Финальные титры

Мэтью на несколько секунд теряется в толпе. Все перестает существовать: картинки, звуки, запахи пота, гари и крови. Его окружает вакуум — и только два голоса. Тео и Изабель. Они зовут его, просят вернуться. Ведь их всегда должно быть трое. Его пихают в грудь: он идет против потока людей. Он выныривает из вакуума, понимая, что принял на мгновение желаемое за действительное. Никто его не зовет. И на самом деле их всегда было двое, а он только пристал, прилип, как жвачка к волосам. Он и дальше пробирается в неиссякаемом потоке несчастных и злых. Его и дальше пихают, нецензурно обзывая, пока не выталкивают прочь из своей реки. Он оказывается на тротуаре — сирота посреди Парижа. Его милые родители, взрастившие, научившие премудростям жизни, поселившие в нем надежду, — Тео и Иза — отказались от него, как отказываются иные родители от голубого сына. Они недостаточно его любили — он это понимает. Он всегда говорил первым: «Люблю», и не хотел слышать «Я тебя тоже» или «Мы тебя тоже». «Тоже» — не чувство, посмотрите в толковом словаре. Сирота стоит на тротуаре, подайте на билет в Америку. Позовите священника, ему надо покаяться, потому что оттуда уже не будет пути назад, как если бы он умер и попал в ад. На него бросают взгляды, как на умалишенного. Наконец-то его видят юродивым, каким он и является. Другого определения не подобрать — после всего, что было в квартире Изы и Тео. А потом он слышит топот множества ног — оттуда, где они остались. Воображение рисует их растоптанными, залитыми кровью, под обломками, насыпавшимися с баррикад. И одно лишь это заставляет его двинуться навстречу тьме ног. Народ бросается врассыпную от СРС, кто-то ввязывается в ближний бой — и неизменно оказывается поверженным. Мэтью захлестывает паника, когда он понимает, что в таком хаосе не сможет найти своих возлюбленных, свою семью. Он зовет их — но слышит только топот, топот и взрывы разной степени удаленности. Криков не слышит, словно мозг их блокирует, спасая от шока. И на несколько секунд он вновь выпадает из реальности. Ничего не видит и не слышит, чувствуя только собственное сердцебиение. — Очнись! — кричит ему Тео. Он приходит в себя, но видит бледного белокурого юношу, ничуть на Тео не похожего. Юноша тянет его прочь, спаситель, ангел-хранитель — дьявол, утаскивающий его от самых близких людей на свете. Он вырывается, рвется дальше, почти сталкивается с офицерами СРС, бросается на баррикаду. Ему приходит в голову единственная спасительная мысль — забраться наверх и посмотреть оттуда вниз, чтобы найти Тео и Изабель. Все так просто, но дерево, камень и металл рушатся под его весом, под непросчитанными движениями, и он то и дело скатывается, так что восхождение превращается в сизифов труд. Тем не менее он полон решимости, такой, какой еще ни разу не чувствовал в себе. И по прошествии веков или тысячелетий все же отказывается на вершине баррикады. Он в самом деле видит их, убегающих, зато живых, не окровавленных, не превращенных в манекены, которые страдают при съемках особо опасных трюков, — бездыханных, лишенных чувств. Мэтью снова зовет их, на пределе своих возможностей. Но разве может человеческое ухо уловить писк мелкой букашки в день, когда вершатся судьбы человеческие? Он понимает, что почти потерял возможность связаться с Изой и Тео, сказать, что он все еще с ними, он блудный сын, вернувшийся в семью. Или — попросить не оставлять его, без них он никто, напуганный малыш — и только. Его взгляд привлекает флаг, и он, не задумываясь, спускается ниже, чтобы подцепить кусок красной ткани. Так он привлечет внимание Изабель и Тео — вот и все, что грохочет у него в голове, борясь с еще одной фоновой мыслью: они игнорируют его намеренно, потому что он — старая, потрепавшаяся игрушка, не могущая даже разделить их взглядов. Он ощущает отчаяние и острое желание доказать, что для них он на все готов. Поэтому, поднявшись снова наверх и размахивая флагом, он поет гимн восстания, не ведая, что его финальные титры уже готовы выплыть на потухающий экран. Он не успевает пропеть и пары строчек, когда ловит пулю офицера СРС, кажется, такого же пораженного, как и он сам. Когда его тело достигает земли, души в нем уже нет. История заканчивается, и скоро зрители начнут расходиться, обсуждая фильм. В зале будет оставаться людей все меньше и меньше, пока не останется двое, в порядке исключения устроившихся на задних, а не передних рядах. Двое любящих друг друга близнецов, а возможно, любящих и того, третьего, исполнителя главной роли.