Дом никогда не перестанет быть. Разнесённые в унылые щепки, рассыпавшиеся на куски вымокшей в слюнях штукатурки, Серые Стены умиротворённо растают в воздухе, как пломбир, оставленный кем-то с напрочь пробитой головой. Залетят в чей-то поломанный нос, нервируя ноздревые волоски, прилипнут к прохладной щеке с цветастой татуировкой, точно банный лист к мокрому заду. Плесневелые обломки потолка, ставшие теперь присыпкой для одиноких булыжников, осядут пеплом на губах, попадут в рот и проберутся внутрь, царапая трахею. Полуночные перешептывания, истошные чаячьи крики, судорожные всхлипы в подушку слишком громкие, чтобы их действительно не слышать, засели в подкорку. Обычно никто не бежал с ведром и тряпкой для сбора слёз. Горюющему давали уединиться. Не то чтобы сопереживать обитатели не умели или отчаянно не хотели, просто Дом не терпел жалости. К себе исключительно. Разбивай коленки в кровавое месиво, получай подзатыльников и тычков сколько захочешь. Только не теряй лица и смирно стой, выжидая конца бури. Дом потеряет физическую форму, к нему перестанут ходить с соплями и подношениями. Но Дом никогда не перестанет быть.
Сфинкс, что называется, преуспел в делах
Наружных и стал детским психологом. Поговаривают, даже работал в интернате для слепых и слабовидящих некоторое время. Представить его серьёзным дядькой с записной книгой в кожаном переплёте на фоне пёстрых пятен настенных рисунков не так трудно. Чего только стоит мягкая улыбка любящего родителя, трясущегося над своим чадом. Он это умел — смотреть так, словно ты отмотал плёнку назад и проснулся под материнские уговоры спуститься и позавтракать. Безрукий верзила, способный расположить к себе и дикого волчонка и мальчишку, который в мире полном подножек движется на ощупь.
— Ты с этим парнем ещё наплачешься, — предупреждает Рыжий, потягивая сидр из янтарной бутылки с осадком на дне.
— Знаю, — сознался светоч Дома, рассматривая органику в своей склянке, — Я знаю.
Просто хочется, чтобы он полюбил этот мир. Хоть немного. Насколько это будет в моих силах.
— Он полюбит тебя. Только тебя.
И ты для него будешь весь чертов мир.
Сфинкс действительно понимал и готовился к тому моменту, когда атмосфера выдавит его из привычного
здесь в пугающее
там космического масштаба. Уже сейчас неустанно крутится вокруг своей оси, становится неодушевленным спутником, не смыкающим глаз с крошечной планетки.
Она не вписывается в солнечную систему и блуждает в кромешной темноте, позволяя вязкому мраку окутывать себя, запугивать. Другие небесные тела настроены враждебно по отношению к самым беспомощным. Угнетают, когда вздумается и дают клички попроще.
Послабее. И тут или ты, или тебя.
На момент душевных терзаний поставщика мудрых мыслей на веранде кроме него и крысиного вожака никого не осталось. Высказывание было бы неплохо подкорректировать, уточнить, что главенствующую роль Рыжий больше не занимает. Но в
Доме всё происходит в настоящем и ничего — в прошлом. Бывших вожаков не бывает. Так и остаются до гробовой доски важными шишками. Сидят теперь двое, одинаково закинув ноги на перила пред собой, будто намеренно отзеркаливая друг друга. Свет не зажигали, чтобы не налетело всякой живности, а потому оба могли состроить какие угодно гримасы. Для
чётвертой обычное дело.
— Предлагаю вам с маленьким оборотнем отправиться в путешествие под моим началом.
Ол инклюзив и совершенно бесплатно, — кровавая макушка, судя по приглушенному стону кресла-качалки, сменила позицию.
— Ты бредишь. Топай спать, пока не придумал ехать всей командой вместе с дальними родственниками в ближайший стриптиз бар, — Сфинкс ошарашено уставился на Рыжего.
Уставился бы, падай на его охмелевший лик хоть капля света, — По синьке и не такое придумать можно, я понимаю.
Но тот кажется не на шутку воодушевился, ведь кресло из-под взбалмошной задницы так и опрокинулось. С грохотом. Наверняка весь дом радостно подскочил встречать рассвет.
— Я не шучу, старик. Не думал, что похож на того, кто спит и видит, как затаскивает брутального мужика с ребёнком в
блядюшник, — дыхание заводилы неожиданно обожгло товарищеское ухо, — Всё ещё скучаешь по
Смерти, а?
Сфинкс скучал, но ответ проглотил, как самую горькую на свете пилюлю. Тоска по мальчугану с битловской стрижкой и печальными глазами на пол лица уже не трогала, не обжигала. Высохла на дне стакана вместе с воспоминаниями. Что-то ёкнуло. Стало быть, алкоголь даёт о себе знать. Поймал себя на мысли о необходимости посетить больницу и обратился к байкам о Могильнике.
Дом в Доме. Он опасен и непредсказуем, он ссорит друзей и мирит врагов. Он ставит каждого на отдельную тропу: пройдя по ней, обретешь себя или потеряешь. Для некоторых это последний путь, для других — начало пути. Место, где время замедляет свой ход есть самый настоящий проклятый Марианский Желоб. Смерть привязал камень на свою немощную шейку и швырнул в жадные воды. Наверное, так и лежит на дне, бедолага. Надеется обнаружить солнце, пока лёгкие неспешно обрастают водорослями.
Если знаешь рычаги давления, можно уберечь человека от неверных решений. Неудобных для тебя самого. Рыжий знал, где под одеждой прячется
болючий синяк и не отказал себе в удовольствии на него надавить. Мелькнул огонёк и на пороге возник ребятенок в белой майке и широких светло-голубых джинсовых шортах. Длинные чёрные волосы не помешало бы собрать в хвост, но те свободно болтались по разные стороны. Как им вздумается. Хозяин-то их
слишком городской для этой глуши.
— Шкет, что думаешь об удивительном приключении по таинственным лесам? — крысиный вожак отпрянул от Сфинкса и грозной тенью навис над мальцом, — Только ты да батька. Ну и мы с дочей в качестве охраны. Мешать не будем, зуб даю.
Заботливая мать — глаз у которой непременно задёргался бы от таких таких названий — тут же вскакивает со своего насеста. Намеревается напасть, не иначе. С пеной у рта и слюнями наперевес. Тот, кого приняли за ребёнка Слепого, поёжился, ощутив себя в бескрайней пустыне. Тряхнул головой, точно сбрасывая обманчивое видение, внушенное злой силой.
Наваждение. Но Сфинкс всегда обрисовывал слова как-то замысловато, заковыристо.
— Да … — робко молвил городской мальчонка, — Только больше не подходите ко мне так близко.
Видели бы вы в ту самую секунду физиономию повзрослевшего Кузнечика. Весь просиял и помолодел лет эдак на десять. Гордится чёрт. Только образ всё равно не потерял, из роли не вышел. Самым своим суровым голосом гарантировал серьёзный разговор с обнаглевшим молодым человеком в свободную минуту. Проказник сотворил из себя ребёнка исключительно обиженного. Он не боялся ни голоса, ни тела
Божества, ни тех серьезных разговоров, но любил притворяться. Уважения ради. Пусть его
Бог чувствует себя устрашающим.
— Топайте в машину, бесы, пока добрый дядя не передумал.
У крысиного вожака четыре дочери — три из них рыжие, и он знал, кого любит чуточку сильнее. И за что. Сходство было скорее воображаемое. На ходу допивая сидр, многодетный отец ловко юркнул в собственный дом, словно
профессиональный вор. Будучи в Могильнике, Смерть не мог сходить в туалет без посторонней помощи. Факел густых огненных прядей теперь спускается чуть ниже плеч, на лбу татуировка, уродливые бусы из чьих-то когтей. Оболочка истинной рок-звезды — потрёпанный и неотразимый. Теперь он посреди ночи может плюхнуться в свою кровавую четырёхколёсную подружку, не дожидаясь одобрений. Вот так просто отправиться покорять Наружность, пока весь город сладко спит. С апельсиновой малышкой под мышкой. Лет шести на вид.
— Ты сумасшедший. Нет, в самом деле, больной, — ворчит под свой сломанный нос Сфинкс, а сам осклабился во весь рот, точно кот пред сметаной, — Доставай справку, чтобы я удостоверился в диагнозе.
— Только узнал? И не думай проверять на мне свои эти приёмчики анализа души человеческой. Я платить за сеанс не стану, старик, вот честное слово.
Дом приходил с россыпью золотистых веснушек на щеках в разгар лета, с первыми хлопьями снега, с чувством облегчения после посещения стоматолога. Пружиной отталкивался от стен бассейнов, вырывался из колонок модных клубов, ароматным облаком поднимался над чашкой кофе. Дом приходил с улыбками, особенно теми, что заставляли сердце удариться о дно колодца и подняться обратно в ведре на веревке. Мальчишка незрячий сидел на коленках у
Бога, упорно прилипая вспотевшими икрами в горячей коже. Ему неловко. Он смущается и чувствует себя лужей, когда все вокруг уже третью неделю ждут ясного неба над головой. Думает о книжках с выпуклыми картинками и вспоминает их.
Улыбки. Всякие разные — колючие, делающие голос враждебным и совсем неприятным, широченные, будто бы объятия доброго великана. И мягкие, как любимый свитер.
Как Сфинкс.
— Обними дерево, скорее, —
мягкая улыбка расположила деревянные пальцы на содрогающемся плечике, — Сделай это для меня,
Форест.
Слышишь, дружище? Теперь ты и есть — Лес. Теперь ты видишь всё.
Кровавый автомобиль остановился в глуши, послушно исполнял команду «рядом», дожидаясь безрукого мужчину и ребёнка с бесцветными глазами, поблёскивающими крупицами слез.
Вокруг никого.
Ничего, кроме виляющей хвостом дороги да величественных владельцев бескрайних корневых систем. Рыжий сочувственно смотрел поверх неизменных изумрудных очков в приоткрытую щель окна. Ясно дело, поездки выносит не каждый организм, теряя по пути содержимое желудка. Обедам и ужинам чаще стоит оставаться в тарелках. Только, кажется, у незрячего случился некий истерический припадок, а потому наседка теперь протирала колени о землю. Приводит бедолагу в чувства.
Смерть добровольно ведётся на обоняние Кузнечика, ставшего сегодня чем-то вроде атланта. Расправил плечи и держит печальную Земплю с её несчастными людьми и
серыми домами-ульями. По-настоящему
серыми.
Дело не в одежде, не в статусе — надень на себя хренов мешок и облей лицо самой мерзкой жидкостью и всё равно останешься неотразимым светочем. Дело в самом тебе. Просто потому что ты Сфинкс.
Невесомые языки пламени драгоценной вожачьей принцессы настойчиво лезли отцу в ноздри, пока сама она совершала попытки побега из нагретой
консервной банки. Волосы цвета свежей моркови, казалось, завладели всем пространством. Ими занимается
мамуля, а потому глава семейства смог завязать девчонке лишь что-то вроде хвоста. Жалкую пародию, держащуюся на резинке от галстука-бабочки. Морковная голова топтала сиденье, подпрыгивая от нетерпения.
— Пусти к нему, пусти! Я помогу! — звонкий скулёж разносился по салону, — Папа, ты такой вредный!
Рыжий только рассмеялся, покрепче ухватил дочь за талию.
— За … Зачем? Зачем мне это делать? Ведь они твёрдые и совсем ничего не понимают, — по щекам незрячего заструилась печаль. Он изо всех сил старался не подымать глаз.
—
Деревья — самые лучшие слушатели. Они живые, всё понимают, только молчат. Забирают все твои страхи и обиды, ничего не требуя взамен.
Малыш с зеленеющим именем прислонился к заботливой сосне — восле неё подростал хвойный детёныш. И стал частью чего-то необъятного. Стал кустом, крошечным плодом земляники, выглядывающим из-под листка. Стал рыхлой почвой, высохшей под палящими лучами, лисой, снующей по следу перепуганного зайца. Слился с корой и сочащейся из неё смолой.
