрез стандартного типа…» — его голос звучит совсем близко, и если прислушаться, то можно разобрать едва заметные хрипы при каждом вдохе. Плохо. Раньше, еще пять-семь циклов тому назад, легкие не начинали распадаться так быстро.       Его замечания по большей части однотипны — состояние органов, костей, степень поражения энтропией. По-настоящему ценные образцы он изучает в одиночестве.       С густым шлепком в емкость для хранения отправляется главное сокровище искаженного куска плоти — геносемя, и слышится усталый вздох. На сегодня работа закончена.       Выдох прерывается нехорошим влажным кашлем, и хирургеон заботливо пищит. Через несколько секунд кашель прекращается, сменяясь тяжелым дыханием.       Поле боя может менять свой облик, но никуда не уходит из жизни тех, кто предназначен в дар войне. В конечном итоге смерть остается и противником, и единственно возможным исходом.       Кого из наших братьев мы резали на этот раз?..       Пока пробирочные люди снуют вокруг, торопливо убирая ставшее ненужным кровяное мессиво со стола, механическая песня хирургеона начинает звучать ближе.       «Пойдем, нужно почистить тебе руки. Закончить запись… активировать экраны…»       Он всегда говорит так, как будто знает, что я еще слышу его. Звук шагов ведет во внутренние помещения лабораториума, и я покорно следую за ним. Запах антисептика усиливается, когда после скрежета придвигаемого стула пропитанная дезинфицирующей жидкостью марля касается механических пальцев.       Его руки почти такие же тонкие, как мои, только живые. Они слегка подрагивают, и несуществующая боль в аморфной душе усиливается. Хочется сжать эту сухую ладонь, покрыть поцелуями выпирающие суставы, коснуться щекой железных ободков нейроконнекторов, но темница проклятого тела остается неподвижной.       «Знаешь, брат, я снова умираю. Отвратительное ощущение»       Знаю. Я научился понимать это так же быстро, как и он, хотя никогда не был апотекарием». По звуку шагов и неуловимым изменениям в голосе, по звону отброшенного в сторону скальпеля и стуку стискиваемых зубов, когда тело в очередной раз скручивает боль…       «В этот раз все началось с третьего позвонка. Каждый раз — от нового очага, так что впору принимать ставки, что отвалится первым в следующий раз».       Горечь в его голосе едва ли можно скрыть иронией. Он никогда не позволял себе показывать эмоции на публике, прячась за непробиваемой стеной сарказма, и только в редкие моменты, только самым близким… это семейное. Я сам прятал свои настоящие чувства под маской из напускной веселости.       «Видишь ли, я думал, что стою в шаге от лекарства… но прошли столетия, а я все так же далек от него, как и в тот день…»       Его рука ласково ерошит мне волосы, ложится на наполовину выбритый затылок поверх трубок и коннекторов, и горячий лоб касается моего.       «Клянусь, я пытался нас спасти… я пытался спасти тебя…» — дыхание снова тяжелеет, и под тонкий скрип хирургеона он утыкается мне в плечо.       Я знаю, что он пытался. Порой, заходя в апотекарион, я заставал его спящим на кипах инфопланшетов. Я видел, с какой яростью он бился за жизнь каждого из нас. Видел, как в ужасе до точек сжались его зрачки, когда он получил расшифровки взятой у меня крови. Но лишь однажды слышал такой его шепот — вербализированное отчаяние — когда он зачитывал мой приговор.       «Прости меня…» — не то стон, не то всхлип, не то подавленный выкрик.       Я не держу на него зла. И без меня хватает людей, которые испытывают к нему ненависть, и в первую очередь — он сам. Какое-то время висит молчание, а затем он продолжает:       «Старость, брат. Нарушается баланс гормонов, и я становлюсь психически нестабильным. Порой даже галлюцинирую… поэтому и пришлось заменить твои глаза на простейшие сенсоры, слишком уж живыми они казались… глупо, правда? Проще было отправить тебя в утиль. Но нам всем нужно напоминание, ради чего мы здесь…»       Он касается своими потрескавшимися губами моих. Затем встает и тяжело шагает к выходу.       Раздается негромкий возглас, а вслед за ним — грохот падения. Какое-то время хирургеон пытается реанимировать тело хозяина, но после затихает.       Пока пробирочные люди суетятся вокруг него, и, следуя стандартным протоколам, извлекают из черепа инфошип, моя программа уводит меня в сторону, к стеллажам с глазами. На губах остается горьковатый химический привкус его поцелуя.       Фабий Байл. Горечь в имени, горечь в душе.       Совсем скоро он вернется, в новом молодом теле — таким, каким я запомнил его. А я… я буду ждать.