Инвариант

На его запястьях лязгнули тяжелые стальные наручники. Приговор – приближавшаяся старость. Ломило все тело: руки, ноги, спину. Все конечности держались на одной лишь кости, обтянутой сверху дряблой кожей с нездоровым оттенком. Он сильно растолстел за последние годы, на лице отпечаталась усталость, под глазами черные мешки, уже проглядывались морщины на лбу, когда он вновь напряженно хмурился. В голове было слишком много мыслей, чтобы утрамбовать их в одну, собрать воедино, по кусочкам. Он постоянно пользовался заметками, чтобы не забыть что-то важное. Жизнь после сорока начала доставлять ему не только физическую боль, но и ментальную. Все чаще мучали головные боли, короткие, но жестокие, отдававшие то в затылок, то в виски, то стягивавшие голову, как обруч. Иногда он просыпался по ночам, мучимый кошмарами, которые являлись отголосками прошлого, казавшегося бесконечно далеким. Он снял очки, помассировал тяжелые веки, надеясь, что мигрень пройдет после принятия таблетки обезболивающего, и открыл глаза. В аудиторию уже зашло несколько человек. Сочувственно поглядев на них, он выхватил в толпе затравленный и отстраненный взгляд одного из студентов, из которого по капле можно было выжать страх, иррациональный и беспричинный. Круспе черкнул в мысленном блокноте: «интересные глаза, как у оленя или, скорее, трепетной лани, убегающей от шороха в кустах, думая, что это охотник. Но в кустах никого нет». Он почти всегда прилеплял ярлычки к новоприбывшим студентам, чтобы отличать их друг от друга. Многие из них были скучными людьми, которым еще не надоела жизнь, но и смысла в ней они пока не нашли. Он давал им краткую характеристику: «брюнетка, любит математику, но совершенно ее не понимает» или же «долговязый парень с беспорядочными сальными патлами, которые собирает в хвост». Больше, к сожалению, нечего было сказать. Либо они скрывали свои богатые познания, либо же были до омерзения скучными. Из таких ничего путного не вырастет, они будут вечно находиться в подчинении у рыбешки покрупнее, но высот не достигнут. С вершины, на которой стоял Рихард, ему было виднее. На той вершине холодно и одиноко, потому что, отличаясь от других, человек автоматически отделяется от толпы. И иногда быть чуть более нормальным, чем обычно, приятно. Именно поэтому доктор математических наук, Рихард Круспе, носил привычные глазу твидовые пиджаки, галстуки в сдержанной цветовой гамме и начищенные кожаные ботинки с чуть квадратными носами. Ему не нравился этот костюм, он сразу превращал его из Риши – так звала его покойная мать – в герра Круспе, к которому после лекций подходят студенты. Тут-то и начинается веселье. Он видел насквозь их всех. По одному взмаху ресниц и едва заметному румянцу он научился определять влюбленных в него студенток. Их влюбленность невероятно тяготила его, потому что с такими особами приходилось обращаться крайне деликатно. Пусть они никогда этого не признают, но их психика оставалась шаткой. Круспе знал, что неудачное взаимодействие девушек с мужчинами в дальнейшем может привести к асексуальности или ненависти ко всем мужчинам. Никогда еще он не заходил далеко, никогда не велся на записки, пахнущие волнением и головокружительным азартом авантюры, не отзывался на страстные карие глаза, нежные голубые и теплые зеленые, продолжая мягко, терпеливо улыбаться, словно ничего не видел. Делал вид, что ничего не подозревает. Пусть думают, что это их тайна. Любовь, какую бы то ни было, нельзя скрыть, и отчитывать за нее нет смысла. К тому же, очень скоро она пропадала, растворялась в парнях помоложе, и все же из года в год Круспе получал свою порцию ненужных ему чувств. Могло показаться, что Круспе эмоционально контужен, но он просто любил свою работу и ни в чьей любви не нуждался. Да и дел на кафедре было так много, что тратить время на отношения он не мог. Правильно расставленные приоритеты, железный мужской ум, напитанный математическими знаниями, и надобность в женщинах, которые казались ему сложнее трехэтажных формул и научных концепций, отпадала сама собой. Среди преподавательского состава можно было найти женщин его возраста, но Круспе их избегал: они напоминали ему об уходящих годах. В двадцать лет время летит быстро и незаметно. В сорок пять оно нещадно медленно течет, напоминает о себе постаревшим отражением. Круспе старался нечасто глядеть в зеркало. Его раздражали морщины и скользящая седина, которую он устал закрашивать. На руках тоже остался слепок старения: вены стали крупнее, и кожа слегка сморщилась, из-за чего его руки выглядели грубыми. Из всех частей тела именно руки сильнее всего выдавали его возраст. Он произнес небольшую торжественную и мотивирующую речь, которую говорил вот уже двадцать пять лет. Новоприбывшей, свежей крови нужны были эти слова, чтобы первые полгода они провели в надежде, что все будет так же гладко, как и в самом начале их пути. Разумеется, на некоторых уже не действовали слова, и одни со скепсисом смотрели на Круспе, пока другие рассматривали трещинки на потолке. В числе второй категории был и олененок (слово «олень» показалось Рихарду беспардонным, и, если бы его так назвали, он бы глубоко оскорбился). Круспе, разумеется, успел раз тридцать обвести взглядом аудиторию, и каждый раз он спотыкался на темной голове, опущенной вниз, вжатой в плечи, какой-то нервозной. Он прятался за короткими каштановыми прядями и рукой, прикрывавшей рот. Речь кончилась, послышались аплодисменты, Круспе лишь слегка кивал головой, будто раскланивался, делал вид, что он лояльный и добрый преподаватель, но не все было так просто. Уже ко второму семестру до многих доходило, что он придирчивый и очень страстный по отношению к своему предмету, а потому не терпит тех, кто его не знает. Сколько раз он доводил до слез девушек и даже парней, когда не соглашался ставить зачеты или тройки, но справедливости ради надо сказать, он никогда не валил студентов намеренно и старался оценивать объективно – насколько это возможно. Затем следовала перекличка. Как правило, в первый день приходили все. К концу учебного года замечательно, если появлялась хотя бы половина присутствующих. – Хайко Хирше, – назвал он очередное имя и поднял взгляд. Олененок, прежде трогательно засыпавший, встрепенулся и посмотрел на Круспе. Зрительный контант длился секунды две. Хайко неуверенно помахал в воздухе рукой и выкрикнул «здесь». Абсолютно нормальный, если бы не пожирающая пустота, замаскированная под волосами, спадающими на лицо, и социальной неловкостью. – Хайко Хирше, – повторил про себя Рихард с ухмылкой. Он поставил галочку напротив его имени и добавил в свой мысленный блокнот его имя. Прямо над словом «олень», заботливо исправленном на «олененка». Безусловно, как и у всех преподавателей, у Круспе были любимчики. Те, что знали предмет и не пытались выставить себя всезнайками. Хайко же на первой лекции после вводной выглядел совсем печально, даже потерянно. И во взгляде прочитывалось всякое отсутствие интереса к формулам на доске, которую Круспе исписывал вдоль и поперек за полтора часа. После пяти прочитанных лекций Хайко не проявил ни малейшего интереса к предмету, что задело самолюбие преподавателя. Из всех студентов он выделил Хайко как самого необычного, но его энтузиазм заставлял Круспе сомневаться в его познаниях. Рихард был целиком и полностью рациональным человеком. Знание важнее чувств, математика – строгая логика. Досада Круспе была глупой, однако он ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось увидеть хотя бы чуть-чуть внимания со стороны Хайко, и он бы постарался заполнить его темную, наверняка смышленную голову знаниями. Обычно Круспе объяснял материал у доски, изредка выхаживая взад и вперед и активно жестикулируя, лишь на экзаменах проходился по рядам и внимательно следил за студентами, вычисляя списывающих. В этот раз он начал ходить между рядами, продолжив читать лекцию. – Формула, записанная на доске, позволяет получать очень грубые приближенные значения функций в точках, так как ее можно трактовать как замену функции многочленом первой степени в окрестности той точки a, где значение функции и ее производной легко найти, – говорил он заученные за долгие годы практики слова. Кажется, Хайко даже не заметил, что Круспе стоит не у доски, и, когда все остальные принялись наспех переписывать формулу, Хирше даже не поднял головы, что-то черкая в тетради. Лекцию на слух? И формулу тоже? Рихард начал спускаться с другой стороны лектория, зная, что пройдет рядом с Хайко. Он остановился в двух ступеньках от Хирше, откуда мог очень аккуратно и незаметно заглянуть через плечо Хайко, что он и сделал. – Очевидно, что эта формула применима… – Он невольно запнулся, когда вместо лекций увидел рисунки. Он увидел себя. И верно: его голова, его нос, его губы, которые в тот момент как раз прорисовывал Хайко, соблазнительно приоткрытые, из которых, судя по всему, вырывался стон. Потому что на коленях стоял парень, в котором Рихард сразу узнал Хайко, хотя лица и не было видно. Оба они, олененок и преподаватель, были обнажены. Можно было даже увидеть округлые ягодицы и красиво изображенные мышцы рук. На полях Рихард успел заметить какие-то наброски, которые Хайко, похоже, забраковал, но выглядели они прекрасно, ничуть не хуже самого рисунка. Круспе должен был переварить эту информацию позже и вернуться к лекции, но паузу уже заметили все. И наконец ее заметил и Хайко. Он поднял голову, не увидел никого у доски и тогда стремительно обернулся. Увидев прямо позади себя профессора, он покраснел и очень быстро, по-детски, прикрыл тетрадь рукой, примяв уголок. В глазах читался ужас и смятение, он распахнул рот, чтобы что-то сказать, но так и не сказал. Да и что тут скажешь в оправдание? Круспе был смущен ничуть не меньше, но годы практики приучили его сохранять спокойствие даже в самых странных ситуациях, вроде этой. – Как я говорил, формула применима в очень малой окрестности точки a, – продолжил Круспе, спускаясь к кафедре. Он обдумает это потом, не сейчас. – Чтобы лучше понять, давайте запишем пример… Лязг мела тут же успокоил его, он машинально записал пример, который писал несколько лет на этой же самой доске, но мысли его крутились вокруг рисунка. Его никогда не рисовали, и он совершенно не знал, как выглядит со стороны. Даже фотографии, с точки зрения оптики, искажают реальное изображение, получаются неточными. Глаз видит совершенно по-другому. На рисунке Хайко он был красив, не как в зеркале, где на него смотрел небритый и косматый Рихард, слегка потолстевший. Он был словно какое-то божество, возвышающееся над Хайко. Его узловатые пальцы впились в короткие пряди волос Хайко, даря им обоим наслаждение. Как жаль, что в реальности Рихард был более приземленным. Оральный секс был у Рихарда дважды. Инициаторами оба раза выступали женщины. Это было восхитительно, насколько он помнил. Но чтобы юнец рисовал такие откровенные рисунки с участием своего преподавателя… Сразу возникло неприятное ощущение. Возможно, это просто глупость, безделье, шалость, и Круспе был бы рад списать все на праздность и леность ума, но он чувствовал, что это чертоги разума Хирше, потаенные желания, которые он выплеснул на бумагу. Он ненавидел, когда в него влюблялись. С этим возникала масса проблем, некоторые девушки нагло клеветали и передергивали ситуацию или вели себя весьма неадекватно. Только вот парни еще никогда не липли. Круспе закончил писать на доске уравнение и развернулся к аудитории. Краем глаза заметил, что Хайко тут же опустил голову. К нему он не испытывал ненависти. Скорее, возникла неловкость за произошедшее. Преподаватель не должен был подсматривать, это гнусно, но и Хайко не делало чести то, что он занимался посторонним делом. После окончания лекции Рихард не попросил Хайко остаться, чтобы дать ему объясниться, найти оправдания произошедшему. Хайко взрослый мальчик и сам смог бы решить, хочет ли он этого разговора или нет. Он не подошел, сбежав из аудитории. Только пятнистый хвостик успел промелькнуть в дверном проеме. Через неделю снова прошла лекция у группы Хайко. Он переписывал в тетрадь все написанное на доске, вроде бы внимательно слушал, на Круспе боялся поднять взгляд. С одной стороны, Круспе порадовался его появившемуся стремлению учиться. Пусть и из-за таких постыдных обстоятельств. С другой, на душе олененка теперь висел неподъемный груз, от которого Рихард, наверное, должен был освободить его, но так и не сделал этого. После лекции Круспе переговорил с кучкой студентов, облепивших его со всех сторон, выяснил с ними все вопросы и, когда они рассосались, увидел Хайко, растерянного, словно его вновь застали врасплох, абсолютного обнаженного перед острым ястребиным глазом преподавателя. – Хайко? – удивился Круспе, зная, что тот пришел исповедаться, как приходят в конфессионал и говорят священнику о своих грехах. Искупление вины – единственное, что мог сделать Рихард для этого заплутавшего в своих мыслях ребенка. – Герр Круспе! Вы все неправильно поняли и… Мне очень жаль… – Он поднял взгляд, и Круспе мгновенно понял все. Рихард видел подобный взгляд слишком часто. И только в этот раз он отдавал красотой, голубая радужка блестела в свете яркого освещения, и не осталось никаких сомнений: Хайко был влюблен в него, как и многие студентки Рихарда. Проникся чистой, невинной симпатией, которая маралась эротическими фантазиями, этими рисунками. – Я думаю, что никак иначе трактовать твои рисунки нельзя. Как и отрицать тот факт, что на них изображен я. Но меня гораздо больше волнует то, что ты до этого совсем не слушал мои лекции. Впереди зачеты, экзамены, и, я надеюсь, ты возьмешься за учебу, пока не стало слишком поздно. Нагнать все разом будет невозможно. – Я возьмусь, обязательно, но… Мне так жаль. Извините за все. С моей стороны это было глупо, – в глазах сверкнули слезы. Круспе скривил губы. – Все в порядке, Хайко. Ты великолепно рисуешь, – сказал Рихард, успокаивая. Он ненавидел кого-то успокаивать. – Почему ты не поступил, скажем, на дизайнерский факультет? – Не прошел. Дважды туда пытался поступить. Бросил это дело и пошел сюда. Но я плохо соображаю в математике, и, мне кажется, моя голова скоро взорвется. – Что ж, терпи один курс, дальше вас почти не будут нагружать. А математика на твоем факультете нужна, и ты уж постарайся не завалить мой экзамен. – Хорошо, герр Круспе. Еще раз извините… Я теперь это… пойду. До свидания. И он, этот глупый маленький олененок, поспешил к двери, но Круспе остановил его. – Скажи, в жизни я выгляжу так же, как на твоих рисунках? Олененок развернулся вполоборота и как-то слишком нежно улыбнулся, у Круспе сердце ухнуло два раза, потому что улыбка отчего-то напомнила ему о матери. – Вы очень красивы. Вы и сами это знаете, – сказал он и поспешно вышел. Круспе был чрезвычайно горд собой. Это подняло ему настроение, и он даже не чувствовал усталости после долгого, бесконечно длинного рабочего дня. Будто Хайко на мгновение вдохнул в него молодость. И, когда он пришел домой и взглянул в зеркало, в отражении увидел себя, но уже совсем другого. Таким его видел Хирше. После разговора с Рихардом Хайко и правда стал активнее погружаться в знания, и больше от него ничего и не требовалось. Вина, ненависть и интерес побуждают к действиям. Олененок же пытался замазать, как шпаклевкой, свою вину, придушить ее, подавить, чтобы она не высовывалась. Безнадежную влюбленность он все же не смог скрыть: иногда, когда он думал, что никто не видит, он смотрел на Рихарда с таким восторгом, который нельзя было трактовать иначе, как обожествление. Сторге, как ее называли греки, сильная любовь к Богу – всепрощающему, всезнающему, всемогущему. Круспе здесь имел статус бога, на кафедре он возвышался, словно Шива, стоя на ступенях он походил на Одина, но Хайко видел в нем Аполлона. Ему хотелось рисовать его лицо, его тело, скрытое под душными костюмами, если бы он мог, он бы вскрыл его душу и перерисовал ее себе. Олененок запрещал себе фантазии, но дома рисовал на бумаге то, что шло в голову, по памяти восстанавливая лицо Рихарда, его изящные руки, широкие плечи. Это было похоже на помешательство, с которым Хайко ничего не мог поделать. Он знал, что пересек определенную черту, еще один шаг – и бездна. И только крепкая рука бога, держащая его за торс, не позволяет ему туда сорваться. Круспе не пожаловался на него. Не отчитал. Он поступил с ним слишком справедливо. Но Хайко успел заметить некоторую неприязнь Круспе, которую тот не смог скрыть. Рисунок пришел в голову Хайко в один из тех порывов, когда нельзя избежать невольного вдохновения и неудержимо хочется рисовать. Рукой будто управляет нечто извне, вырисовывает четкие линии, штрихует, накладывает тени, обводит контур. В тот момент он безумно хотел сделать то, что рисует. Он представлял, как становится на колени, как расстегивает ширинку на фирменных брюках профессора, оттягивает резинку боксеров и осторожно берет в рот, смотря снизу вверх голубыми глазами, которые потемнели бы на два оттенка. Он ощущал руки герра Круспе на своей голове, которые оттягивали его волосы, заставляя запрокинуть голову, и насаживали его глубже, глубже, глубже… Хайко гонял эти мысли по кругу, пока рисовал, молился, чтобы вдохновение не ушло, чтобы его мучительное желание перешло на бумагу. Он чувствовал, что возбуждается от своего же наброска, но не мог остановиться: нужно было закончить работу во что бы то ни стало. Иначе умерла бы частичка его творчества, внезапно загоревшаяся искра, которая не должна была потухнуть. Губы у Круспе потрясающе красивые, на них Хайко заострил больше всего внимания, постаравшись в точности передать их. Но когда он понял, что в аудитории слишком тихо, он оторвался от листа бумаги. На душе стало тревожно совершенно не случайно. Позади него тот, кого он нарисовал, изучал его рисунок. В глазах – лед, недопонимание и едва заметный укор. Как бы глупо Хайко ни пытался закрыться, чтобы никто не видел его вульгарного творчества, было уже поздно. Он отпечатался в сознании мужчины, стоявшего рядом. Хайко хотел сказать, что ему очень жаль и стыдно, но смолчал, и Круспе, не дожидаясь от него ответа, продолжил лекцию как ни в чем не бывало. Хайко украдкой видел, как ужесточилось лицо преподавателя. Челюсть была сомкнута, взгляд нельзя было прочесть, но он тяжелый, будто камень на душе Хайко. В тот момент он хотел лишь умереть, потому что нельзя стереть из чужой памяти воспоминания, как нельзя убрать их из своей. Вычеркнуть и идти дальше не получилось бы. Поэтому, когда лекция окончилась, он тут же ушел, подальше от неприятных воспоминаний, подальше от всевидящих внимательных глаз. Сложно сказать, почему Хайко, прежде не интересовавшийся мужчинами, вдруг почувствовал что-то. Ему никогда не нравились люди, даже к собственной семье он относился холодно, предпочитал общество самого себя, прятался в тесном футляре, из которого высовывался лишь по крайней необходимости. Ему не нравилась и математика, которая вызывала у него тошноту и головную боль. Но, стоило ему увидеть Круспе, он ощутил каждой клеточкой тела его божественность. Какой же грех совершал Хайко, когда ставил своего преподавателя на одну ступень со всевышним! Он больше не шептал молитвы перед сном, вместо этого с его губ срывались беззвучные стоны, которые могли бы быть утробным отчаянным криком, если бы он не утыкался лицом в подушку. Рявкнуть имя Круспе, чтобы родители не услышали, невозможно, потому Хайко тихо закончил удовлетворять себя и утонул в постели. Одеяло запуталось в его ногах, простынь смялась, на руке липло недавно полученное удовольствие. На голой груди маленький крестик будто выжег кожу и казался невыносимо тяжелым, будто сам бог ступал на его грудную клетку и хотел сломать ему ребра, добраться до глупого сердца и сжать его в своих руках, пока оно не превратится в пепел. Как слепа любовь! Не только к богу, но и к тому, кто всегда будет далек, словно божество, хоть руку протяни, все равно не дотянешься. Чтобы царапнуть небо, нужно жить на нем. Хайко метался по постели всю ночь, никак не мог заснуть. А когда заснул, то проснулся возбужденным. Нахмурив брови, он по кусочкам собирал свой сон: Круспе бросил его на постель и начал вбиваться в него. Он нависал над ним, и его челка, словно из тончайшего шелка, мерно покачивалась с каждым толчком. Неудивительно, что прямо во сне Хайко обильно кончил, после пробуждения ощущая неимоверный стыд, от которого получил долю удовольствия. Он вскочил с кровати и заметался из угла в угол, как раненый зверь. Успокоился лишь тогда, когда смог убедить себя, что это всего лишь сон и свое подсознание он не мог контролировать. Когда Хайко все-таки отошел от стыда и пришел в вуз, первой же парой были лекции Круспе, и Хирше начал паниковать. Он сидел на третьем ряду и успел пару раз столкнуться взглядом с Круспе. Иногда он фантазировал, будто профессор приглядывает за ним или даже любуется, и все тело Хайко замирало, когда Круспе смотрел на него. Однако взгляд был безразличным, скользящим, он смотрел не на него, а на аудиторию, никого не выделяя и не обделяя. Хайко тяжело вздохнул. Лекция была интересной, но местами непонятной, и у Хайко возникало множество вопросов, которые он, из-за своей робости, не осмеливался задавать. Он лишь надеялся, что поднятые руки других студентов смогут дать ответы на вопросы. Но главным вопросом было… «Что я здесь делаю?» Хайко получил тычок в спину. Одногруппник Кристоф быстро протянул ему клочок бумаги, воспользовавшись тем, что профессор отвернулся в доске. Кристоф пробурчал: «Как в детском саду, ей-богу». Хайко принял бумажку и спрятал ее в кулаке. С невероятно волнительным чувством он открыл послание и прочитал очень аккуратные строчки: «Ты мне нравишься» – От кого? – спросил Хайко, снова развернувшись к Кристофу. – Без понятия. Все, тише, лекцию мешаешь писать. Хайко растерянно посмотрел в аудиторию. Все писали, и нельзя было понять, кто из студентов передал ему свои чувства. Для Хайко было так странно – нравиться кому-то. Обычно его никто не замечал, потому что он был нелюдим, а тут вдруг получил признание. То ли шутка, то ли правда – не отличишь. Он вглядывался в буквы, пытаясь уличить в них ложь. Бумажку он положил в конец тетради и постарался сосредоточиться на ровном и успокаивающем голосе Круспе. Теперь ему казалось, что на него смотрят некоторые студентки, и он пытался угадать, кто из них нашел в нем нечто такое, чего не видят остальные. После лекции он не стал торопиться уходить, ожидая, что к нему подойдет та самая девушка, написавшая записку, но увы. Через несколько минут он вышел из аудитории под внимательный и недоумевающий взгляд Круспе. Весь семестр прошел для Хайко мучительно. Как минимум два раза в неделю он сталкивался с Рихардом в вузе, а ночью ему, с ним же, снились глупые романтические, изредка эротические сны. Он чувствовал постыдную окрыленность, которая помогла ему дожить до конца года. Оставалось сдать зачеты и экзамены, к которым он ответственно подготовился. Последним экзаменом оказалась математика. Хирше волновался: ему предстояло сидеть прямо напротив преподавателя и постараться не забыть, как говорить. Он робко вошел в пустую аудиторию. Рихард стоял у окна со скрещенными руками и выглядел уставшим, слегка взвинченным, видимо, из-за предыдущего студента. – Что вы в дверях застряли? Садитесь и тяните билет, а не время, – сказал Круспе, не оборачиваясь. Хайко покорно сел за стол, где уже лежали беленькие билеты, разумеется, обратную сторону с вопросом нельзя было увидеть, и вытянул одну из бумажек. Перевернув ее, он взглянул на вопрос и выдохнул. Круспе наконец обернулся. – Профессор, этот билет я не выучил. Признаться, это единственный билет, который я не готовил, и мне попался именно он. Хотя вероятность была такой ничтожной… Я знаю, что это не оправдание, поэтому я просто… пойду на пересдачу. Хайко встал, но в его глазах вдруг потемнело, он почувствовал страх и удушье, а потом его ноги подкосились, и он рухнул на пол. Круспе незамедлительно кинулся к нему. Тот в удивлении открыл глаза, не понимая, что происходит и где он находится. Он просто смотрел в голубые глаза Круспе, и его беспокойство почему-то делало его таким счастливым, хотя он понимал, что упади здесь кто-то другой студент, и Круспе с такой же тревогой вглядывался бы в чужое лицо. Вблизи волосы Рихарда и впрямь казались шелковыми, особенно эта спадающая челка, которую хотелось потрогать… Да, в следующий раз он обязательно уделит ей больше внимания в своем рисунке и подрисует едва заметные морщинки, которые появляются, когда он хмурится. Рихард, убедившись, что Хайко пришел в себя, помог ему встать и сесть обратно на стул, а затем поднес стакан воды. Хайко, все еще пребывая в прострации, трясущимися руками взялся за него. – Ты чем-то болеешь? – Нет, что вы, – сказал Хайко и выпил стакан залпом. – Наверное, это из-за духоты. Со мной еще ни разу не случались обмороки. Так странно… Извините, что задержал экзамен. Как думаете, если встану во второй раз, упаду? – Не вставай. Ты еще ничего не сдал. – Но я же сказал, что не выучил этот билет. Это два и пересдача. – Я позволю тебе заменить билет и рассказать его. Обычно я так не делаю. Если не соврал и выучил все остальное – то докажешь мне это прямо сейчас. Я пойду на такие уступки, но взамен попрошу рисунок. – Рисунок? – Нарисуй меня. Так, как ты видишь. Хайко смущенно улыбнулся. Он мог бы порадоваться своей удачи, но вместо этого его умилила просьба, казавшаяся такой странной, но в то же время желанной. Кто бы мог подумать, что он станет зависим от чужого одобрения. – Можно мне потрогать ваши волосы? – ляпнул Хайко. Он ходил по тонкому льду, прекрасно понимал, что это уже слишком, но, поддавшись эмоциям, рискнул. Круспе поджал губы, но все же кивнул. Пусть делает, что хочет, если это сделает олененка счастливым. И тот с замиранием кончиками пальцев коснулся черных прядей с сединой у корней, провел по ним, случайно задев подушечками ровный лоб. – Мне будет очень сложно передать это ощущение, – пробормотал Хайко. – Ваши волосы тонкие и мягкие, как паутина, залитая серебряным лунным светом. Ни одна в мире краска не передаст это, и в этом состоит главная сложность художника. – Вот и попытайся. Хайко убрал руку, и волшебство момента исчезло. Круспе понимал свою ошибку: он позволил нечто большее. Он давал этому юноше призрачную надежду, хотя на самом деле ему было просто очень любопытно. Но для Хайко это незначительное прикосновение казалось чем-то необыкновенным. – Только не говорите, что пожалели меня и решили дать шанс, – тихо сказал Хайко. – Это не из жалости, уверяю. Выбирай билет. Через десять минут в зачетке красовалась четверка. На удивление, Хайко неплохо ответил, по крайней мере, он понимал, о чем говорил, а не диктовал вызубренный текст, и правильно решил задачу, но с дополнительными вопросами не справился. Это был первый раз, когда Круспе пошел против своих принципов, ибо никогда еще он не давал поблажек. Что это было: сострадание, желание вновь увидеть себя другим или попытка показаться лояльнее и добрее, чем на самом деле? Рихард даже не мог дать название этому ощущению. Впервые он действовал нерационально и бездумно. И он не жалел. Чтобы сделать рисунок идеальным, Хайко потратил всю ночь, перерисовывая неудавшиеся эскизы. Мысли его блуждали далеко, возвращаясь к воспоминанию о челке, и в какой-то момент Хайко начало казаться, что он до сих пор держит пряди волос, шелковые на ощупь. Но ни один портрет Круспе так и не вышел, и к утру Хайко оказался заваленным рисунками, не превзошедшими оригинал. Изнеможденный Хайко сам не понял, как заснул прямо на своих эскизах, разбросанных по полу. Чуткий слух не подвел его, он услышал, как скрипнула дверь в комнату, и распахнул глаза. Сначала он не понял, почему на него ошарашенно глядит мать, но осмотрелся и увидел, как с рисунков на него теплым взглядом смотрит Круспе. И Хайко понял, что все это время он пытался изобразить не Рихарда, с его суровыми холодными глазами, а придуманный образ влюбленного в него Рихарда, в глазах которого лед сменяется страстью. Сколько раз Хайко представлял, как Рихард целует его в шею, водит узловатыми длинными пальцами под рубашкой, шепчет ему слова, одурманивая еще больше. Но в действительности он бы никогда так не сделал. – Что это? – спросила мать. Хайко, очнувшись от своих мыслей, вернулся в реальность. Он встал на колени и стал судорожно собирать рисунки, хотя делать это было уже бесполезно. У него возникло острое чувство дежавю. – Кто этот человек? – Я просто придумал его и решил нарисовать, мам, – соврал Хайко, горевший от стыда. Как хорошо, что она не видела тех самых эротических рисунков, иначе бы точно все поняла. Она продолжала стоять даже когда Хайко собрал все эскизы и бросил стопку на стол. – Тебе не о малевании надо думать, а об учебе. Вот как сдашь все экзамены, так малюй, а сейчас не смей отвлекаться на посторонние вещи. – Хорошо, мам. Но мать Хайко не смогла успокоиться. Женское чутье никогда не подводило ее, и ей удалось найти фотографию Круспе на сайте университета. Фотография была давнишней, когда Рихарду даже не было сорока. Выглядел он свежим и менее изможденным. Мать Хирше быстро узнала его – именно это лицо рисовал ее сын – и в тот же день приехала в университет. Круспе находился в своей аудитории, которую, правда, приходилось делить с преподавателем химии, и проверял контрольные. На стук, не поднимая головы, он крикнул: «Войдите!». Женщина вошла. – Пожалуйста, садитесь, – пригласил ее Рихард. Как только она села, Рихард мельком оглядел ее и снова сделал очередную пометку: «особа со скверным характером». Он слабо ухмыльнулся, хотя вызвала ухмылку не столько сам ярлычок, сколько мысль о том, как быстро он может читать людей, бросая на них короткие взгляды. С высоты его опыта все люди имели простой, одинаковый, предсказуемый характер. К сожалению, он не мог читать их мысли, но у некоторых все было написано на лице. На лице женщины отражалось плохо скрываемое негодование. – Меня зовут Эрика Хирше. Я пришла, чтобы узнать, как дела у Хайко Хирше, моего сына. Учеба хорошо ему дается? Круспе, прежде не рассмотревший женщину как следует, теперь перевел на нее внимательный взгляд. Неуловимое сходство с олененком было, но глаза… Совершенно разные, холодные, рыбьи. Другие эмоции, другое мышление, другие чувства. Мать Хайко заочно ненавидела Круспе, и он ощущал эту неприязнь довольно остро: язык тела не врет. – Он старается, фрау Хирше, – уклончиво ответил Рихард. – И как, эффективно старается? – сухо спросила она. – Сейчас Хайко занимается лучше, чем до этого, и потому результаты налицо. У него есть небольшие склонности к математике, но об одаренности не может быть и речи. Гораздо больше потенциала у него в изобразительной сфере. Насколько я знаю, он – замечательный художник. – И тем не менее так не считают профессионалы. Иначе моего мальчика давно бы приняли в художественный вуз, вы так не считаете? – Не считаю. Я привык доверять своим глазам, а не авторитетному мнению кого бы то ни было. – Значит, вы видели, как он рисует? Рисует вас? Круспе сделал короткую паузу. – Да. Наступило молчание. Рихард понимал, что этих рисунков достаточно, чтобы его уволили, если она имела в виду именно те самые эскизы, где они оба обнажены. Тогда он обречен. Но его это не пугало, и он по-прежнему был на удивление спокоен. Да, спокойствие в затруднительных ситуациях – его самая лучшая привычка, которой так не хватало в молодости. Но строить клубок из лжи, чтобы трястись, что нитка однажды порвется, он не захотел, наученный горьким опытом. – Мне было интересно, какой человек мог заинтересовать моего сына, чтобы он провел столько времени за рисованием. Но, боюсь, мы с ним видим вас совсем по-другому. И этих слов было достаточно, чтобы сломать всю уверенность Рихарда. Потому что сразу в голове всплыло его отражение, где он бледный, лицо все в морщинах, глаза уставшие, синяки под ними красноречивее любых слов, уголки губ съехали вниз, и весь его вид был неприятным, как у повидавшего жизнь старика, которого ненавидят все родственники, с нетерпением ожидающие его смерти. И он сам ждет ее, ибо позади – череда ошибок и потерянное время, впереди – бездна, смотрящая на него в упор, с каждым годом сокращает расстояние, и он сам постепенно превращается в бездну, в которую никто не стремится заглянуть. – Всего доброго. Он не простился с ней. *** Впервые его улыбку Рихард увидел в коридоре, когда Хайко чуть было не бежал к нему навстречу с папкой в руке. Хайко улыбался редко, но в тот момент он искрился от счастья. – Герр Круспе! – окликнул Хайко профессора, подбежал ближе и протянул папку. – Что это? – Рисунки. Или вы о них забыли? – спросил Хайко. После экзамена прошло две недели, лекции Круспе были рассчитаны на первый семестр, а значит, что во втором семестре это была их первая встреча. – Ах вот оно что, – хмыкнул Круспе. – Ну что ж, давайте поглядим. Он подошел к подоконнику и открыл папку с долей страха, хотя точно знал, что не увидит своего отражения. Напротив, на него смотрел красивый мужчина средних лет, который был похож на Круспе всем: и вздернутым носом, и тонкими губами, и голубыми глазами, и проседью в волосах, но это все еще был не он. – Это только первый рисунок, герр Круспе, – сказал Хайко. – Я две недели рисовал только вас, и несколько рисунков получились удачными, вот и не смог выбрать какой-то один. Круспе продолжил рассматривать остальное содержимое папки. На втором рисунке он смотрел в окно, сидя за столом с книгой по математике. На следующем – он уже стоит у стола, опершись на него пальцами, которые, как и все остальное, вышли восхитительно из-под талантливой руки Хайко. Четвертый рисунок был таким же, как и первый, обычным портретом, но Круспе здесь казался мрачным, нахмурившимся, холодным. Таким, каким он был всегда. Этот рисунок был самым правдоподобным, и вместе с тем больше всего хотелось сжечь именно его, разорвать прямо на глазах художника, сказать, что подобное сходство было ни к чему. Для этого ему достаточно заглянуть в зеркало, чтобы потом сжать губы в тонкую линию и поспешно отвернуться. – Последний вариант самый удачный, если рассматривать его с точки зрения сходства. Но все эти рисунки потрясающи, – пробормотал Круспе. – Забирайте все. Я вас всегда смогу нарисовать по памяти, – ляпнул Хайко и, только когда осознал, что сказал, покраснел. – Ты правда думаешь, что твое увлечение мной останется незамеченным? – Простите? – Не так давно приходила твоя мать. Она знает о рисунках. Хирше громко выдохнул через нос и прикрыл глаза рукой. Кончики ушей обдало розовым. – Она намекнула, что не понимает, почему ты восхищаешься именно мной. Она права: вокруг столько людей, достойных внимания кисти, а ты тратишь время на человека, который далек от искусства и выглядит довольно посредственно. Да и возраст дает о себе знать. – Не говорите так! Вы красивы. И возраст неважен. – Посмотри получше. – И Круспе наклонил лицо ближе к свету, исходившему из окна. – Я старею. Возле губ появились мелкие морщинки, глаза были испещрены паутинкой, на лбу застыли прямые линии. Первый седой волос он выдернул еще в тридцать с чем-то лет. Теперь их было не сосчитать. – И все же ни один художник не сможет передать вашей красоты. И дело вовсе не в морщинах, они вас не портят. И если вы будете чаще улыбаться, не стыдясь своей улыбки, то будете еще красивее. Повисло напряженное молчание. Хайко понимал, что его слова звучат как признание, весь его вид кричал о том, как он любит своего профессора в нелепом, слишком большом пиджаке, с волевым подбородком, изящными губами, которые наверняка… Он закрыл глаза и отчаянно потянулся вперед, не совсем отдавая себе отчет, просто понимал, что если не попытается сейчас, то сойдет с ума от этой мысли. Рихард остановил его, коснувшись большим пальцем его подбородка. Хайко дважды махнул длинными ресницами. Выдох. Вдох. Немая мольба. Позвольте совершить ошибку, затянуть вас в эту глупую авантюру, которая кончится болью и ненавистью. – Ты же понимаешь, что это неприемлемо? – Да, – шепнул Хайко, серьезно посмотрев в глаза напротив. Круспе мучительно уставился на его потрескавшиеся губы. На какое-то мгновение он уж было поддался, но все-таки не зашел дальше. Он просто перевел взгляд. В голубой радужке плескались надежда, восхищение, легкая грусть и любовь. Разве так могут любить?.. – Не ведитесь на свои эмоции, – сухо ответил Круспе и отпустил чужой подбородок. Хирше отступил и, не сказав ни слова, развернулся, чтобы быстрым шагом уйти. На подоконнике осталась лежать папка, которая тут же оказалась в руках Круспе. Рихард никогда не допускал интрижек со своими студентами. Конечно, временами ему нравились юные дамы, которых привлекают умные и харизматичные мужчины – как-никак эти интригующие качества напрочь отсутствовали у их однокурсников. Но нравилась не столько личность студенток, сколько молодость и попытка зацепиться за нее. Навевает воспоминания о старых деньках… И, разумеется, Рихард осознавал, что подобные симпатии к студенткам – иллюзия, созданная для того, чтобы потешить свое эго и доказать себе, что есть еще порох в пороховницах. Хирше же заставлял его чувствовать азарт и самолюбование. Но в голове бедного мальчика творился бардак, и его нездоровая, патологическая привязанность к Рихарду пугала. Раздражала. Казалась абсурдной. Рихард не хотел, чтобы Хайко губил свой талант в формулах, которые вовсе не нужны олененку, ему нужно творчество, поиск вдохновения, душевные терзания, эйфория, краски на палитре, мазки на холсте, натюрморт на стене, может, если повезет – в картинной галерее. В начале марта он попытался найти его в стенах университета, чтобы обсудить с ним его перевод, но узнал, что Хайко ушел из вуза неделю назад. Новость эта, на удивление, отозвалась легким покалыванием где-то в груди, но Рихард понимал, что Хирше принял разумное решение. Задержись он здесь – и стал бы как Круспе, променявший мечту на надежную карьеру, которая втоптала его в землю. Он догадывался, что послужило толчком для перевода. И все наконец стихло. Не было ни единого повода для волнения. Какой бы ужасный скандал разразился, уличи его в интрижке, да еще и с парнем! Весь кровожадный преподавательский коллектив непременно начал бы злорадствовать, еще бы и поспособствовал увольнению. А может, скандал бы прикрыли, и он бы кочевал из уст в уста лишь как слух. Весна прошла стремительно, за ней жгучее лето, постепенно наступила осень. Зимой Рихард уже смутно помнил, как выглядел Хайко Хирше. У рутины есть поразительное свойство стирать лица людей, превращать прошлое в сон, который постепенно затухает в памяти. К тому же, Хайко так и ни разу не объявился, а Рихард не наводил никаких справок и не считал нужным это делать. Вмешиваться в нынешнюю жизнь Хайко он не имел права, и не хотелось с болью заглядывать в чужое счастье. Лишь в редкие моменты отчаяния, которое имеет свойство появляться после сорока, он открывал нижний ящик стола, в котором хранил рисунки. Он гипнотизировал их взглядом, всматривался в детали, иногда несмело касался пальцами линий, которые когда-то любовно выводил Хирше. Это было единственным доказательством того, что существование Хайко не померещилось Рихарду. Его размытый образ снился ему дважды. В обоих снах он душил его, ощущая под крепкими руками бьющийся пульс на шее, помнил синеющие губы, которые он целовал, как только слабое тельце обмякало. Пугало не столько содержание сна, сколько осознание того, как крепко вошел в его подсознание другой человек, с которым его не связывало ничего. Долго продолжаться это не могло, и Рихард принял болезненное решение двигаться дальше. В его жизнь пришла аспирантка Марго, помогавшая ему в лаборатории, когда он готовился к элективным занятиям по экспериментальной физике. Ее напускная неуклюжесть действовала на нервы – необязательно ведь ронять вещи, чтобы привлечь к себе внимание, особенно если это дорогое оборудование, вроде электрофорной машины. Марго была разведена и разочарована в любви, много говорила, казалась глуповатой, но очаровательной, давала всем своим видом понять, что испытывает симпатию к Круспе. Статус все же решает очень многое. Будь Рихард обычным работягой или рангом пониже, она бы не взглянула на него. Он бы не взглянул на нее, если бы не был удушающе одинок. Пару раз они встречались в кафе, один раз он пригласил ее в ресторан, шесть раз дарил цветы на праздники – в том числе на ее день рождения, сорок раз целовал ее в щеку, пятнадцать раз – в губы. Спал с ней трижды. От нее пахло дешевой туалетной водой из ландышей и корыстью, но Рихард закрывал на это глаза, которые уже нуждались в очках. В один из дней, в пятницу вечером, он прогуливался по набережной. В голове роились мысли о том, что неплохо было бы завести детей: он уже дошел до той стадии, когда, испытывая чудовищное разочарование в себе, приходит мысль, что нужно обзавестись потомством, и появляется надежда, что свои дети добьются большего, станут счастливее и успешнее. Для этого надо было убедить Марго вытащить внутриматочную спираль, и он не знал, как сказать ей об этом эгоистичном желании оставить хотя бы что-то после себя. Он даже не был уверен, что она хочет того же. Время шло, и чем дальше он оттягивал, тем быстрее близился преклонный возраст, когда детей уже не то что неприлично заводить, а нет смысла: есть риск оставить их без отца в раннем возрасте. С этими невеселыми мыслями он машинально забрал листовку, которую протянула ему какая-то девушка. Он рассеянно бросил взгляд на листок, чтобы увидеть надпись огромными кричащими буквами: Feeling B. Дальше шла информация о концерте, которую Рихард не удостоил вниманием. От листовки хотелось поскорее избавиться, поэтому Рихард, закутавшись в пальто, поспешил к ближайшей урне. Он уже был готов выбросить глянцевую бумагу с яркой помпезной рекламой глупого молодежного концерта, как вдруг взгляд зацепился за обратную сторону. На ней было фото троих: мужчины средних лет, молодого парня в очках и симпатичного блондина с длинными патлами. У последнего на губах горела лучезарная улыбка, которая моментально вспыхнула в памяти. Рихард вглядывался в это знакомое и одновременно чужое лицо, изучал черты, впитывал их, пытаясь ими насытить трехлетний голод. Он так и не смог выбросить листовку и, уже дома, весь вечер смотрел на застывшую улыбку его драгоценного Хайко, пока не заснул. Сенсационность открытия за ночь успела притупиться, но было абсолютно ясно, что Хайко стал музыкантом, причем не таким уж и кулуарным, если его группа давала концерт в местном клубе. Рихард, недолго думая, купил билет и с нетерпением и тревогой ждал субботы. Он отказался от запланированной встречи с Марго не только ради любопытства. Ему хотелось увидеть Хайко, как хочется вновь полюбоваться красивой картиной. Клуб, в котором проходило выступление, оказался еще меньше, чем представлял себе Круспе. Он снял пальто, поймав на себе удивленные взгляды молодежи, перекинул его через руку и прошел к бару, стоявшему поодаль от сцены. Заказал два шота виски, выпил их залпом, не поморщившись, обжег горло, ощутил, как уходит нервозность. Он уже не замечал косые взгляды отдельных личностей, появилась даже уверенность в себе, которая спряталась, как только приглушился свет и толпа ринулась к маленькой сцене. Под аплодисменты и пьяное улюлюканье вышли музыканты, но Рихард их не видел, испепеляя глазами барную стойку и не решаясь обернуться. Когда заиграли первые аккорды, он все же встал и подошел ближе, насколько это возможно, оказавшись с краю толпы. Взгляд метнулся влево, на Хайко, который, чуть наклонив голову, быстро перебирал пальцами струны. Оделся он нелепо, нацепив зимнюю шапку и свитер в цветочек. Наконец он отвлекся от гитары и посмотрел в толпу. Лицо озарилось ярчайшей улыбкой, глаза заискрились и нежные щеки – Рихард помнил, какой мягкой была его кожа – слегка порозовели. Слушать их музыку оказалось невыносимым. Рихард еле дождался финального аккорда. Эта музыка предназначалась вовсе не для него, чтобы понять ее, ему надо было вернуться в свои двадцать лет. Осознание того, что он теперь не сможет влиться в интересы молодежи, уже не кололо. Когда музыканты ушли со сцены, а зрители начали разбредаться, Рихард направился к двери, которая, по его предположению, вела в гримерную. – Дядь, вы куда это поперлись? – Ему преградил путь молодой парень с фиолетовым ежиком. – Мне надо поговорить с Хайко Хирше. – Таких у нас нет, дядь. – А кто несколько минут назад играл здесь на гитаре? – Нихера ты не шаришь, мужик. Это ж Ландерс, а не какой-то там Хирше. И вообще, что тебе надо от нашей гитаристочки? Батя, что ли? – Пусти уже. – Рихард начал терять терпение. Парень закатил глаза и оттолкнулся ногой от стены. – Пошли, проведу, – буркнул он, открыл дверь и пошел по коридору. Затем остановился возле двери, на которую прикрепили листок с надписью «Feeling B», и без стука распахнул ее. – Пауль, там какой-то хмырь к тебе приперся, – гоготнул парень, будто не знал, что Круспе его слышит. Через секунду из гримерки вышел Пауль, успевший переодеться в обычную футболку и кожаные штаны. Он пристально всмотрелся в лицо Рихарда, который вдруг ощутил тревогу. Круспе будто увидел совершенно незнакомого человека, с чужим лицом, повадками, даже именем. Что он мог ему сказать? И чего ожидал от этой встречи? – Ты его знаешь? – спросил парень с фиолетовыми патлами. – Знаю, – односложно ответил Пауль; голос его теперь стал ниже на пару тонов. – Тогда удаляюсь, – просипел парень и ушел обратно. От Пауля веяло сигаретным дымом и напускной дерзостью, через которую можно было разглядеть дружелюбие. Но Пауль молчал, выжидающе вперив взгляд в Рихарда. Когда из гримерки высунулся подвыпивший вокалист и заметил немую сцену, он быстро спросил у Пауля, все ли в порядке: тот кивнул, после чего вокалист вернулся в гримерку, снова оставив их наедине. – Значит, ты теперь музыкант. – Как видите, – подтвердил Пауль. – Устал чувствовать себя фотоаппаратом. Да и мне с ним не потягаться… Наверное, весь мой талант ушел в вас. Без вас я не мог найти вдохновение. Я ощущал злость, что, кроме вас, я не хочу ничего рисовать, и я бросил это, вот уже два года я не беру в руки карандаш. Я больше не верю в бога, приличия и прочую срань. «Он наверняка готовил эту речь», – промелькнуло в голове у Рихарда. – Во что ты теперь веришь? – В себя. – Хирше пожал плечами. – В то, что я создаю. И в то, что дальнейший разговор не имеет смысла. Я больше не поклоняюсь вам. Мягкая сочувствующая улыбка, сквозь которую проскользнула горечь. – Мы встали на одну ступень, – сказал Круспе. – Тебе нравится ощущение власти над толпой? – Вы испытываете то же самое, когда ведете лекции? Это чувство контроля. Сначала легкий страх, но потом – эйфория. Да, мне нравится. Глаза Пауля лихорадочно загорелись. Он вдруг взмахнул рукой и рассмеялся. Небольшие изменения в его тоне, в языке тела и в одежде – и он уже не тот робкий олененок, а кто-то другой, кто не боится ничего, ни своего отражения, ни своих страхов, ни смерти. Да, это была зависть, он понял сразу, когда увидел его на сцене. Хайко молод, полон амбиций, восторга, непосредственности, его красота только начала расцветать, а Рихард… Рихард разлагается, дурнеет и глупеет. Затем Пауль потянулся, чтобы размять плечи, и нелепая черная футболка поползла вверх. Рихард не преминул опустить взгляд на впалый живот со светлым пушком. Взрослый в теле ребенка. И худые ноги в кожаных штанах выглядели привлекательно. Из неокрепшего подростка вырос уверенный в себе юноша с заразительной широкой улыбкой и без тени грусти в глазах. К тому же, он стал сексуальным. Пауль, разумеется, заметил смену настроения. – Герр Круспе, даже я вижу, что вы меня хотите. И я рад, что вы оценили мои усилия по изменению имиджа. Рихард не стал думать дальше, он в три больших шага приблизился вплотную к Паулю и навис над ним, зажав хрупкое тело между собой и стеной. Пауль коснулся большим пальцем подбородка Круспе и прошептал: – Вы ведь понимаете, что это неприемлемо? Маленькая месть, после которой Хирше подавил ехидную улыбку, прикусив нижнюю губу. Но уголки губ все равно поползли вверх. – Плевать я хотел, – ответил Рихард. Пауль начал поглаживать чужой подбородок, приятно щекоча кожу теплыми мазками подушечек пальцев. Он ждал действий, хотел этого ничуть не меньше, и Круспе больше не стал медлить. Рихард тронул его губы своими. Нетерпеливый Хайко сразу же попытался пропихнуть язык в чужой рот, но Круспе сдержал его, и они какое-то время посасывали губы друг друга. Хайко чувствовал взрыв эмоций, шум в ушах, сладость во рту с привкусом сигарет. Рихард чувствовал вскипающую страсть и удовольствие, прокручивал в голове мысль «что будет, если застукают», и почему-то ему хотелось смеяться. Это было нелепо, но он как будто попал в студенческое прошлое, где воровал поцелуи у своих сокурсниц. Тогда он ощущал привкус помады. Сейчас – только щетину над верхней губой Хирше. Украденный поцелуй, которого не должно было произойти ни при каких условиях, перерос во французский, слишком развратный для них обоих, но и его было недостаточно. Круспе залез руками под футболку и начал оглаживать спину и грудь Пауля, как бы невзначай касаясь сосков. Поцелуи в шею, однако же, свели Пауля с ума, и он несмело потерся о чужое бедро. Как раз в этот момент мимо них проходил кто-то, кто не преминул прокомментировать увиденное: – Нашли где трахаться, педики ебучие. Эта брошенная фраза как ледяной водой окатила, Круспе тут же отстранился и повернулся на голос. Первым порывом было догнать этого ублюдка и ударить его в челюсть, но Пауль покачал головой: – Не надо, он просто мудак. А вообще я теперь своими действиями укоренил репутацию нашей группы. Многие считают, что мы голубые. Они называют нас Feeling Bisexual. Рихард достал сигарету и закурил. Пауль тем временем заливался румянцем, вся его сексуальная энергия куда-то испарилась, и теперь он больше походил на смущенную десятиклассницу, у которой украли первый поцелуй. Было видно, что он все еще возбужден и настроен на продолжение, но Круспе расставлял ловушки. Ему теперь следовало действовать осторожнее, если он хотел поймать этого необузданного олененка. – Когда я тебе нравился, это не казалось тебе неправильным? – Мне было все равно. Но я не считаю себя… из этих. – Содомия – грех, – не удержался Круспе. – Знаю, – фыркнул Пауль. – Но я не был таким уж набожным. Священное Писание и то не до конца прочитал. Просто родители заставляли посещать церковь. Здорово, конечно, сидеть, слушать литургии, вот бы с группой туда заявиться… Жаль не пустят. – Не пустят, – согласился Рихард. – Можно сигарету? – спросил Пауль, и Рихард протянул пачку и зажигалку. – Не думал, что ты куришь. – Теперь да. – Он зажег сигарету и сделал две быстрые затяжки. – И что теперь, герр Круспе? – Мы можем поехать ко мне. Если хочешь. Пауль лишь усмехнулся. И все же меньше, чем через полчаса, они оказались дома у Рихарда. Некоторая робость Пауля ушла, стоило Рихарду с порога забраться руками ему под футболку. Он бы разложил его прямо в узкой прихожей, но освещение было слишком тусклым, чтобы разглядеть лицо, тело, его душу, которые должны принадлежать только ему, Рихарду, хотя бы в эту ночь. Круспе положил ему под ягодицы подушку. Пауль напряженно всматривался в лицо Рихарда, пока тот выдавливал смазку, которая лилась меж пальцев, по запястью, руке и вызывала неприятное ощущение липкости. Круспе поцеловал его в висок, прежде, чем ввел первый палец, который Пауль принял безропотно, даже не вздрогнув, но на лице по-прежнему остался легкий испуг. Второй вошел с трудом, и Пауль недовольно поморщился, цепляясь за плечо Рихарда. – Больно? – спросил Круспе, не вытаскивая пальцев. – Неприятно, – ответил Пауль. После третьего пальца в уголках глаз Пауля выступили слезы, которые он попытался скрыть, закрыв глаза, но они потекли по вискам. Рихард никогда прежде не занимался подобным и не знал, правильно ли он его растягивает, поэтому не спешил, боявшись причинить еще больше боли неосторожными действиями. В какой-то момент Рихард и вовсе хотел бросить все к черту, потому что Пауль кривился от неприятных ощущений, хотя и пытался это скрыть, прикрыв лицо локтем, и Круспе чувствовал себя интерном, который впервые проходит практику в кабинете проктолога. Он смотрел на выпирающие тазобедренные кости и ключицы, впалый живот и тонкую бледную шею, и у него возникла мысль, что он собирается переспать с подростком, из-за чего к тяжелому ощущению собственной ответственности прибавилось чувство вины. И только когда Пауль вдруг отнял руку от лица и запрокинул голову, несмело подмахнув бедрами, насадившись чуть глубже на чужие пальцы, Рихард успокоился. Подводка Пауля размазалась, оставив черные разводы вокруг голубых, полных желания глаз, и Рихард ощутил, как возбуждение обожгло низ живота. Он вытащил пальцы. Потянулся к тумбочке за презервативом. Пауль остановил его. – Давайте без, – попросил он. Рихард не стал настаивать на обратном, хотя в другой ситуации он бы начал читать нотации. Но сейчас по мозгам били возбуждение и страсть. Когда Рихард начал входить, он ни о чем не думал. Только смотрел и смотрел на него. На опущенные уголки розоватых губ, на острый нос, на страдальчески поморщенный лоб. Он чувствовал бешеную пульсацию, находясь внутри Пауля. – Расслабься, – пробормотал Рихард, ощутив, как Пауль сжимает его и не позволяет продвинуться дальше. Хирше постепенно начал принимать его, хотя и с большим трудом. Подобной выдержке можно было позавидовать. Он подрагивал и кусал губы, но молчал, не просил остановиться или замедлиться. Лишь когда Рихард вошел на всю длину, он тихо простонал. Услышав этот робкий звук, Круспе едва не кончил. Спустя какое-то время он начал двигаться. Вперед, назад, вперед, назад… Пауль переместился к нему на колени и спрятал лицо в изгибе шеи Рихарда, тяжело дыша. Он уже сам насаживался и задал темп побыстрее, невзирая на болевые ощущения, через которые постепенно проглядывалось удовольствие: слабое, едва заметное. Рихард излился в него с гортанным рыком и машинально прикусил плечо Пауля – он всегда так делал во время оргазма. Через пару мгновений за ним последовал и Пауль, Рихард довел его рукой до разрядки. Хирше лишь сопел и по инерции двигался вверх-вниз, из-за чего Рихард снова возбудился. Он мог бы начать второй раунд, но увидел, как Пауль обмякает в его руках, и решил не истязать хрупкое тело. Когда юноша распахнул глаза, они еще были мутными от пережитого оргазма. Наскоро обтеревшись, они легли на постель, и Рихард накрыл их простыней. Они смотрели друг на друга; Пауль выглядел расслабленным и уставшим. Круспе посчитал, что секс был очень неловким и смазанным, но вместе с тем приятным и дарующим какое-то невероятное счастье. В голове плохо укладывалось, что они переспали, но Круспе и не хотел об этом думать. На обдумывание у него будет много времени. Сейчас он просто изучал Пауля вблизи, впервые заметив длинные ресницы, а на предплечье – россыпь мелких веснушек, до которых он дотронулся подушечками пальцев. Пауль слабо улыбнулся и закрыл глаза. Через пару минут он заснул. *** Мягкое солнце едва пробивалось через плотно зашторенные окна. Луч света упал на оголенное бедро Рихарда, обдавая его теплом и невероятным трепетом. Это заставило его почувствовать себя живым. Нежные руки сжимали Рихарда в слабом объятии, равномерное дыхание щекотало его шею, и ему казалось, что он мог бы прожить целую вечность в этом мгновении, где покой и умиротворение смешиваются с необыкновенной красотой утра. Очень аккуратно, чтобы не разбудить, он поцеловал чужой лоб и провел рукой по волосам, зарылся в них пальцами и в ответ на прикосновение услышал сонный полустон. Он улыбался редко, но сейчас, сам того не заметив, приподнял уголки губ и понял, что всегда желал именно этого: полной идиллии, почти нереальной, но сумевшей проникнуть к нему в дом и осветить каждый темный угол. Наконец проснулся и Пауль. Он поморщился от света, затем недоуменно всмотрелся в чужое лицо, видимо, силясь вспомнить, где он находится, и покраснел, когда понял, что обвил руками Круспе, который, впрочем, не выказывал никакого неудовольствия. Рихард ждал реакции. Пауль уткнулся ему в плечо, наверное, даже услышал едва слышный облегченный выдох Рихарда. – Тебе очень идет этот цвет, – сказал Рихард, убрав за ухо прядь светлых выбившихся волос. – Я знаю, – отозвался Пауль и чмокнул его в раскрытую ладонь. – Как мама отреагировала на то, что ты стал панком? – Устроила скандал. – Он закатил глаза. – Я ушел жить к девушке. Может, вы помните Никки Ландерс?.. – Нет, кто это? – Она училась вместе со мной. Однажды на вашей паре я получил от нее записку с признанием. Сначала я не знал, от кого она, но Никки подошла ко мне, когда я забирал документы из вуза. Так мы и начали общаться. Два года назад съехались. Я обручился с ней на следующий день после переезда. Я покажу вам фотографию, – сказал Пауль, повернулся спиной к Рихарду, перегнулся через край кровати и потянулся к джинсам на полу. Рихард проследил линию позвоночника, трепетного выступавшего, и опустил взгляд на покрасневшие ягодицы со следами ногтей на бледной коже. Он даже не помнил, когда и как оставил эти отметины. Пауль поднес экран телефона прямо к носу Рихарда. Он, растрепанный и довольный, стоял в обнимку с симпатичной блондинкой. Круспе вдруг усмехнулся, спрятав половину лица в подушке. – Что? – спросил Пауль. – Я всем студентам давал ярлычок. Ее ярлычок звучал примерно так: «пустая, но будет хорошо кормить своего мужа». – Он соврал, потому что на самом деле не помнил. Просто возникло незрелое желание задеть ее. – Вы ошиблись, – улыбнулся Пауль. – Она вообще не умеет готовить, приходится есть полуфабрикаты или заказывать доставку… А какой ярлычок был у меня? – «Интересные глаза, как у оленя или, скорее, трепетной лани, убегающей от шороха в кустах, думая, что это охотник. Но в кустах никого нет», – пробормотал Рихард, помнивший каждое слово наизусть. – А это уже перестало быть актуальным. Но звучит поэтично. Пауль привстал на локте и склонился над лицом Рихарда, чтобы неспешно поцеловать его в губы. И снова падение с высоты, щемящая душу радость и бегство от времени. Робкое касание почти мальчишеских лопаток, и Рихард ощутил под подушечками пальцев бегущие мурашки. – Как твоя жена отреагирует на измену? – Так же, как и ваша девушка, – парировал Пауль. – Не удивляйтесь, я все еще общаюсь с некоторыми своими однокурсниками, и иногда в разговорах мелькает ваше имя. Говорят, красивая она. – Как и твоя. – Вы лукавите. – Вовсе нет. – Я видел вашу реакцию. – И что же ты увидел? – Вам она не понравилась. Или вам не нравится, что мы вместе. – И все же ты здесь, в одной постели со своим бывшим преподавателем. Полностью обнаженный. Тем не менее ты не сказал, что у тебя уже кто-то есть. Не думаешь, что это неправильно? Хирше густо покраснел. – Вы и не спрашивали. Мне нужно в душ. – Пауль попытался ретироваться: он собирался встать, но был остановлен крепкой хваткой Рихарда, придержавшего его за локоть. – Почему ты приехал? – спросил Круспе. Хирше не ответил. Он слабо дернул рукой, и Рихард отпустил его. Парень схватил одежду, лежавшую на полу, и небрежно смял ее, прижав к груди. Худенький, маленький, бледный; серьезный взгляд казался тяжелым и злым. – Ванная слева по коридору. Телефон, оставленный на кровати, звякнул почти одновременно с замком ванной комнаты. Рихард мельком взглянул на экран и невольно прочитал присланное сообщение: «Солнце, ты где?» Бессильная злоба впилась ему в нутро, как нож. Это побудило его встать с кровати, облачиться в халат и пойти заваривать кофе: на всякий случай на двоих. Запах свежих зерен немного успокоил Рихарда. Как же ему хотелось, чтобы Пауль принадлежал только ему и восхищался только им. Чтобы он просто любил его, если любовь существует. Но что он мог предложить взамен? У него не было ничего, даже уверенности в завтрашнем дне. Остались только былое очарование, которое он еще не успел растратить, статус – но какое до него дело панку – и умение доставить партнеру удовольствие, которое очень скоро может исчезнуть. Он ускользал из его рук. Пауль вошел на кухню уже одетый. Волосы были мокрыми. Он взялся за кружку, жадно впился в нее пальцами и выпил в два подхода. Так хотелось верить этим невесомым рукам, некогда сжимавшим его в объятиях, но червячок сомнения все точил и точил. Неужели и эта искренность – всего лишь фарс, блажь юноши, который, нащупав рукой один путь, с радостью свернет и на другой? А куда оставалось податься Круспе, застрявшему в тупике? Ему не хотелось думать, но мысль повисла в воздухе: а что дальше? Сколько раз менялись переменные, но решение уравнения сводилось к одному ответу. Идиллия кончится, а вместо нее придет отчаяние. И если Пауль всегда успеет восстановиться, то у Круспе останутся ничтожные крохи времени. Нет, все же ему нужен ребенок… Лучше синица в руках: жена, семья, если не повезет, то развод, если повезет, то стабильность. Он всегда рассчитывал жизнь от и до, но в итоге его расчеты были неверными с самого начала. В жизни нет логической стройности, и все изменяется не по выведенным законам, а по чистой случайности. Рихард – инвариант, весь остальной мир – набор игреков, которые невозможно вычислить, как ни пытайся. Почему, например, в уголках прекрасных голубых глаз Пауля теперь стояли слезы, но на лице появилась улыбка? Он раскаивается? Продолжает надеяться? Как он не осознает, что все это – ошибка, путь в никуда? – Может, пора перейти на «ты»?