Головокружение и тошнота

— Блеванёшь на диван — пристрелю. — Размечтался. Чуе правда хреново, так как запивать виски вином оказалось не самой лучшей идеей: координация ушла куда-то погулять, глазам требовалось несколько минут на фокусировку, а что-то в желудке бурлило ведьминым котлом, и Чуя молился, чтоб действительно не испоганить рвотой чёрный кожаный, слегка потрёпанный диван Дазая, потому что доползти до уборной было бы выше его сил. Да, они снова нажрались. Ну, как снова — третий раз за свою не такую уж и долгую жизнь. Полноватый мужчина средних лет в чёрной бабочке, очень лихо мешающий коктейли, — насколько могли судить шестнадцатилетние дети, — совершенно спокойно налил ребятам виски со льдом, даже не поинтересовавшись их документами. Чуя тешил себя надеждой, что за год в мафии он возмужал и стал выглядеть взрослее, но, скорее всего, секрет был в том, что этому тюленю в галстуке было настолько плевать на окружающих людей, а полиция настолько редко заходила в этот контролируемый мафией район, что бармен вообще не смотрел, кому наливает, — лишь бы заплатили. А вино оказалось заботливо припасённым Дазаем в кармане плаща, на случай, если всё-таки в бар их не пустят. И хоть в бар их пустили, деньги закончились на том самом пиковом моменте, когда чувствуешь безграничную свободу, счастье, можешь обнять весь мир и ни за что на свете не хочешь упустить это состояние… И вот тут-то и обнаружилось, что виски наливают вообще-то не за спасибо, а бюджет у них весьма и весьма ограничен. Хватаясь за волшебную нить алкогольной эйфории, они всё же открыли вино, но эффект оказался крайне печальным: вместо продолжения райского наслаждения случился катаклизм в животе, голове, коленках и вообще всём организме. Дом Дазая был всего в двух кварталах, поэтому Чуя, справедливо решив, что это место вполне сойдёт за ночлег, направился туда, несмотря на протесты Дазая, правда, не слишком убедительные. Чуя плюхнулся на колени, пристроив голову на сложенные на диване руки — почему-то в горизонтальное положение не хотелось. Голова гудела, тело слушалось плохо. Дазай, стараясь удерживать равновесие, неуклюже улёгся на диван, вытянув ноги в противоположную от Чуи сторону и глядя на напарника насмешливыми и пьяными, очень пьяными глазами. — Что, нажрался, лошара? — Пошёл нахуй, — Чуя делает попытку отвесить оплеуху, но получается лишь нелепо стукнуть Дазая по плечу. У перенасыщенного алкоголем тела это действие отнимает слишком много энергии, поэтому рука, не желая возвращаться обратно, весьма комфортно устраивается поперёк дазаевской груди. — Ну-ну, не ругайся. Детям нельзя ругаться, — и как только у него получается? Сам ведь в дрова, а привычную раздражающую манеру речи не теряет. — Сам не лучше, чё выёбываешься? — конечно, чистотой речи он никогда особо не отличался, но сейчас особенно хочется много материться. Алкоголь пробуждает эмоции, — много, много эмоций, — и они теперь рвутся наружу, а в таком состоянии иначе как словами их выразить не получается. Чуя с трудом поднимает голову, намереваясь взглядом сразить наповал ненавистного собеседника, и внезапно оказывается с ним нос к носу в прямом смысле: единственный карий глаз сверкает в каких-нибудь паре сантиметров, а бледные губы резко тянутся к его губам. Это не входило в его планы, и он шарахается назад, падая на ковёр. — Ты чё творишь, мать твою?! — Ой, да ладно тебе, монашка, — Дазай буквально скатывается с дивана и усаживается рядом. — Будто ты этого не хочешь. Дазай тоже плохо держит равновесие, поэтому чуть не падает на напарника, когда делает попытку улечься рядом, опираясь на локоть. — Чего не хочу? — в мозгу плещется виски, всё дальше и дальше уводя от ощущения реальности. — Этого, — Дазай наклоняется и снова делает попытку поцеловать, но на этот раз почему-то Чуя не сопротивляется. Алкоголь развязывает руки, сбрасывает оковы этикета, разрезает путы приличия, любезно приглашая нарушить правила. К чёрту приличие. К чёрту правила. Они — малолетние убийцы, в шестнадцать занимающие высокие должности в мафии; какие им, нахуй, правила? Они целуются солёно, горячо, покусывая друг друга за губы, толкаясь языками, как бывалые любовники. Дазай, видимо, всё-таки чуть более трезвый, нависает над Чуей, опираясь на локти по обе стороны его головы, и движется губами дальше, слегка облизывает щёку, медленно спускается по шее, чуть-чуть покусывая. Его огромный нелепый плащ, который тот по какой-то причине не снял, неприятно задевает бока, и Чуя тянет за плечи, благородно намереваясь высвободить товарища из этого тканевого плена. — Ты чё это делаешь?! — на миг влажная дорожка на шее обрывается, и подбородок обдаёт горячим дыханием. — Он мешает. Не ной, первый начал. Чуя уже даже почти не видит, вернее, почти не смотрит, что происходит, — только чувствует горячие губы на своей шее, а в своих руках жёсткий плащ, который теперь податливо сползает с чужих плеч и падает на пол. Плащ, некогда принадлежавший самому Мори-сану; плащ, фактически значащий принадлежность к великой Портовой мафии; а сейчас этот важный, символичный, памятный плащ так легко снимает с великого Дазая, любимца босса, Накахара Чуя. Что греха таить, это льстит, и очень, этим даже можно гордиться. Интересно, а что будет, если продолжить? Всегда было любопытно, сколько на самом деле на напарнике бинтов. Чуя плохо соображает, что происходит, но его руки удивительно проворно расстегивают белую, слегка помятую рубашку Дазая, и к алкоголю примешивается сладкое, напряжённое ощущение, которое стыдновато признавать — возбуждение. Дазай, с его горячими, слегка горьковатыми поцелуями, упрямым языком, тонкой грудной клеткой и бледной кожей его возбуждает. Да, это так и он начал замечать это давно, но всячески старался отрицать — до сегодняшнего дня. Не ясно, чем же именно сегодняшний день такой особенный, что Чуя позволил себе такое. Да и в конечном итоге, какая, к чёрту, разница, если ему — хорошо. Если им — хорошо. Чуя даже не заметил, как оказался сверху Дазая, без рубашки, покрывающим засосами тонкую шею напарника. Упустил он и тот момент, в который они оказались на ковре, в обнимку, в одном белье, — да, у Дазая вся грудь перебинтована, — с яростными попытками друг друга завалить. Вот тут-то и начиналось самое интересное. Никто не хотел быть пассивом, и никто не хотел идти на какой бы то ни было компромисс — и оба это знали. Обоим хотелось нещадно трахнуть напарника, хотелось завыть от этого ощущения превосходства и услышать сладкие стоны «подчинённого» — и в то же время обоим хотелось быть побеждённым, хоть раз забыть об этом блядском соперничестве, расслабиться, почувствовать силу напарника, которому порой приходилось вверять свою жизнь, но, естественно, в этом они бы не признались даже самим себе. Прикосновения Дазая мешали гравитации повалить его на пол, а хоть физически Чуя уж точно не уступает, сейчас он пьянее — и от этого слабее. У Чуи ужасно болела голова, крутило живот, и хоть дикое возбуждение придавало сил, сопротивляться получалось так себе. И в какой-то момент в пьяном мозгу острой молнией вспыхнула мысль: да катись оно всё лесом, полем, огородом и прочей пересечённой местностью! И хоть эта мысль задержалась в голове лишь на малую долю секунды, этого замешательства было достаточно, чтобы Дазай оказался сзади, упираясь твёрдым столбом между его ягодицами. Резинка трусов, повинуясь неподатливой руке, поползла вниз, и Чуя издал какой-то странный не то стон, не то рык, ему захотелось придушить, зарезать, причинив максимум боли (никогда такого не было, и вот опять), напарника, потому что ему было плохо ровно настолько же, насколько было хорошо. В голове налетел пьяно-возбуждённый ураган, от которого из глаз посыпались искры, в желудке образовался омут, едва не отправив наружу всё его содержимое, и Чуя очнулся только тогда, когда Дазай, уже успев хорошенько поработать пальцами и хлюпнуть презервативом, подозрительно аккуратно надавил на вход. Чуя почувствовал, как у него затряслись руки и коленные чашечки, что-то заклокотало горле, но он уже не слышал, что; мог ли он когда-либо, хотя бы на долю секунды, хотя бы где-то в глубине души предположить, какой экстаз могут доставлять плавные, глубокие движения Дазая и его рука на собственном члене? Чуя полностью потерял ощущение реальности, перед глазами замелькали все страшные картинки последнего времени — предательство овец, чувство вины, ненавистно-важный напарник, жутковатый Мори-сан, чуть ли не ежедневные убийства, и всё это плыло, переливалось, растворялось и исчезало, словно было не с ним, у Чуи кружилась голова и перехватывало горло, и он уже не понимал, что происходит, почти не ощущая покрывающих спину поцелуев Дазая… Чуя резко дёрнулся, и Дазай, верно интерпретировав это движение, выпрямился и начал двигаться активнее. Не прошло и нескольких секунд, как по всему телу разлилась горячая, обжигающая волна, тело совсем размякло, конечности онемели, и у Чуи не осталось сил даже простонать. Почти сразу Дазай, издав какой-то очень глубокий вздох, уткнулся ему промеж лопаток, обхватил за талию, повалился на бок и затих. Мерцающий ураган экстаза постепенно спадал, оставляя приятное тепло, но возвращались головокружение и тошнота. Кажется, этому ковру уже терять нечего, поэтому, если его вдруг стошнит, ничего страшного. Чуя почти растянулся в улыбке — и вдруг его охватил самый настоящий, неподдельный ужас от того, что сейчас произошло. Как теперь смотреть напарнику в глаза? Как работать вместе? Не исключено, что придётся даже уйти из мафии. Только что было безумно, глупо, непозволительно хорошо. Почти счастливо. Чуя с тоской подумал, что не испытывал такого, наверное, уже несколько лет. И ему даже страшно было представить, какая расплата его ждёт. — Чуя. Дазай сказал это… нежно? Да никогда в жизни, Чуя сразу списал это на слуховые галлюцинации на почве алкоголя. — Что? — Я люблю тебя. Это было настолько неожиданно, что Чуя аж на секунду протрезвел; вывернувшись из объятий, резко сел рядом, за что тут же получил резкой болью в желудке и каруселью в голове, и повалился обратно. Дазай молча наблюдал за мучениями напарника, пытающегося совладать с собственным непослушным телом, когда тот наконец приподнялся на локте и выпалил: — Ты ёбу дал?! — Пошёл нахуй. Сказал же. Сейчас — я люблю тебя. Дазай отвернулся и сделал вид, что собирается заснуть. Забавная картина. Его заклятый враг лежит здесь, такой маленький, тощий, бледный, весь в бинтах. Такой беззащитный, никогда не догадаешься, что это почти самый страшный убийца самой страшной организации в Йокогаме. Его так легко задушить, пристрелить или зарезать. Но Чуя этого не сделает. Не сейчас, не по-крысински, не пьяного ночью. А только с достоинством и в честной битве. Чуя, не в силах встать и добраться до дивана, повернулся спиной к Дазаю и осознал, что ужас совсем прошёл. Ещё бы, ведь у него теперь тоже есть очень даже солидное средство для шантажа и издёвок. Хотя Чуя пьяным словам Дазая не верил — ни про сейчас, ни про в принципе. Дазай — самая холодная и эгоистичная мразь с самым ледяным сердцем, каких он только видел, которая никого к себе не подпускает. Он не может никого любить. Даже в краткие минуты. Никого.