Боярыня и опричник

— Что же страх такой я терплю? Ох, верно, наказание то за грех мой великий! Так повторяла Елена всякий раз, заслышав за окном шорох, слишком громкий скрип мельничного колеса или голос мельника. Укрыл её старик от Вяземского, спас честь, да немногим это было лучше позора. Ночью вокруг тьма кромешная, лес густой, сила нечистая бродит, колдовством привлечённая. Скребётся домовой под полом, леший кустами трещит, водяной плюхается в речке. Зажмурится Елена, молитву творит, а не удаётся прогнать их. Значит — не помогает Господь, прогневила она его, нарушив клятву супружескую. Вот зачем не сдержалась она, приняла тот поцелуй с уст Никиты Романовича?! Накликала беду и на него, и на себя, и на Дружину Андреевича. Они, верно, убиты или в погреба посажены, раз не шлют людей на её поиски. Значит, осталось ей только в монастырь идти, тяжкое преступление до смерти замаливать. Вот как теперь ей, нечестивой, быть, ежели не сбежать от мира? Когда шуршал домовой, мельник водяного кликал, Елена вновь и вновь укреплялась в своём решении. Нет иного пути, любой шаг — грех, меньший ли, больший ли! Не избежать его ныне на русской земле! Как с мельницы выберется, если жива останется, сокроется в обители. Однако вскоре Елена узнала: ночевать на мельнице, когда хозяин дома, не самая страшная беда. Хуже без него, самой по себе. — Я пойду, трав подсоберу, боярыня, — сказал ей мельник одним утром, переступив порог. — Далеко, в чащу — авось и назавтра не ворочусь. А ты без меня больно не гуляй, а лучше и из избы носа не кажи. Вдруг появятся княжьи люди: Вяземскому хуже сделается, он за мной пошлёт? Елена робко кивнула, пообещала прятаться. Да и не больно хотелось ей покидать мельницу: лес вокруг был высок и густ, тёмен, опасен. Даже к цветам здесь не тянулась рука, чтобы нарвать букет. До вечера просидела она у окна, думая то о муже, то о Никите Романовиче. Иногда вставала на колени, молилась жарко, просила Господа защитить их. Как стемнело — зажгла лучину, собралась ко сну. Тускло светит огонёк, бросает тени на грязные стены. А они шевелятся, переговариваются — как своей жизнью живут. И нет рядом колдуна, что унял бы их… Страшно, ох, страшно! Потому, когда снаружи раздался конский топот, Елена не сразу поняла — подъехал всадник. Думала — лешие мельницу обступили, на неё в отсутствие мельника напасть хотят. А когда в дверь заколотили, она и закричать не смогла — онемела. Только едва шевелила губами: — Сгинь, сгинь, сила нечистая! Но не нечисть стояла на пороге. Донёсся из-за запертой двери не звериный рык — человеческий голос. — Не таись, колдун — вижу, свет горит! Открывай немедленно слуге государеву! Услышав это, Елена затрепетала, испугавшись иного. Неужто люди Вяземского раскрыли обман, явились за ней? Как ей выбраться отсюда, пока не вломились в избу, где схорониться? — Я слышал, ты заговоры творишь за щедрую плату, — продолжали звать мельника из-за двери. — Помоги мне, дай зелья приворотного, я уж не постою за ценой! Или любовь из сердца вытрави! Жизнь опротивела мне, так страдаю! Поняла тут Елена: не её ищет ночной пришелец, а мельника. Значит, не Вяземский его прислал, сам явился. — Кого Бог в поздний час принёс? — тихонько спросила она, набравшись смелости. — Кравчего царского, в немилость впавшего, — ответили ей. — Басманова Фёдора Алексеевича, что служил в Александровской слободе. Отопри немедленно, девица, позови колдуна! — Нет его нынче дома, — отказалась Елена. — Сказал — к утру воротится, прочь пока поезжай. — Нет, не пойдёт так, — рассердился Фёдор. — До темноты плутал я по лесу, пока добрался, и обратно не поверну! Неохота другой раз долгий путь проделывать. Раз воротится утром — значит, переночую. Отпирай дверь, девица, накрывай на стол! Внутреннее предчувствие крикнуло Елене: «Не впускай! Поломится, да и повернёт в Слободу». Но природная боязливость, почтительность к мужчине и ощущение беззащитности пред ним, наказали: «Слушайся, исполняй, не то хуже будет». Бледная как смерть, отодвинула она засов и впустила в избу молодого опричника. Он был красив: невысок, но ладно сложен, чернобров и белолиц. У любой девицы зашлось бы сердце, хоть и волосы носил он длинные, не по обычаю. Но в блеске глаз, движениях, надменном тоне узрела Елена — порочна его душа. И оттого скрылась в тень и отвернулась к стене, дабы не увидел Фёдор её лица. — Кушайте, гость дорогой, хоть у нас небогато, — попыталась она казаться приветливой хозяйкой. Но не черствый хлеб привлёк Фёдора, и не кувшин ягодной наливки. Не к столу подошёл он, а к ней. — А ты кем колдуну приходишься? — спросил, любопытствуя. — Женой или дочерью? Елена растерялась — она не умела лгать. — Ни той, ни другой, Фёдор Алексеевич, — ответила она робко. — Значит, ты недавно попала в его дом? — шагнул он ближе. — Нашёл мельник в лесу и тебя, и коня в богатой сбруе? Укрыл от царских опричников, сберёг для супруга, надеясь выкуп богатый от него получить? Не так ли, боярыня Морозова? Угадал я, али нет? — Угадали. Проронив это, Елена похолодела. Честная душа — вновь не смогла она утаить правды! Как и в тот день, когда вину Серебряного мужу выдала! И вздрогнула — вдруг положил Фёдор руки ей на плечи, дыханием горячим обжёг шею. — Чего ты испугалась? — шепнул он ей в самое ухо. — Не Вяземский я, и с ним никогда не водился! Дай хоть красу твою узреть, от коей обезумел Афонька! Осторожно, точно касаясь хрупкой драгоценности, он развернул её лицом к себе. Провёл рукой по алой щеке, сощурился, изучая каждую чёрточку. — Слышал я много о тебе на пирах в Слободе, Елена Дмитриевна. Да сложилось так — ни разу не был я гостем в доме Морозовых, не поднесла ты мне чаши! Ужель ты стольких с ума свела, белый свет позабыть заставила? — Чего вы хотите? — отстранилась Елена. Не понравились ей Фёдоровы речи. — Не противься, боярыня, — внезапно воскликнул он со страстной мольбой. — Околдуй и меня, как Никиту, Дружину и Афоньку! Дай забыться красою твоей, найти в ней исцеление! Не зельями колдуна — ликом твоим, лаской твоей образ из сердца вытравить, что выжжен на нём, как железом калёным! Тут уразумела Елена намерение Фёдора. Уже не робко отстранилась — рванулась она из его объятий, да вырваться не смогла. Нежные руки удержали её, будто железные цепи. Запоздало вспомнила бедная — не забавой лишь государя служил Басманов в Слободе, но громил дома бояр, проливал горячую кровь острой саблей. — А если я откажу тебе в ласке? — выкрикнула она. — Убьёшь ты меня, Фёдор Алексеевич, или царю выдашь? — Коли не полюбишь — выдам, — хищно оскалился он. — Тогда не один Вяземский — вся Слобода с тобой вдоволь натешится! И, не успела Елена опомниться, как прижал он её к груди и впился поцелуем в алые губы. — Разве я не лучше Никиты? — спросил он, уже ласково. — Разве не слаще мои уста? Отчего ж ты позволила ему добром, а меня вынуждаешь силою? Или верный слуга государев противен тебе, а мил тот, кто бежал вслед за Курбским, в Литву? — В Литву?! — воскликнула Елена, поражённая, точно громом. — Как — в Литву? Когда? — После того, как порубил Афоньку, — ответил Фёдор. — Испугался он в Москве оставаться, жертвой гнева царского пасть. Где послом служил, там и скрыться решил, подобно многим боярам. — В Литву… — повторила Елена тише. И в её сердце точно что-то оборвалось. Нет, не хотела, не могла она поверить страшному известию! Неужто Никита Романович — добрый, честный Никита Романович, бросил её одну, на растерзание недругам? А сам бежал, спасая свою жизнь? Покинул, будто в те дни, когда донимал её Вяземский, против воли вынудил идти за Дружину Андреевича?! Возможно. Раз предал однажды, и дважды предаст! Отчаянье охватило Еленину душу. Остатки рассудка, благочестия, страха потонули в его пучине, как вода под мельничным колесом. — Никита Романович… — пролепетала она. — …Сейчас на дороге в Вильно, — закончил за неё Фёдор. — Я же, если страдание моё утолишь, спасу тебя отсюда, боярыня. Перед царём заступлюсь! И поддалась Елена, шагнула в разверстую бездну. Не сопротивлялась больше рукам, нежным, но сильным, без стыда подставила лицо пламенным лобызаниям. Поначалу непривычка, стыд и боязнь ещё сдерживали её. Опасалась она — будет неприятно и больно, как супружеский долг с Дружиной Андреевичем. Но молодость тянулась к молодости, кружили голову искусные ласки. И вот уже сброшены кика, летник, пояс, рубашка, и сплетаются Елена с Фёдором телами на шершавом полу. — Грешная, что ж я творю? — шепчет она с ужасом, уставившись в потолок избы. И тут же забывается вновь, жадно ищет уст полюбовника. Вкушает чувство, воспетое сенными девушками в песнях, но ей доселе неведомое.

***

То была первая ночь, в которую Елена не ждала рассвета. Не слышала шороху домового, шагов лешего, плеск водяного в речке. Заснула она в самый тёмный час, нежась в объятиях Фёдора. А пробудилась далеко засветло, одна, в холодной постели. Будто и не взаправду с ним была — сон видела, или нечисть нагнала морок. Она быстро оделась, умылась, заплела русую косу. Успела как раз вовремя, к возвращению из лесу мельника. — Ну, как ты одна ночевала, боярыня? — спросил он с порога. — Не явился ли к тебе кто-нибудь из друзей моих? И вперился, смотрит точно в душу. — Никого не было, — ответила Елена быстро. И вздрогнула — впервые в жизни она солгала. Так стыдно и гадко было ей сознаться колдуну в забавах полночных! Но почудилось — распознал мельник всё, только не подал виду. А ей с той ночи как-то легче стало дышать, и лес и мельница не пугали более. Едва рассвет, так Елена уж на порог, говорит: — Пойду, дедушка, ягоды наберу. Возьмёт туесок, а сама по тропе гуляет, да всё высматривает — не едет ли? Не ржёт ли вдали конь, не показался ли всадник из-за поворота? Больно уж истомилась она, жаждала вновь поцелуев горячих, речей сладких, ласк запретных... Но минул день, минул другой и третий, а полюбовник не возвращался. Ни к ней — повидаться, ни к мельнику за зельем. — Неужто, он обманул меня? — думала Елена в отчаянье. — Воспользовался бедой, чести лишил, да уехал, победой перед товарищами похваляться? И тут же оправдывала Фёдора: — Нет, не может такого быть! Зачем тогда помочь обещался, любовь дарил? Авось, прямо сейчас в Слободе у царя милости просит, да не удаётся смягчить сердце окаменевшее… А что в народе о нём говорят, мол, изверг, государева забава — мало ли клеветы ходит по белу свету? Так Елена и ждала каждое утро, покуда однажды на тропинке и впрямь всадник не показался. Но не молодец — старый человек, бородатый, бедно одетый. А как он поближе подъехал, так ухнуло её сердце, будто в пропасть. Узнала горемычная Михеича, стремянного Серебряного. — Фух, едва отыскал вас, боярыня! — воскликнул он радостно. — Правильный путь указали станичники-то! Ну, давайте, Елена Дмитриевна — пора нам отправляться к Дружине Андреевичу в вотчину. Там безопасней будет, чем тута, с силой нечистой. Защемило сердце Елены, как услышала она такие слова. Не могла она понять — али бросил Михеич Серебряного, когда тот предателем сделался, али он ему приказал возле неё остаться, к супругу отвезти. — Так разве ты не с Никитой Романовичем должен быть? — спросила, поражённая. — По дороге в Литву его защищать? — В какую Литву, тётка её подкурятина? — ругнулся Михеич с пылом. — В которую он вернулся, прячась от государева гнева, — ответила Елена, бледнея. — Разве он не бежал из Москвы? — Куды он бежит-то, боярин мой? — возмутился Михеич. — В Александровской слободе он, в погребах томится! Пытают его опричники царские, ибо вас защитить пытался. А я, бестолковый, как вызволить его и не знаю! Отчего вы, боярыня, такие речи ведёте? Кто ж вам наврал-то с три короба, его оговорил? — Никто, Михеич, — Елена схватилась за щеку, точно её ударили. Пала с глаз пелена влюблённости, открылась страшная правда, мёд ядом оказался! Слишком поздно поняла бедная — наврал ей Фёдор, чтоб на постель увлечь. А она — где верность, где стыд? Поддалась! Вняла речам губительным, соблазну манящему, не почуяла лжи, бессмертную душу на ад обрекла! Закричала Елена громким голосом, пред глазами всё потемнело. В ужасе отпрянула она от Михеича, и, сломя голову, понеслась к мельнице. «Утопиться! — стучало в висках. — Броситься под самое колесо! Расстаться с жизнью постылой!» Но не погубила Елена себя — в последний миг словно чья-то рука удержала её. Не дала сделать последний шажок, совершить непоправимое. — Ах, что ж я делаю, Господи?! — подумала она в ужасе. — Или забыла, как с самоубийцами на том свете обходятся? Наказанье им хуже, нежели за прелюбодейство! Нет, не годится так — увидеться с Фёдором наперво нужно. Разузнать, отчего поступил он со мной столь жестоко. А тут и Михеич бежит за ней следом, крича: — Что с вами, боярыня?! Что случилось, Елена Дмитриевна?! — Не вези меня к Дружине Андреевичу, — прохрипела она, хватая его за однорядку. — Вези к Никите Романовичу, в Александровскую Слободу! — Бог с вами, боярыня! — Михеич аж перекрестился. — Как — в Слободу? Не могу я дозволить вам туда ехать, себя губить! Но Елена не отступала. Так сильно тянуло её ещё раз Фёдора увидеть, в очи бездонные заглянуть, укорить поступком бесчестным, что позабыла она и о страхе, и о приличиях. — А ты отвези, Михеич, милый, — настаивала она, моля слёзно. — Иначе умру — разорвётся сердце ретивое! Михеич и так уговаривал её, и эдак, причитал, упрашивал, Серебряным заклинал. Но не помогло — не вразумил, не сломил упорства. Делать нечего — сели они на быстрых коней и направились в Александровскую Слободу.

***

Ехали долго, несколько дней петляли лесными тропками. Ибо не раз пытался Михеич свернуть и как бы невзначай выкружить на вотчину Дружины Андреевича. Но едва он попробует, как попадётся на пути добрый человек. Елена его спросит, а он в ответ: «Заплутали вы малость», — да дорогу верную и укажет. Как ни силится старый стремянной, ни старается, не удаётся хитрость, тётка её подкурятина! Наконец оказались они на тракте широком, ровном, полном нищих, убогих скоморохов, медвежьих вожаков. Помрачнел Михеич, узнав знакомую картину, и приуныл. А вот Еленино сердце возрадовалось — раз Слобода близко, значит скоро встретится она со своим соколиком. — О, Боже, помоги мне, грешной! — взмолилась она, воздев к небу руки. — Пошли мне встречу с Фёдором побыстрее, нет сил дольше ждать! И лишь промолвила это, как разбежались скоморохи и убогие по обочинам. Со стороны Слободы неслись всадники в чёрных кафтанах, нещадно хлеща коней нагайками, воздымая пыль к небу. — Прочь бегите, боярыня! — развернул скакуна Михеич. — То — опричники, сцапают они нас! Но как в пустоту молвил — не вняла Елена ему. Посторонилась, путь освободила и всматривается в приближающихся молодцев, ищет. И находит — вот он! Лицо белое, брови соболиные, длинные не по обычаю волосы развеваются по ветру. — Стой, Фёдор Алексеевич! — крикнула Елена во весь голос. — Обожди! Скажи, почему покинул? «Не остановится, — подумала она с болью. — Не объяснится!» Но услышал Фёдор её голос, натянул поводья, придержал ретивого скакуна. — Что кличешь меня, женщина? — спросил он дерзко. — Когда это я тебя покидал? — Не помнишь ты разве, соколик? — его поведение поразило Елену. — Ночь, мельница в глухом лесу? Но Фёдор лишь с презрением тряхнул головой. — Обозналась ты, видать, — усмехнулся. — Никогда я не хаживал по таким местам. А коли хаживал, то не блудить, а волю государеву исполнять. От его речей обожгло сердце Елены, будто раскалёнными железными щипцами. Закрыла она лицо от стыда, отвернулась от опричников. А те переглядываются, подшучивают, к ней ближе подъезжают, желая рассмотреть. Хватают её коня за сбрую, саму её за косы, за плечи, за руки нежные. — Вот те Федора! — гогочут. — Не думали, не гадали! Где ж ты такую лебёдушку раздобыл?! Может, коль ты в немилости, она нам разок на пиру спляшет? — Не знаю я этой женщины! — гаркнул на них Фёдор. — Но перемолвиться с ней хочу — авось и потешит вас. А ну, прочь! Оставьте её до поры! Отогнал он товарищей от Елены, да так, чтоб не долетел до них разговор. И зашипел едва различимо: — Ты зачем, боярыня, искать меня вздумала? Али не уразумела, кто я, жена опального? Жить надоело? Отняла Елена от лица руки, робко глянула на него и вздрогнула. Как она могла влюбиться в этого человека, его лицом заменить лик Серебряного в ночных грёзах? Или не заметила при первой встрече, как искажены черты? Забыла, что узрела — он молод, а уж источен грехом! — Всё я уразумела, — ответила она. — Ты — слуга государев, ложью склонивший несчастную к любви, да покинувший. Отчего обманул ты меня, Фёдор Алексеевич? Оклеветал честного Никиту Романовича, а сам поступил так, как ему приписывал! — Не обманул я тебя, Елена! — с жаром перебил Фёдор, оправдываясь. — В ту ночь я и взаправду верил — исцелишь ты меня от страсти больной! Случись так, я б по-другому себя повёл, но не исчезла хвороба. А сейчас — забудь, уезжай! Царь приказал опричникам тебя разыскать, нельзя мне его ослушаться. Вздохнула Елена горько, крупные слёзы по щекам покатились. Впервые в жизни чувствовала она невыносимую муку. Фёдор её как на дыбе вытягивал, кипятком обливал на морозе. — Вот, значит, что за лаской кроется, — всхлипнула. — Обещал же не выдавать! Есть ли совесть у тебя, Фёдор Алексеевич? Или ужас пред адом? Бог же так не оставит твоих деяний! — Грехи мои в Слободе замолены, — оскалил Фёдор белые зубы. — Недаром с утра до вечера поклоны бьём, будто в монастыре. Прощена давно мне и ночь с тобой, и убийства, и пытки, и иные вины, потяжелей сих. Что ни сотвори, а с царём службу отстой — и вновь чист. — Нет, не чист! — холодно промолвила Елена. И в этот миг навсегда распрощалась она с собой прежней. Дрожь её пробрала — столь речи Фёдора походили на её желание заветное! Бросить мир, в монастырь уйти, до скончания дней замаливать совершённое. Ошибалась она — не оправдаться, трусливо сбежав. Раз опричник, поступая так, безнаказанным себя мнит, неверный она избрала путь. — Не искупишь ты грех словами пустыми, — продолжила Елена, неожиданно расхрабрившись. — Не обманешь Бога, будто меня, речами медовыми. Зрит не наружность он, а сердце, а там нет покаяния! Раз отрекаешься, то совершённое следует исправлять, сколь можешь, а не продолжать вершить беззаконие. Жизни лишал безвинных — так за правду вступись, других защити от притеснений! А не продолжай нести смерть, лицемерно разбив лоб в поклонах! — Замолчи, наглая баба! — Фёдора аж перекосило от гнева. — Где это видано, чтоб женщина мужчин поучала?! Выхватил он нагайку и хлестнул её. Взвизгнула Елена от боли, но решимости не потеряла. — Если иссечёшь меня, Фёдор, то как царю покажешь? — сказала яростно. — Как оправдаешься, что попортил красу боярыни Морозовой? И добавила громко и властно: — Приказали тебе — так вези в Слободу! По моей вине Дружина Андреевич и Никита Романович в погребах очутились. Значит, мне и страдать за них, сколь положено! Возвела Елена очи на небо и быстро перекрестилась. «И не лишь страдать, а вызволить их попробовать, — добавила про себя. — Пусть умру, а они жить будут. Благодаря Фёдору, поняла я — если заслужу небеса, то только так, пытаясь исправить последствия моего греха».

***

Ещё не ведала Елена, что изменила решением сим жестокую судьбу. Вскоре у слободской церкви нарвёт она сонных трав. Спасибо мельнику — выучила разные зелья! А при встрече воспылает к ней грозный царь, зазовёт в покои, где над кроватью висят ключи от погребов. И, напоив Иоанна снадобьем и стащив эти ключи, поможет она сбежать Дружине Андреевичу и Никите Романовичу. После, уже в лесу, среди станичников, признается мужу — умолчала о наречённом, повинится. И похоронят её не в монастырской ограде, а далеко-далеко на Востоке, в вольном Сибирском краю. Заснёт Елена вечным сном, прожив семьдесят и два года. Будет лежать рядом с Серебряным, своим невенчанным супругом, отцом двоих её сыновей. Сбегут они в неизведанную землю, как бы согласно царской воле. А на деле чтобы оставить в прошлом мир, полный жестокости и лжи, злоупотреблений властью, опричников и бояр.

***

Не ведала она и о дальнейшей участи Фёдора. Что минет несколько зим, и сложит он голову на плахе. Но не за колдовство, не за стремление приворожить царя, а за мятеж. Подействуют её упрёки, да не так. Потянет Басманова связаться с заговорщиками, пытавшимися приложить Псков и Новгород к Литве. Однако не сумеет он сохранить лицо. Возвысившемуся по царской милости, не удастся ему ни действовать самому, ни кару за измену с честью принять. Пытаясь доказать свою невиновность, подставит он и убьёт родного отца. И всё равно не избежит топора, под который отправил тысячи русских людей.