Между сегодня и завтра

Возможно, Бог существует. Возможно, он — это Кенма. Иначе как объяснить то, что он сейчас, по-королевски развалившись на стуле, скатывает ответы по математике с интернета, пока его одноклассники застыли с пустыми взглядами и несчастными лицами. В прямом смысле застыли. Во времени. Кенма мог бы сделать многое. Кенма мог бы украсть миллион из банка или убить президента. Он мог бы получить все, что захочет, будь то игра или еда. Возможности Кенма были неограниченными, и он мог бы стать властителем мира. Но вместо этого он… …Заучивает ответы на контрольную по ебучей матеше. Куроо бы посмеялся, если бы узнал, но Кенма не идиот, он ему не скажет. Может, это и было совсем не так, как должны поступать лучшие друзья, но Кенма холил и лелеял свой дар, свою сверхспособность, он скрывал ее ото всех, берег, как, ну, как свою Нинтендо. Потому что его сила давала ему безграничное превосходство над другими. Ладно, может, он приврал чуток, когда сказал, что его способности безграничные. Например, сейчас ему приходится учить ответы, вместо того, чтобы просто списать их. Проблема была в том, что если он напишет что-то на бумаге во время периода остановки времени, то, когда тот закончится, бумага окажется изорванной в клочья, а это привлечет лишнее внимание. Этому определённо есть какое-то физическое объяснение, но Кенма нос воротит от физики, поэтому его не волнует, какие там физические законы действуют в его Подмирье, в его Межвременьи. Даже на руке написать бы не получилось, потому что потом руку прожгло бы жуткой болью. Кенма проверял. Вот до чего доводит людей математика. Кенма поднимает взгляд и хмуро оглядывает всех вокруг, вглядываясь в пустые лица. Может, он слегка (слегка) страдает паранойей по поводу того, что кто-то тоже обладает такой же, как у него, сверхспособностью. Поэтому опасливо всматривается в каждого, пытаясь понять, не притворяется ли тот застывшим во времени, чтобы потом напасть на Кенму, когда тот потеряет бдительность. Но Козуме не теряет бдительность. Со спокойной душой Кенма на секунду прикрывает глаза и глубоко вздыхает, успокаиваясь и позволяя течению времени проскользнуть через его вены наружу, и вот уже время снова бежит рука об руку с ним, люди вокруг продолжают копошиться и издавать звуки. После продолжительной кромешной тишины это больно ударяет по чувствительным ушам, и Кенма кривит лицо. Но, не желая терять времени, — какая ирония, у него-то этого времени навалом было, — он записывает ответы. Чем быстрее закончится урок, тем быстрее он встретится с Куроо в столовой. Кенма там не ест, но Куроо заставляет его сидеть за общим столиком Некомы, «приобщает к коллективу». Временами Куроо жутко бесит (и это никак не связано с тем, что сердце Кенмы предательски громко стучит при виде него). (Никак).

***

Куроо смеется — так же, как он смеется всегда. Как последний придурок, имеет в виду Кенма. Громко хохочет, запрокидывая голову вверх, отчего его идиотская прическа становится менее идиотской, и открывается чистый лоб, делая его лицо доверчивым и привлекательным. Прикладывает руки к груди, будто его сердце (или желудок) выскочит из нее от такого сильного смеха. Единственный, у кого сердце сейчас выйдет через горло — это Кенма. В такие моменты ему хочется остановить время. Заставить его покорно встать, понурив голову. Доверительно передать в руки власть над моментом. Кенме хочется остановить это мгновение и навсегда остаться жить в нем. Но он этого не сделает, потому что тогда великолепный (какой ужас) смех Куроо пропадет, и останется только тишина. В такие моменты ему хочется остановить время. Ведь тогда идиотский смех Куроо пропадет (о, счастье), и останется только тишина. Спасительная, ласковая тишина, которая всегда укроет своей мягкостью, своими нежными руками огладит лицо. Тишина едина с Кенмой, они породнились в долгих часах одиночества и застывшего времени. Тишина спасёт его от шума улиц, людей, жизни. Тишина с каждой не идущей минутой успокаивает забившееся птицей сердце, и этот противный стук в ушах постепенно вернётся в грудь и замолкнет, повинуясь куполу тишины и пустоты. Все естество Кенмы затихнет, он сам растворится, перестанет существовать, и вместе с ним уйдут его мысли, его гнев и раздражение, его влюблённость. Межвременье станет ему домом и могилой, и мир зачахнет следом за ним. Но Кенма не делает ничего. Этим можно описать всю его жизнь. Написать у него на лбу или на могильной плите. «Не делает ничего», просьба не трогать, не чинить, только если вы не Куроо и особенно если вы Куроо. — Ты в инвиз ушел? Даже не фыркнул, а Лев в кои-то веки смешно пошутил, — Куроо пихает его в плечо, и в то мгновенье, когда их конечности соприкасаются, Кенма чувствует, как время всасывается в него через жадно раскрывающиеся ноздри, поэтому через силу останавливает себя не делать этого. Не останавливать время. Это, блять, нечестно по отношению к Куроо: использовать его, как свою тактильную игрушку, когда тот сам не может даже отреагировать. Это, блять, так нечестно, что Кенма может любить Куроо только там, где не существует никого, кроме него. Но в реальной жизни Куроо все еще продолжает быть клоуном. — Чужие дети так быстро растут, — он смахивает несуществующую слезу или, погодите, он что, так сильно хохотал, что слезами пошел? Кенма старается сдержаться от того, как моментально щурится все его лицо от этого театра одного актёра, но привычка пересиливает. Куроо такой реакцией доволен. — Знаете, иногда мне кажется, что Кенма-сан куда-то пропадает, — говорит Лев, как всегда с этой ноткой жути в голосе. Еще одна королева драмы на подлёте — Куроо выращивает себе достойную замену, как помидоры на подоконнике. Кенма лениво смотрит на Льва, всем своим видом выражая желание реально пропасть подальше от этого сборища идиотов, именуемых его командой и (упаси боже) друзьями. — Лев, ты заебал. У тебя в крови что ли постоянно так жутко пялиться и говорить странные вещи? — Яку закатывает глаза. Яку всегда их закатывает, когда Лев открывает рот. Это незыблемое правило мироздания, это истинный ход событий, неизменная точка в истории. Гром всегда идет после молнии, после дня наступает ночь, после того, как Лев открывает рот, глаза Яку выходят на орбиту Земли и делают юбилейный поворот по экватору. Когда-нибудь они закатятся навсегда, и тогда Яку ослепнет, и Льву, как виновнику этого балагана, придется всю жизнь заботиться о нем, и жить они будут в храме, близ старой деревушки, а сердобольные жители будут приносить им обеды, ужины, детей на съеденье, полдники. Все знают, что так случится, это ни для кого не секрет. — У тебя в роду колдуны, ведьмы были? — Были, — честно признается Лев, стреляя своими зелеными, как дно озера, глазами. — Нет, я серьёзно, Кенма-сан как будто отключается и становится таким незаметным, что мне иногда кажется, будто его и не существует. Да и не существовало никогда, — Кенма наконец хмурится и внимательно вглядывается в Льва. Этот (слов нет, кто он), кажется, что-то знает, а может, крышей поехал, черт их разберет, этих русских. Но в одном Козуме с ним согласен. С тем, что его не существовало никогда и существовать не будет. Кенма Козуме — грязное пятно на белом платье несовершеннолетней красавицы, которую хоронят. Кенма Козуме — почка на дереве, которая никогда не распустится и так и сгниет, только родившись. Кенма Козуме сгнил в утробе матери, распался на атомы в сперматозоиде отца, растворился в мыслях его бабушки. Кенма — это мысль, которую никто не хочет думать и не думает. Именно поэтому у него есть его Подмирье. Только там он существует, а эти перерывы на реальность — просто сон, просто ветер, проникший через форточку в душную комнату умирающего от пневмонии человека. Спасение ли, яд ли? — Это он, получается, коллективный глюк? — фыркает Куроо и подмигивает Кенме, мол, смотри, что выдумал. «Глюк» — это счастье по-немецки, а Кенма — иллюзия, преломление света, отголосок тени. — Да нет, — отмахивается Лев, хмурясь от того, что его никто не понимает. Его действительно никто никогда не понимает, потому что эти его бездонные глаза цвета болота затягивают в пучину и вырывают все мысли из головы с корнем, жадно поглощая их. Так, как Кай сейчас втягивает лапшу в себя на скорость. — Просто у меня ощущение такое, что скоро он действительно пропадет и вернуться не сможет. Куда ты уходишь? — в лоб спрашивает Лев. С любопытством четырехлетнего ребенка, спрашивающего: «почему папу закапывают». С легкостью, с которой врачи сообщают о том, что началась ремиссия. Кенма опасается смотреть ему в глаза, но смотрит, потому что Кенма ничего не боится. Кенма в ужасе от холодного лезвия ножа, ласково прохаживающегося по его шее. Потому что Лев, мать вашу, прав. Сколько раз Кенма не замечал за собой, как случайно останавливал время. Сколько долгих минут ему требовалось, чтобы понять, что такой чистой тишины не существует в настоящем мире. Сколько раз он опрометчиво засыпал в Межвременье и просыпался с иррациональным страхом, не понимая, где он. Сколько раз он ловил себя на мысли, что не помнит, как вернуться назад, что не уверен, есть ли куда возвращаться. А вдруг он провел века в Подмирье? Вдруг время остановилось только для самого Кенмы, а все остальные продолжают жить дальше без него? Вдруг он сам себя выгнал из мира, в котором живет Куроо? «Куда ты уходишь?» — набатом кричит у него в голове голосом Льва, Куроо, мамы. «Куда, Кенма, куда ты уходишь?» — Кенма не знает, он теряет слова, он забывает вещи в Межвременье, он забывает там себя. Забывает вернуться и продолжает жить. «Куда ты уходишь?» — К твоей мамаше, — ехидно отвечает Кенма и жмет плечами, когда Куроо бьётся коленками об стол, начав смеяться. Лев улыбается, словно это не он сейчас перевернул весь мир на голову и не он отправил время идти назад. Лев даже не обижается на подъебку, он их никогда не слушает, только улыбается, когда все улыбаются. Лев частью своей головы, своей души не в этом мире, и Кенме кажется, что он даже не удивится, если однажды встретит Льва в Подмирье. Он его оттуда пинками выгонит. Ребята за столом успокаиваются настолько, насколько может успокоиться кампания шумных подростков. Инуока подключается к соревнованию поедания лапши на скорость и Кенма вырывает себе из этого клубка шума секунды тишины и утыкается взглядом в приставку. — Не принимай слова Льва всерьёз, он просто шизик, — шепчет ему на ухо Куроо, заговорщицки улыбаясь. Кенма вскидывает голову слишком резко, мажет макушкой по кончику носа Куроо, отчего тот морщит его, прогоняя щекотку. Кенма глядит на него ясными глазами, в которых нет ни вопроса, ни ответа; есть только глубинная пустота — шагни и узнай, как долго придется падать. Куроо шагает, как будто поднимается по карьерной лестнице, как будто делает разбег на свой коронный прямой атакующий удар. Тетсуро наклоняется ближе, улыбается, пряча зубы, наверняка острые, как и у любого хищника (откуси мне, пожалуйста, думалку, хочет Кенма). Хотя, какой уж там Куроо хищник. Он — острые скалы, о которые разбиваются корабли, потому что смотритель маяка выключил свет, обрекая на гибель еще один экипаж. Просто ему так захотелось. Тетсуро — это острый холодный воздух гор, раздирающий горло и заставляющий легкие в спазме сжиматься в попытках вытолкнуть его. Куроо — острота взгляда голодной кошки, готовой совершить бросок над пропастью, желая поймать птицу. — Но вообще, он немного прав, куда ты все время пропадаешь? — смеется Куроо, но смотрит серьёзно, внимательно, нежно. У Кенмы на языке оседают отговорки, шутки, кривляния, желание послать к чертям, и только самый кончик языка щекочет непреодолимое желание поцеловать Тетсуро. «Я ухожу туда, где могу наконец избавиться от тебя» жестко плюется ядом его сердце и само же скулит «Но, боже, ты не оставляешь меня даже там, ты в моих мыслях, моих словах, во мне». «Я ухожу, потому что только там могу любить тебя, а не любить не могу» молят его глаза о пощаде, о прощении, о Благословении Божьем. «Пожалуйста, пойдем со мной, и там будем только мы, обещаю, буду хорошо себя вести», скулит-скулит-скулит, как побитая голодная собака, рвет когтями, как падающая с дерева в воду кошка, клювом выедает печень, как Орел встречает своего старого друга Прометея. — Никуда я не пропадаю, просто спать хочу, — вот бы уснуть-и-не-проснуться-уснуть-и-не-проснуться-уснуть-и..... — Ага! — воинственно кричит Куроо и выдергивает из рук приставку. — А я говорил! Говорил, что твои игры по ночам до добра не доведут, — полушутя, материнским тоном вещает Тетсуро. — Хочешь показать мне другие игры по ночам? — насмехается Кенма, и запоминает каждую искру негодования и удивления (но не смущения) в глазах друга. Куроо растягивает губы в своей острой улыбке и щурит глаза, скрывая в них веселье и что-то еще. — Да, — томно говорит он, наклоняясь вперед. Кенма почти закатывает глаза, но не может заставить себя перестать считать ебучие осколки звезд в этих чернющих бездонных зрачках. — Игра называется «Кенма сегодня будет спать всю ночь, потому что я отберу у него Нинтендо». — Ты умрешь раньше, чем солнце сядет, дебил, — фыркает Кенма. Его непроницаемое лицо — столп спокойствия и независимости. Ему начхать на эти околофлиртовые шутки Куроо. Пусть хоть поперек горла они тому встанут, и он задохнется, как последний лох, подавившийся рыбной косточкой. — Ауч, — Тетсуро возвращает себе свое личное пространство, которое сам же у себя и подворовывал. — Держи свою принцессу. На свадьбу-то хоть позовешь? — в руки к Кенме аккуратно ложится приставка. — Получишь приглашение через неделю после свадьбы, — ехидно говорит Кенма. — Эх, вот у нас такая плохая система почты в стране, — невинно говорит он. — Ничего себе, даже приглашение целое оформишь мне? Годы дружбы дают свое, — с важным видом кивает Куроо и встает. — Мальчики мои, юные и обласканные ветром, идите же за мной, своим капитаном, да отведет вас ваш бравый капитан, то бишь я, на тренировку. — Пошел вон, капитан кавалерии без кавалерии, — пинает его Кенма, но покорно встает. Все равно, если он сильно устанет на тренировке, можно будет сделать передышку (и выпить всю воду у Куроо из бутылки, чтобы тот потом умирал от жажды).

***

И это в конце концов выходит из-под контроля. Это должно было выйти из-под контроля, об этом знал и Кенма, и, бля, даже Лев, походу, знал. Его способность говорит ему идти потрогать траву. Предает его в самый неподходящий момент. Кенма всего лишь немного воспользовался ситуацией. Да, он чмо последнее, и что? И что, а? Кому в своей жизни не хотелось хотя бы раз обнять друга? Не то чтобы Кенма и Куроо никогда не обнимались. Просто, ну, это Куроо обычно устраивает свои загребания клешнями, когда он длинными руками обвивается вокруг Кенмы и тычется ему щекой в волосы. И Кенма вовсе не утыкается носом тому в крепкое плечо, и не прижимается груди, и не дышит его запахом, и не… Да бля, ну нет. Это не про него. По крайней мере об этом никто не узнает. Просто сегодня ему было реально хреново. Его бесила сегодняшняя тренировка, его бесил сегодняшний настрой команды, его выводили из себя учителя и одноклассники, его бесконечно злил укоризненный взгляд матери. Он ненавидел этот день, он хотел, чтобы тот побыстрее закончился, и это была единственная причина не использовать свою способность. Чем быстрее пройдет день, тем лучше. А потом нагрянул Куроо. И вот он стоит перед ним, лопочет что-то отвлекающее, совершенно не важное, говорит просто чтобы говорить, потому что Куроо и тишина? Нет, они совсем не друзья. И кому какая разница, что Кенма полностью состоит из этой тишины. Козуме хочется громко рявкнуть на Куроо, укусить его за руку, которой он опирается на кровать Кенмы, заехать коленом в челюсть, сделать что угодно, лишь бы Куроо ушел, отвял, пропал нахер. Тетсуро прохаживается по его комнате собственнически, как у себя дома. Занимается своими делами, не обращает внимания на молчащего Кенму. Он знает, бывают такие моменты, когда Козуме не хочет его видеть, и именно поэтому Куроо становится еще заметнее, еще ярче, но как-то по особенному, своим мягким светом заливает комнату, прогоняя тени Кенмы. Куроо поворачивается лицом к Кенме, становится прямо, словно на подиуме, и слегка разводит руки в сторону, демонстрируя что-то (Кенма не слушал, что). Вдох. Время скользит сквозь пальцы песком. Выдох. Замедляются движения рта Куроо и пропадают совсем, безжизненно застывая в легкой улыбке. Вдох. Кенма подрывается с кровати, и время огибает его, или это он огибает время. Выдох. Козуме стремительно влетает в Куроо, обхватывает его торс руками, лбом таранит ключицы и жмет его свитер между пальцев. Вдох. Не его. Это не его вдох. Блять, это Куроо вдохнул пораженно, Кенма выбил из его легких воздух. Какого ху… — Эй, — осторожно говорит Куроо, уже примостив свои широкие ладони на плечах Кенмы. Кенме хочется рассыпаться прахом. Поздно уже убегать в Межвременье, оно предало его в самый ответственный момент. Эта хрень не сработала. Его суперспособность не сработала. Единственный раз поддался чувствам и воспользовался способностью, чтобы обнять Куроо, и ему подложили такую свинью. — Порядок? — с аккуратностью рядового солдата на минном поле Куроо прощупывает почву, руками прокладывает дорожку по спине Кенмы. Порядок. Был бы он у Кенмы в голове, не существовало бы Межвременья. А может, его и не существует, вон оно его и выкинуло, как хренового котенка. Кенма трётся головой о плечо Куроо, то ли кивая, то ли в отрицании мотая головой. Он, как клещ, вцепился в спину Куроо, и не отпустит ее, даже если ему руки оторвет. Лучше пусть ему голову оторвет. Посмотреть сейчас в лицо Куроо — значит, выдать все свои смертные тайны, как самый худший из партизан, как предатель родины. — Котеныш, ты дрожишь, — шепчет Куроо и наступает Кенме на ноги, чтобы тот отступил назад, и назад, и еще назад, чтобы они наконец опустились на кровать: Кенма — сидя, а Куроо, как дебил, — раскорячившись в полуприсяде. Как будто Кенма и не вставал с кровати (и лучше бы реально не вставал). Кенма дрожит, потому что через него льется, как из прохудившейся бочки, все то время, что он скрыл в Подмирье, все те мгновенья, которые он прожил в ложном Межвременьи. Его по кусочку отматывает назад на месяца, вперед на годы. На секунды, годы, века, его разум оказывается в чужом времени. Для Кенмы любое время — чужое. — В норме, — хрипит Кенма, потому что, если еще немного помолчит, если еще немного позволит этой тишине душить его, он, наверное, провалится в межпространственный карман, в черную дыру и умрет. — Окей, — соглашается Куроо, как будто соглашается отключить Кенму от аппарата жизнеобеспечения. С напускной легкостью. — Окей, — говорит Кенма. Сидеть вот так — очень даже окей. Если бы еще после этого не пришлось смотреть Куроо в его добрые глаза, Кенма бы, может, и порадовался. О! Он придумал. Он просто посидит вот так, с Куроо, до тех пор, пока не уснет, обнимая его, и тогда не придется смотреть ему в глаза, а завтра — оно будет завтра, Кенма разберётся, что делать завтра. — Может, ляжем, подремлешь чуток? — боже, Куроо, тебе восемьдесят? Что еще за «чуток»? Кенма бы его простебал на чем свет стоит, но он только расслабляется и заваливается назад, утягивая за собой Куроо. Они, копошась, как опарыши в трупе, свернув под собой весь плед, наконец улеглись. Тетсуро вот терпеть не может, когда на постели складки, говорит, не может уснуть, если есть хоть одна, а сейчас развалился, как блаженный. Кенма на него не смотрит, глаза закрыл (как трус), но уверен, что лицо у того умиротворяющее. Будда ноль два. Кенма чувствует, как его тело постепенно расслабляется, и даже через одежду чувствуется, какой Куроо горячий. В холоде ноября его руки — сосредоточение магмы, обволакивающей ядро Земли. И Кенму разморило, складка между бровей незаметно для него ускользнула и дыхание выровнялось. — Кенма, я тебе весь день сказать хотел… — да, Куроо, конечно, Кенма весь во внимании, сейчас только справится с сонливостью и обязательно выслушает все, что ты хочешь сказать. Только сгонит дремоту с глаз и наберётся смелости посмотреть тебе в лицо. Просто дай ему секунду… Волосы Кенмы лежат в беспорядке на пледе. Куроо хмыкает и стягивает с него байку, осторожно, чтобы тот не проснулся, хотя Кенму и танком не разбудишь. Ох уж эта поразительная способность Кенмы засыпать буквально за секунду без каких-либо прелюдий. Полминуты назад он вполне бодро себя чувствовал (насколько вообще бодро может чувствовать себя Кенма), а сейчас уже провалился в дремоту и не слушает, что Куроо ему говорит. Козуме пыхтит, как паровоз, от духоты, и Куроо открывает окно на проветривание. Ну, значит, не судьба ему сегодня сказать очень важные слова, которые уже давно лежат у него на сердце. Куроо усаживается за стол, доставая свои учебники, надеясь провести время с пользой, но зависает взглядом на Кенме и проваливается в мысли. Почему Кенма его обнял? Почему у него было такое лицо, будто он не ожидал, что Куроо это заметит? Как Куроо вообще мог не заметить, что его лучший друг (читать как «парень, в которого он влюблен») обнимает его? Жуть какая, а вдруг Кенма заболел? Куроо подскакивает со стула и прикладывает ладонь ко лбу Кенмы. Жара, вроде, нет, а значит, Кенма просто перетрудился. Да, скорее всего так и есть. Тетсуро садится на край кровати и берет Козуме за руку. Когда они были младше и спали вместе на одной кровати, Тетсуро заметил, что Кенма беспокойно спит, и каждую ночь брал его за руку, чтобы тот ощущал его присутствие и успокаивался. Сейчас они уже не спят в одной кровати, Куроо выделили аж целый футон, когда Козуме остается на ночевки. Но временами Куроо все равно брал Кенму за руку, и тот сразу же чувствовал себя в безопасности. Кенма во сне в ответ сжимает ладонь Куроо и утыкается носом в плед. Все равно одна ноздря не дышит. Куроо берет себе на заметку откопать среди кучи всякого мусора на столе спрей от насморка. Но это будет позже, а пока Куроо спокойно укладывается рядом и прикрывает глаза, намереваясь вздремнуть.

***

Это становится очень даже забавным. Проверять, сработает ли его способность, или снова залагает и не будет слушаться Кенму. Он останавливает время посреди уроков и играет в свою приставку, а потом время внезапно возвращается на круги своя и Кенма получает нагоняй. Он останавливает время посреди тренировочного матча три на три и переводит дух, а потом случайно пропускает мяч, летящий к нему, потому что не замечает, что его межвременной карман закрылся. Куроо смотрит на него изучающим взглядом, смотрит внимательно, стараясь понять, почему Кенма подвисает даже сильнее обычного. Кенме в голову приходит идея. Кромешно ужасная, но когда его это останавливало? И вот он стоит перед Куроо, который что-то рассказывает. В последнее время Кенма вообще перестал его слушать, потому что в голове роятся мысли, словно пчелы. — Куроо, я тебе сейчас кое-что важное скажу, — говорит Кенма, и дожидается, пока Тетсуро повернёт в его сторону голову. Щелк в голове — и тишина оглушает, время останавливается, навсегда запечатляя это вопросительное выражение на лице Куроо. — Ты знаешь, я всю жизнь только и делаю, что следую за тобой, как тень. Но меня это и не расстраивает, сам же знаешь, я не люблю внимание, просто меня мучает вопрос, почему ты со мной носишься. Я же неинтересный и вообще постоянно раздражен. Ты знаешь, такие люди, как мы, долго друг с другом уживаться не могут, а значит, нам тоже скоро придётся разойтись, тем более ты скоро выпускаешься. Да, еще семь месяцев и наше последнее общее лето, но когда я думаю об этом, я уже начинаю… — …скучать, — Куроо поднимает брови, сгоняя дурацкий вопрос с лица. Теперь он всем телом развернулся к Кенме и внимал каждому его слову. Значит, действие остановки времени прошло именно в тот момент, когда Кенма почти закончил свою речь. Интересно. — Кенма, ты меня слегка пугаешь, — нервно смеется Куроо. — Почему ты сначала молчал, а потом сказал слово «скучать»? Ты конкретно подвисаешь, пора сбросить тебя до заводских настроек. Кенма смотрит на него серьёзно и усмехается. Кажется, Куроо хочет что-то сказать, но застывает с открытым ртом, потому что Кенма велит времени остановиться. — Скучать по тому времени, когда мы могли делать, что хотели, не заботясь о том, что нас ждет в будущем. Ребенком быть так легко, когда у тебя есть лучший друг. Но стало совсем плохо, когда я влюбился в тебя, как последний идиот, — Кенма щурит глаза, вглядываясь в лицо Тетсуро, пытаясь уловить, не выкинуло ли Межвременье Кенму в реальный мир. Кажется, нет, значит, можно продолжать свой монолог в театре одного актера. — Я не хочу быть сентиментальным, я бы эти чувства вырвал к чертовой матери из груди, вместе с сердцем, лишь бы не ощущать всего этого. Говорят, влюбленность окрыляет, но меня от нее просто тошнит, потому что это ты, Куро, ты, мой лучший друг, я не должен любить тебя такой любовью. Я вообще заебался уже чувствовать все это дерьмо, я бы лучше лишил себя всех эмоций и чувств, просто чтобы это не… — …испортило нашу дружбу, — открытый рот Куроо захлопывается, и Тетсуро хмурится, явно не понимая, что происходит. — Кенма, че за херня? — ветер колышет челку Куроо. Дебил стоит на улице без шапки, говорит, у него в голове ничего нет, значит, и мёрзнуть нечему. — Это реально жутко. Матрица дала сбой? — неуверенно шутит Куроо. Происходит какая-то пугающая хрень, а Тетсуро один стоит и ничего не понимает. — Да, матрица дала сбой, — хмыкает Кенма. — Хорошо, что ты ничего не слышал. — Что не слышал? — допытывается Куроо, но Кенма машет в воздухе рукой в неопределённом жесте и идет дальше к своему дому. — Забей, Куроо, а то еще провалишься в межпространственный карман и исчезнешь из нашей реальности, — Кенма втягивает голову в плечи, как черепаха, стараясь скрыть шею от морозного ноябрьского ветра. Хотя Кенма думает, что это скорее он сам испарится из реальности, если продолжит и дальше баловаться с остановкой времени. — Кен… — Забей, — перебивает Кенма и идет дальше. Он не собирается рассказывать Куроо о своей суперспособности. Черта с два. А ведь все было так хорошо, его способность отлично работала, до тех пор, пока Лев не влез в эту идиллию со своими проницательными глазами. Куроо пожимает плечами, мол, понял, не буду лезть, но все равно смотрит в спину изучающим взглядом. Упертый как баран, но и Кенма не лучше. Кенма наступает носком ботинка на другой и стаскивает его с ноги. Потом проделывает то же другой ногой, попутно снимая куртку. Долго возиться в прихожей он не любит, поэтому быстро раздевается и пулей летит в свою комнату. Забегать в ванную комнату помыть руки ему откровенно лень, поэтому он просто скользит взглядом по спине Куроо, скрывающейся в проеме ванной. Хочется уснуть прямо сейчас или уйти в Межвременье, но Кенма только тяжко вздыхает и бросает рюкзак под стол. Домашка — потом, сейчас — пару часов тихих игр в приставку, под бубнеж Куроо. Тетсуро твердо настроен учиться, вон уже копается в своем рюкзаке, доставая тетрадки и учебники. Все-таки это его выпускной год, решающие экзамены, он должен быть готов сдать все на отлично. Кенме его даже жаль. Вот если бы у Куроо было Межвременье, то он мог бы там отдыхать и спать положенные ему восемь часов. Он мог бы сидеть в Подмирье и учить уроки сколько душе угодно. Но почему-то Вселенная распорядилась так, что доступ к Межвременью был у Кенмы. И Кенма нагло этим пользуется. Но гораздо, гораздо лучше было бы, если бы они вдвоём могли зависать в Межвременье. Они бы часами спали, играли, даже учились бы, потому что когда у вас двоих есть вечность, то можно делать все, что душе угодно. Куроо, может быть, научил бы Кенму готовить фирменный яблочный пирог от мамы Куроо, а то в реальной жизни у них все руки не доходят. — Кенма, ты опять залипаешь, — Куроо оказывается слишком близко, и Кенма дёргается от того, что не заметил, как тот приблизился. Тетсуро одной рукой опирается на спинку кровати и, сузив глаза, смотрит прямо на Козуме. — Завис немного, отвянь, — Кенма упирается ладонями в грудь Куроо, а тот только смеется, другой рукой подцепляя выцветшую прядь волос. Кенма раскрывает широко глаза и вдыхает приятный запах геля для душа. Внезапно смех Куроо обрывается, и Кенме хватает меньше секунды, чтобы понять, что он снова случайно остановил время. Это бесит даже больше неконтролируемой эрекции по утрам. Все же было нормально, но стоило Кенме один раз дать волю чувствам, и Межвременье как будто объявило ему войну. Не прикольно. Кенма смотрит на лицо Куроо так, как будто видит в первый раз. Черные шелковистые волосы уложены в эту смехотворную прическу, широкая и такая уютная улыбка, в которой хочется спрятаться, зажаться в уголке рта и сидеть там до конца жизни. Не то чтобы Кенма так сильно хочет побывать во рту Куроо. То есть… Блять, да, он хочет прикоснуться губами к губам Куроо, поцеловать его, как это делают все парочки. Вот только они не парочка. Да и нечестно это будет по отношению к Куроо — целовать его тогда, когда он не может никак прореагировать. Соблазн велик, но Кенма знает, что потом не смог бы ему в глаза смотреть, если бы все-таки поцеловал. Поэтому он тянет руку к лицу Куроо и зажимает ему нос двумя пальцами. Интересно, если вот так его зажать на пять минут (хотя время в Межвременье вообще не ощущается), Тетсуро задохнется в реальной жизни? Проверять на своем лучшем друге (читать как «парень в которого он влюблен») Кенма бы не стал. Вот на Льве можно попробовать. Чисто ради науки, а не потому, что Лев Кенму бесит. Лев нормальный, просто странный и энергичный, и кажется, будто ты отвлечешься на секунду, а тот тебе уже полбока откусит по приколу. В последнее время вся жизнь Кенмы идет «по приколу». — Кенма, — гнусаво говорит Куроо, потому что Кенма все еще зажимает ему нос. Козуме переводит на него взгляд и не удивляется, что не заметил, как пелена Межвременья пропала. — Ты меня убить решил? Я умею дышать ушами, если что, — спокойно шутит Куроо, но взгляд, его хренов взгляд говорит о том, что он ждет объяснения или хотя бы слова в ответ. Кенма отпускает его нос, но вместо этого берёт за подбородок. Если целовать его, то сейчас. И Куроо целует его. Подается вперед, тыкается носом в щеку и целует уверенно, но осторожно. Кенма скользит пальцами вверх по скуле и за ухом щекочет, перебирая волосы. Шевелит языком, оглаживает им мягкие тонкие губы Куроо и утыкается в зубы. Куроо шумно дышит, но позволяет Кенме проникнуть к нему в рот. Сколько раз Куроо мечтал о поцелуе с Козуме, сколько раз представлял, как это будет, но не думал, что ведущим будет Кенма. А Кенма вообще не думает, предпочитает пробовать на кончике языка раскаленное добела железо, магму — вот насколько горячий Куроо внутри. Тетсуро зарывается рукой в волосы Кенмы и взъерошивает их, отчего Кенма становится еще красивее, его щеки покрыты легким румянцем, и шумное дыхание оседает на лице Куроо. Кенма отстраняется первым. Вытирает слюну с губ и смотрит из-под ресниц на Куроо. Тетсуро не может оторвать взгляд от такого непривычно растрепанного Кенмы, от его румяных щек, спутанных волос и вздымающейся груди. А Кенма… Вытягивает воздух через нос, закрывает глаза и погружается в тишину. Теперь тишина Межвременья кажется уютной, ласкающей, словно дает ему подачку, передышку, шанс обдумать все. Кенма думать не хочет, в кои-то веки признавая — Куроо был прав, когда говорил, что большинство бед Кенмы рождаются в его голове, от того, что он слишком много думает. Поэтому Кенма решает не думать и взмахом руки прогоняет Межвременье, тут же погружаясь в другое пространство — черноту глаз Тетсуро. Бездна, могила утопленников, черная дыра смотрит на Кенму, а Кенма смотрит в нее. — Котеныш, — Куроо, приводит волосы Кенмы в порядок, приглаживая их и старается смотреть не слишком жадно. — Ты же не… — Бля, хочу еще, — перебивает его Кенма. Что он там «не» его катастрофически не ебет, ему хочется попробовать всего Куроо во всех местах. Тетсуро удивлённо смотрит на него, не понимая, откуда родился такой энтузиазм у обычно апатичного Кенмы. — Ещё так еще, — говорит Куроо, хитро улыбаясь, и тянется за новым поцелуем. Кенма пропускает черные пряди меж пальцев, как сухой песок времени сыпется через него самого. Если вечность означает проживать один момент постоянно, то Кенма выбирает этот. Куроо улыбается в поцелуй и неожиданно разрывает его. Кенма смотрит строго, мол, хули встал, я тут не молодею, и Тетсуро смеется с его грозного взгляда. — Ты мне потом все-таки расскажи, куда это ты все время пропадаешь, ладно? — шепот оседает на шее Кенмы, и Куроо снова целует его. Хрена с два он ему что расскажет.

***

Нахрен он ему рассказал? Нет, серьёзно, такие вещи надо держать в тайне, а не разбалтывать своему лучшему другу (читать как «парень, в которого он влюблен, и с которым у них идет уже второй десяток поцелуев»). Хотя даже в комиксах и мангах у всех главных героев с суперсилой есть их лучший друг, советник и сообщник. Опустим, что в большинстве случаев эти лучшие друзья как раз таки и умирают из-за того, что общаются с супергероями. Хорошо, что Кенма не супергерой. — Кенма, ну пожалуйста, — клянчит Куроо, пихая его в коленку. Уже раз десятый, наверное. — Нет, Куроо, отъебись, я не буду воровать миллиард йен из банка, только чтобы ты больше никогда в жизни не учился, — пихает его в ответ Кенма, сильнее, чем до этого, потому что Куроо ему конкретно надоел. — Не говори мне, что сам не хочешь этого, — сощурив глаза, говорит Тетсуро. — И что? Я много чего хочу, но не могу же я все получать, — хмыкает Кенма. На кровати лежать в штанах жарко, но с недавнего времени снимать штаны в обществе Куроо стало опасным для психики занятием. Просто этот придурок постоянно пытается пристроить свои ласты куда поближе к интимным местам Кенмы. Козуме ни разу не недотрога, но ебучие кипитошные руки Куроо рано или поздно сделают из него сливочное масло, которое плавится в ладонях. — Ну, кое-что, что ты хочешь, ты все-таки можешь получить. Вернее, кое-кого, — Куроо закидывает ногу Кенмы себе на колени и целует в подколенную ямку. — Меня. Кенма честно старается не сильно закатывать глаза, но этот клоунский номер его доконал. Раньше Куроо был ужасен в те моменты, когда требовал стопроцентного внимания к его персоне, а теперь, когда стал парнем Кенмы, он стал абсолютно невыносимым. Донимать Кенму сто часов в сутки было его любимым занятием. Кенма бы уже раздражился на него и ушел в Межвременье, вот только… Межвременье больше его не пускает. Сколько бы Кенма ни пробовал, сколько бы раз ни хотел улизнуть в Подмирье посреди тренировки, время нагло выкидывало его обратно. Блеск просто. Вот так и доверяй своим сверхспособностям. — Куроо, я сейчас открою межпространственный карман и выкину тебя туда на ближайшие сто лет, — угрожает Кенма. Ни хрена подобного он, конечно, сделать не может, но Куроо не обязательно об этом знать. — Межпространственный карман… Только для нас двоих. Ты и я. Я и ты. Романтика, ух, закачаешься, — смеется Куроо. — А вообще, было бы классно иметь отдельное ото всех место, такое, куда никто бы, кроме нас, попасть не мог. «Классно», соглашается в голове Кенма, но вслух говорит только: — Да, я бы тебя убил и труп спрятал там, тебя бы объявили без вести пропавшим, а я бы и дальше преспокойно жил, без клоуна под боком, — Кенма корчит лицо, когда Куроо театрально прикладывает ладонь к сердцу и делает оскорбленное лицо. — Ты бы хотя бы навещал мой труп? Только без интима, милый, некрофилия — это не хорошо, — поучительно вещает Куроо. — Нет, не навещал, от тебя бы тогда жутко воняло. Жмурик все-таки, — пожимает плечами Кенма, и Куроо смеется, падая рядом с ним на подушку. — Скажи, если бы тебе дали возможность навсегда уйти в это твое Межвременье, ты бы ушел? — серьёзно спросил Куроо. Кенма отвел взгляд, не желая быть пойманным этими хищными глазами в ловушку. — Нет, тогда бы мне пришлось оставить тебя, — на лице Куроо мелькает изумление и восторг, он уже открывает рот, чтобы что-то сказать, но Кенма не дает ему возможности. — Мы, типа, в ответе за тех, кого приручили, а ты моя морская свинка, так что… Тетсуро прыскает смехом и сгребает Кенму в обьятия, зацеловывает ему щеки и шею, и Кенма со скорбным лицом ставит на паузу игру. Руками обвивает шею Куроо и задумчиво водит пальцами по загривку. — Но если бы мне предложили взять кого угодно с собой… Я бы выбрал тебя, — говорит Кенма, не глядя ему в глаза. «Я бы выбрал тебя» звучит как «я люблю тебя», и Куроо довольно мурчит, затягивая Кенму в нежный поцелуй. Может, поэтому Межвременье больше и не открывается ему. Потому что он выбрал. Между Межвременьем и реальностью Кенма выбрал Куроо. И так, пожалуй, и должно быть. Теперь все на своих местах.