В ящике

Тик-так, тик-так. Ника просыпается, тяжело приподнимает веки и надеется, что всё произошедшее — кошмарный сон, длинный правдоподобный сон, плод воображения. Ника готова оказаться в любом из мгновений своего прошлого — в доме один на один с куклой-психопатом и кухонным ножом, сжатым в руках, в больнице, будучи навсегда запертой в клетке с белыми стенами и одурманенной ложью, якобы она убила всю свою семью. Ника не дура, но полиция тогда сработала быстро, то есть опоздала, как всегда, а она сидела, прижавшись к стенке лифта, хныкала что-то о Чаки, указывая на безголовую куклу окровавленным лезвием, а по всему дому, как пасхальные яйца, были разбросаны трупы её родственников. С тех пор медленно, но верно, через суды и психлечебницы, она приближалась к этому мигу — мигу, которого не было, не было и ещё раз не было. Тик-так, тик-так. Ника просыпается. Сквозь слепленные ресницы она видит солнечный свет и почти верит, что она дома, в спальне, заснула в своём кресле (разве раньше не случалось?), и всё произошедшее — лишь один большой кошмар. Разве может кукла ходить, говорить, думать, убивать? Разве может всё это быть взаправду? Тик-так, тик-так. Ника просыпается и почти чувствует, как шевелятся пальцы рук, почти чувствует тяжесть ног. Часы тикают громко, как будто подгоняют: «Тик — пора вставать! Так — пора кричать!» Когда-то давно она смотрела «Елену в ящике» — а ведь говорила мама, не смотри фильмы ужасов, не смотри, они плохо влияют на психику, говорила? Возможно, Чаки и реален, но всё то, что было после укола Тиффани... Нет, нет, это всё сон. Просто. Кошмарный. Сон. Смесь воспоминаний с привидевшимся боди-хоррором. Нет, с ней не могло такого случиться, не могло. Разве может столько плохого произойти с одним человеком? Разве она заслужила хоть что-то из того, что произошло с ней? Тик-так, тик-так. Ника просыпается — и сильнее зажмуривает глаза. Она не будет смотреть, не будет, не будет, нет. Она не будет смотреть на обстановку вокруг, не будет выяснять, где она — в своей ли комнате, в больнице, в номере отеля, в доме Тиффани. Она не будет смотреть на свои ноги и — боже, нет, нет! — руки. Она сжимает веки, крепко, до рези, до снопа зелёных искр, до стона отчаяния и страха, переходящего в рыдания, безудержные, бессильные, тихие. Пусть всё будет лишь одним большим кошмаром, самым обычным кошмаром, пусть мама прибежит, бросив свои подсолнухи, разбудит её и крепко обнимет, пусть Элис позовёт Барб: «Мама, тёте Нике плохо!» Пусть хоть доктор Фоли разбудит её, попутно лапая ей ноги, грудь — да что угодно! Только не это, нет, нет. Тик. Так. Тик. Так. — Ты уже проснулась, Ника? Я принесла тебе ужин — сегодня у нас стейк. Надеюсь, ты любишь с кровью? Тебе сейчас нужно восстанавливать уровень гемоглобина. Ника давно проснулась. Ника открывает красные от слёз глаза. Ника видит сияющую от счастья Тиффани с подносом в руках. Тиффани улыбается ей приторно, почти заботливо, садится на придвинутый стул, скрестив ноги, подносит ей ко рту вилку с нанизанным куском полусырого мяса, и Нику начинает мутить. От запаха. От цвета. От того, что она видит боковым зрением, как бы ни старалась глядеть только вперёд. Ника плачет, обречённо берёт кусочек в рот, и ей кажется, что мясо на языке — её собственное.