С Рождеством, князь

Под ногами гулко хрустит снег. От сухого морозного воздуха почти ощутимо потрескивают легкие. По левый локоть – Мойка, в лицо – лёгкий вечерний ветер, а мысли – далеко-далеко. Рылеев летит по набережной. Вышел из дома разгоряченный, возбужденный – не то беспокойством, не то вдохновением – и не знает, что с этим делать, кроме того, как бежать от себя самого, от тревоги и переполняющей энергии. Остался один, и почти сразу настиг этот приступ. Наталья, жена, поехала к матери, прихватив маленькую Настеньку с собой, товарищи еще днем, после встречи, разошлись по домам. А Кондратию не сидится. Кондратий выворачивает с набережной на Невский проспект и, наконец, немного переводит дыхание. Осознанно, как будто только теперь приходя в себя, осматривается. Мягко обволакивает, принимает в себя многоногая толпа, несет вдоль серых, пыльных и заледенелых домов. Рылеев гулко выдыхает облачко пара. И тут же неконтролируемо втягивает в себя обратно холод, завидев знакомую фигуру. Высокий, статный, озябший. Сергей Трубецкой. Радуясь то ли своему кончившемуся одиночеству, то ли появлению князя, окликает: – Сергей Петрович! И улыбается до ушей, загорается, когда Трубецкой его узнает. – Кондратий Федорович? Не думал, что вы любите гулять по Невскому, – вежливо-смущенно кивает Сергей Петрович и смотрит рассеянно мимо Рылеева. – Позвольте поинтересоваться, а вы чего ищете здесь или же кого-то ждете? – не утерпевает поэт, не замечая, что вопросом заставляет Трубецкого еще более смутиться и покраснеть. Потупившись, опустив глаза в серый взбитый снег, князь отвечает: – Прошу, только не смейтесь. Каташа поручила украшения для праздничной елки купить… Честно, не знаю даже, где и искать их… Думал сначала, чего уж прислугу посылать, когда самому полезно пройтись, улицей подышать, а теперь, право, никакого удовольствия. – Сергей Петрович, нам с вами по пути! – восторженно находится Рылеев, – Покажу любимое место, где можно найти все, что вам надо. Если вы не против? – заканчивает вопросительно. По лицу Трубецкого пробегает едва заметная тень, взгляд вдруг с неожиданной быстротой фокусируется на горящих глазах напротив, и князь против воли тихо говорит с улыбкой: – Буду благодарен, Кондратий Федорович. И паника, взволнованность, опутавшие Рылеева, внезапно пропадают. Приливает гордость за то, что нашел растерянного Трубецкого и взял в свои руки начавший было рушиться его вечер. Соврал, нет никакого пути у него, думал сделать крюк и вернуться с другой стороны к дому, как успокоится. Но ведь успокоился? Теперь уже не хочется домой – живо всплывает улыбка Трубецкого – нет, решительно не хочется. Сейчас князь, его князь, идет рядом, немного сутулясь. Кондратий ловит себя на мысли о том, что можно выбрать самую длинную дорогу до магазина, чтобы любоваться фигурой Трубецкого. Некоторое время идут молча. Рылеев – в светлых раздумьях, которые отражает его одухотворенное лицо, Трубецкой – в смущении и нарастающей злости на самого себя. Зачем согласился? Зачем сейчас идет рядом? Зачем не остался дома? Неровно, быстро шагает в такт мыслям, как будто хочет убежать от Рылеева. Отворачивается, еще больше злится и, наконец, не выдерживает. – Вы где-то не здесь, – начинает чересчур резко, – уходите в себя. На собраниях все больше наблюдаете, а сами молчите. Вот и сейчас вы мне предложили свое безмолвное общество. Кондратий Федорович, вы чем-то обеспокоены, я же вижу. И смотрит раздраженно, а в голосе – неподдельное переживание. – Князь, – поэт умиротворенно улыбается, поравнявшись с Трубецким, и берет его за локоть, – Здесь нам налево. Они сворачивают на Большую Морскую, и после паузы Рылеев виновато признается: – Я и правда места себе не нахожу, как остаюсь один. Болен душевно, стало быть. Но все ничего, мы на пути к счастливой России, нужны и жертвы, – на этом слове запинается, но заканчивает, – И я рад совершать этот путь с дорогими людьми. «С вами, с вами!» – заполошно бьется сердце. «А молчу я в последнее время на собраниях оттого, что вы, князь, мою голову заполоняете собой все больше и больше. Куда еще? – думаю я, но потом ваш образ приходит во снах, вместе с вдохновением, за стихами, всегда-всегда-всегда. Сначала думал, что вижу вашу красоту и восторгаюсь ею как художник, творец, а потом осенило – это не просто красота, это то, чего нет ни у одного человека. И я никакой не творец, я – влюбленный», – хочется еще добавить. Трубецкой краснеет, сжимая челюсть от пронзительных слов Кондратия. И снова корит себя, теперь уже за то, что заставил поэта произнести мысли вслух. Набирает в легкие жгучий воздух, чтобы извиниться, но перед глазами вырастает вывеска: «Карл Фаберже». – Пришли! – сияет улыбкой Рылеев и поспешно входит в магазин. Вновь на том же пороге торгового дома Кондратий с Сергеем появляются нескоро. Оба раскрасневшиеся после духоты помещения, поэт – со свечками в руках, сам весь светящийся от энергии и счастья, князь – с трудно читаемым выражением лица, одергивающий себя от открытых улыбок и хмурящий брови. Рылеев так восторгался украшениями и красной звездой для верхушки елки, что Трубецкому пришлось взять почти все, что только было прокомментировано Кондратием. А тот был в полном упоении и быстро, с придыханием говорил о красоте, Рождестве, России, не преминул вспомнить и «звезду пленительного счастья» Пушкина, оглядывая макушку для рождественского дерева. Плечи Трубецкого напряглись и еще немного больше ссутулились при упоминании Александра. Князь поджал губы, вспомнив, как Рылеев вскользь однажды упомянул о своих сложных отношениях с Пушкиным. Трубецкой ощущал какую-то неприязнь к знаменитому поэту. Не мог ее объяснить, но чувство это не уходило. Может, из-за того, что Сергею представлялось вдохновенное пушкинскими строчками лицо Кондратия, такой же светлый взгляд, как и теперь, только вызванный словами младшего поэта? Князь отвернулся, сжав челюсти. Прерывисто вдохнул и украдкой бросил взгляд на увлеченно рассуждавшего о чем-то Рылеева. Навстречу им, стоящим у дверей, летел крупный снег. И Трубецкому вдруг подумалось, будто настоящий момент очень особенный. Князь удивился этой мысли, но покорился ей. Кондратий замолчал. Не обиделся ли, что на разговор Сергей вызывал, а сам в итоге даже не слушал? Но потом Трубецкой заметил на себе взгляд Рылеева и встретился с ним глазами. И чуть не утонул в умиротворенности, мечтательности, с которой тот смотрел. Снежинки налипли на прядь волос, выбивающуюся из-под шапки Кондратия. – Князь, а пойдемте ко мне пить чай, – решительным шепотом проговорил поэт. И Трубецкой, поддавшись внутренним ощущениям, так же смело, но тихо ответил: – С большим удовольствием. Густой снегопад белил стены домов вокруг, мостовую, Мойку. Рядом, плечом к плечу шагали две фигуры. Петербург превратился в тишину, нарушаемую лишь слабым не тревожным, а уютным шорохом. Со скрипящих сугробов, с мороза, зашли в дом Рылеева, находящийся поблизости. Поэт, скинув шубу, высыпал свечи, которые всю дорогу бережно прижимал к груди, на стол. Трубецкой неловко потер замерзшие пальцы (доставку покупок он все-таки оставил на прислугу) и прошел за Кондратием. Слуг Рылеев после того, как те принесли чай, торопливо попросил удалиться и прикрыл двери в гостиную. Трубецкой понял, что поэт сделал это, чтобы он чувствовал себя комфортно. Когда фарфоровой чашкой удалось занять руки, стало совсем легко: озябшие пальцы согревались, а вместе с ними понемногу оттаивало и сердце князя. – Вы так красиво смеетесь, Сергей Петрович, хорошо бы вам чаще каламбуры рассказывать, – почти нежно улыбался поэт, – правда, так ладно и… – Кондратий Федорович, не продолжайте, прошу. И смеюсь я только… – Нечасто, – перебил Рылеев. – Когда говорят действительно хорошо, – упрямо закончил Трубецкой, светло улыбаясь, и ощутил на себе пронзительный взгляд Кондратия. И под этим взглядом Сергей вдруг явственно почувствовал, какие безграничные доверие и искренность установились между ними, и испугался этого. Князь метнул взгляд на часы, подорвался с места и, скомкано извиняясь, говоря, что пора идти, исчез из гостиной, а потом и из дома Рылеева. Оказавшись на улице, под ослабевшим уже снегопадом, на Трубецкого свалились, сбивая с ног, оглушающее чувство вины, стыд и неловкость. Всю ночь князь ворочался в постели, попеременно то терзаясь, то улыбаясь. Через неделю ударили морозы. Колючие, влажные, питерские. Тротуары были во льду, и Кондратий все меньше выходил из дома. Даже у себя на квартире он кутался в удвоенный слой одежды – печи не справлялись. Боязнь одиночества с тревожными приступами не отступили. Но поэт помнил, как ему было спокойно и блаженно рядом с тем, с кем они уже неделю как не виделись. Кондратий не скучал. Он пытался научиться достигнуть той же гармонии в одиночку. Хотя в глубине души чувствовал, что зависим, что сам не справится. День за днем подкрадывалось Рождество. Двадцать четвертого пошел сильный снегопад. И Кондратий понял, что в этот день останется один. Крупный рыхлый снег отделил Рылеева от семьи, спешившей обратно домой из Москвы. Поэт решил встретить праздник в собственной квартире, не меняя планов. Днем заходили товарищи, поздравляли, пили чай, шампанское, обедали. К вечеру слуги зажгли свечи, Рылеев остался наедине с теменью за окнами. Ходил, рассматривал праздничное убранство квартиры, иногда улыбался про себя, думал. За этим поэта прервал запыхавшийся слуга. – Кондратий Федорович, к вам Сергей Петрович Трубецкой. Изволите принять? Рылеев остолбенел и смог лишь слабо кивнуть. – Кондратий Федорович, надеюсь, не помешал, – улыбнулся румяный с мороза Трубецкой. – Князь, нет, что вы… – поэт метнул взгляд на слугу, и тот сразу ретировался за дверь. Рылеев пересек гостиную и оказался напротив Сергея, – я очень рад, что вы пришли. Тот усмехнулся, но глаза его оставались холодны. – Такой вечер решили провести отшельником? – Я устал. – Меня приняли только из уважения? Трубецкой вгляделся в серое лицо Рылеева, качнулся на мыски, чтобы сделать к нему шаг, но передумал. – Красиво у вас, Кондратий Федорович. – Мне с вами хорошо, – тихо ответил на потонувшую в молчании прошлую реплику. Князь вздрогнул и опустил глаза. – Разрешите остаться рядом на весь этот вечер? Я хочу, чтобы вам было хорошо. В потухших глазах Рылеева вдруг засветился огонек. Поэт неуверенно улыбнулся и кивнул. Знал ли, как будет хорошо? Нет, думал только о том, что душа мятущаяся наконец успокоится. Но мелодичный смех Трубецкого, его подбадривания, тосты за шампанским заставили Кондратия светиться с прежней силой. А потом его князь со смущенной улыбкой бережно передал в руки поэту аккуратный сверток. Рылеев удивленно взглянул на Трубецкого, метнулся взглядом к часам, и снова – на серые глаза. Стрелки были почти на двенадцати. Кондратий потупился. – Князь, я не рассчитывал, что вы зайдете, поэтому попросил слуг забрать подарок позже… – Не берите в голову, – бросил Трубецкой, а сам подумал, что неимоверно рад, что Рылеев сидит напротив и улыбается ему и только этого достаточно. – Знаете, Сергей Петрович, я ведь очень хотел, чтобы вы пришли. Поэт вскочил и отвернулся, отошел прочь от места, где сидел Трубецкой. Тот неслышно поднялся вслед. Кондратий продолжил. – Я не мог не думать о том, каким же именно будет это Рождество, с момента нашей последней встречи. Я чувствовал, что особенным. Но не знал, что с вами. Тихо выдохнул и еще стоял с минуту без движения спиной к Трубецкому, а потом повернулся и быстрыми шагами подошел к нему почти вплотную. Князь побледнел, покраснел, превратился вдруг опять в того князя, что тем вечером испугался и уехал к себе домой, но не отрывал глаз от Рылеева. Мысли прошибло давнее осознание: «этот момент – тот самый, особенный». В ответ стрелки на часах дрогнули, и по залу, а казалось, что по всему дому, протяжно разнесся низкий колокольный перезвон. – С Рождеством, князь, – со светлой, но грустной улыбкой проговорил тихо Рылеев и опалив дыханием щеку Трубецкого едва коснулся ее губами. Тот ответил шепотом: – И вас. Я очень дорожу нашими… нашей дружбой, Кондратий Федорович. – Кондратий. Особенно в этот вечер – просто Кондратий. Только поэт успел закончить мысль, князь вдруг совершенно несдержанно вжался своими губами в его. Впервые в жизни такой правильный и холодный Трубецкой противоречил собственным словам. Он сам еще не полностью осознал, что сделал, но губы отдельно льнули к рылеевским, выцеловывали. И Кондратий под неожиданным напором приоткрыл рот, неосознанно подался навстречу. Все это казалось неправдой, горькой шуткой. Потому что не похоже на дружеский жест, слишком «хорошо» и слишком «рядом». Рылеев задохнулся и пошатнулся. Разорвал поцелуй и мучительно вгляделся в шалые глаза Трубецкого, пытаясь найти объяснения. Губы у того мелко дрожали – то ли от прошлого прикосновения, то ли от накатывающей привычной вины. – Кондратий… что я наделал. Я уеду, сейчас же. Знаю, вы никогда меня не простите… – забормотал князь, осознав наконец след чужой мягкой кожи на своей. Увидел, как литератор поднимает руку, и ровно проговорил – Бейте. Но удара не последовало. Рылеев дотронулся до черных кудрей Трубецкого, запустил пальцы в его волосы. Когда ладонь оказалась на затылке, поэт прижался к князю и впился ему в дрожащие губы. Он целовал безумно, увлеченно, то отстраняясь, то ловя рот Сергея, надавливая. Трубецкой бережно дотронулся подушечками пальцев до талии Кондратия, но уже через минуту не сдержался – по-свойски обвил руками, вжимая хрупкое тело в себя. Когда оба устали, расплавились друг от друга и расцепили объятия, Рылеев на выдохе хрипло рассмеялся. – Какой же ты невероятный, но при этом такой дурак, Сережа. Я тебя давно люблю. А ты меня. Я не знал, но чувствовал это – не возражай. – Я боялся. Тебя и себя самого. Убегал от правды. – Догнала? – Я остановился. И больше не собираюсь убегать. Давал честное слово. Но не знал, что предаст, сделает самую большую ошибку в своей жизни все из той же любви. Днем рокового Четырнадцатого.