Старики за двадцать пять

Поздним вечером Рылеев написал в наш общий чат, что на следующих выходных мы собираемся всей компанией у них с Трубецким и играем в настолки до посинения – разумеется, в качестве досуга. Что, дескать, это необходимо для поднятия настроения и поддержания дружеских отношений, ведь дружба (особенно наша) – это сокровище, которое надо беречь. Я хотел было написать, что помню, чем закончились позапрошлые выходные, когда мы решили опробовать новенькую Монополию, которая оказалась проклятой игрой, которую наверняка изобрёл сам дьявол, но благоразумно смолчал и лишь отправил в чат клоунский стикер. Кондратий был конвенциально нормальным и вполне адекватным, но иногда его ёбнутость не просто проглядывала наружу, а прорывалась к свободе, воплощаясь в его безумных идеях и планах. С подачи Кондратия мы перепробовали наверное все настолки, какие только знал мир типографии, пересидели во всевозможных анти- и котокафе, исходили все выставки в городе. Не то чтобы мы были против, отнюдь. Ебанутость Кондратия, видимо, передавалась через рукопожатия, прикосновения и прочие человеческие взаимодействия. Из Рылеева ключом била жажда жизни, какое-то ненасытное желание загрести руками как можно больше, собрать в себе все знания мира, упорядочить их, и я восхищался им, одновременно ужасаясь – как в нём умещалось это всё? Как и где находило место? Этим вопросом задавались все, не только я. Трубецкой давно перестал искать какие-либо ответы, он просто смирился с тем, что «бесповоротно влюбился в ебанутого». Кондратий на эти его слова только тихо и мягко посмеивался, приговаривая, что все мы немножко ебанутые, чего уж теперь. Утром, когда я уже кис в офисе, Кондратий написал снова. Назначил время встречи, оговорил, кто что приносит – как всегда свалил закупку алкоголем на Петю (все мы знали, что Петя закупится лимонадом «Буратино»), – и капслоком приписал, что запрещает мне приносить сборник анекдотов, потому что «они устарели лет двадцать назад. если не тридцать». Кондратий игнорировал заглавные буквы, а я – его просьбы не приносить сборник анекдотов. Справедливости ради, просто чувство юмора у нас было разное: меня вот безобразно разносило в щепки с шуток про нюанс и сгоревшего в автомобиле медведя, а Муравьёв улетал, стоило только начать любой анекдот про Гитлера. Иногда мне казалось, что ему было смешно с самого факта существования данной исторической личности; я не мог его винить, у меня у самого чувство юмора деформировалось атрофировалось ещё в университете. Пятница пролетела как всегда быстро. Я выскочил из офиса как только часы показали пять вечера – сегодня был короткий день, и я уже предвкушал, как приду домой и не буду ничего делать. Миши на проходной не было – обычно он задерживался поболтать с работниками небольшой типографии, которая находилась на первом этаже, и потом мы вместе шли до метро. Я кивнул охране, пиликнул карточкой и шагнул на улицу, прямо под порывистый ветер. Мы с Бестужевым работали в одном бюро переводов, но в разных концах одного офиса. Звучало это жутко, но на практике было нормально. Миша был переводчиком, а я – переводчиком-менеджером. Не то чтобы наши обязанности сильно различались, но если ему просто отправляли тексты на перевод, то я (по-хорошему) должен был эти тексты (да и вообще все документы, которые поступали к нам) проверять, вычитывать, кое-где править, если это было необходимо, и плюс ко всему – контролировать работу штатных и внештатных переводчиков. Работу свою я любил, хоть иногда и материл всё и всех, наворачивая по офису круги в приступах бессильной злобы: случались уморительные ситуации, когда я отправлял переводчику текст, мы обговаривали такие незначительные нюансы, как стоимость и дедлайн, а потом переводчик волшебным образом переставал выходить на связь. Рюмин на мои возмущения лишь советовал пойти пожаловаться боссу и посмеивался, отпивая из моей кружки мой кофе. Он ошивался у моего стола непозволительно часто и я постоянно гонял его, угрожая тем, что буду присылать ему на перевод только плохо сфотографированные медицинские справки и татуировки на арабском. Миша кидался в меня моими же липкими листочками, но покорно мигрировал к своему столу. Дома я завалился на кровать и уткнулся в ютуб. В этом коматозном состоянии я пролежал пару часов; потом решил, что надо пересилить себя и стать человеком: снять джинсы и пойти разогреть себе поесть. Если бы у меня были домашние животные, то… а впрочем, не было бы, иначе меня посадили бы по статье за жестокое обращение. В субботу утром, в восемь двадцать три, телефон мигнул пришедшим на общую рабочую почту уведомлением: «Нужен срочный с немецкого, сделаете? Оплата по двойному». Я мысленно послал адресанта нахуй (и на немецком тоже) и лёг досыпать. Да хоть тройной, хоть четверной тариф, хоть с японского языка, хоть с эльфийского: мы в субботу не работали. Я не питал иллюзий относительно адекватности некоторых заказчиков, за несколько лет работы я повидал и натерпелся достаточно. Конечно, у нас были важные клиенты, которые могли вот так написать в субботу утром и с которых полагалось сдувать пылинки и плясать под любую их дудку, но с такими обычно разбирался босс. Миша звал босса «лапочкой» за красивые глаза и «очаровательную» привычку хмурить брови. По бровям мы определяли его настроение – выспался он или нет; доволен ли он – кофе или очередным сданным переводом. В остальном же лицо у него всегда было каменное, и только бровный язык помогал нам окончательно не сойти с ума. Миша звал босса «лапочкой», а я – «мистер хмурое ебало». Включив на фон плейлист с классикой, я отправился слоняться по кухне. Настроения что-либо делать не было никакого. Выходные я проводил однообразно, забирая от жизни максимум и предаваясь всяческим утехам. Тьма сгустилась так незаметно и вкрадчиво, что я даже не поверил, что в мире могло темнеть так рано. День был весь какой-то больной, хромоногий, наполненный ленивым ничегонеделанием, тихо умирающий где-то за окном. Закипал чайник. В черноте оконного стекла отразилось моё лицо. Может, где-то за окном умирал не только день.

***

Захотелось, чтобы снова пошёл дождь. Виджет погоды в телефоне обещал, что дождь будет во вторник. Во вторник дождя не было. По тротуарам мело застарелой тоской, мелким мусором и прелыми листьями, кое-какие жалостливо цеплялись за асфальт и налипали на носы ботинок. Небо необратимо выцветало в молочно-белый, пресно-пепельный цвет, какой бывает только зимой. Пешеходы плыли по улицам, уныло скапливаясь в грозди у светофоров. Плейлист намертво зажевал какую-то попсовую песенку, которую я придавил кнопкой бесконечного повтора. Песенка была весёлая, если не особо вслушиваться в слова, и фонила радостью и энергией. В наушниках у меня было ярко и пёстро от заевшей мелодии, а на улице было серо – такой себе контраст. От метро пахло землёй, стоячей водой и тиной, и я скривился, растворяясь в людском потоке. Я заскочил в офис, сбросил пальто и спрятался за своим компьютером. Пока я клацал по клавишам, то успел пожалеть, что не зашёл за кофе. Вспомнился Рылеев, его неуёмная энергичность, пресловутая жажда жизни, на которой он сидел, как на наркоте – почему я не мог быть таким же? Почему? Почему он не мог поделиться ею со мной? Почему не мог отсыпать чуть-чуть, буквально капельку? Я бы сложил ладони лодочкой, копируя позу попрошаек у метро, я бы даже попросил. Жажды во мне не было, да и жить не особо хотелось, но за меня мою работу никто не сделает – кажется, этим я и объяснял себе, почему встаю по будильнику каждое утро. На стол легла пачка бумаг. «Фу. Что это?» – Пестель, это тебе. Проверь. Договор, французы. – Понял, Ник Палыч. Потом куда? «Выкини это нахуй, – читалось в глазах Романова. – Они меня заебали». – Нотариусу. Если надо, отнеси переводчику на доработку. «Меня тоже заебали». – Понял, Ник Палыч. Кстати, там Бестужев текст прислал, его тебе потом? – Бестужев который? «Сука, ну догадайся сам, Ник Палыч, который Бестужев, если текст на французском, а один из упомянутых Бестужевых па франсе совершенно не парле». – Рюмин. – Ясно. Нет, проверь сам. – Понял, Ник Палыч. Ник Палыч злобно на меня глянул и злобно сделал сложное лицо. Так же злобно нахмурился. Я понял, что пора перестать попугайничать, иначе он меня сожрёт. Мы были в достаточно дружеских отношениях, пусть и весьма прохладных, не выходящих за рамки начальник-подчинённый, но я считал своим святым долгом иногда выводить Романова из себя. Лишь иногда, для профилактики. Романов же в свою очередь не упускал возможности лишь иногда пустить в мою сторону шпильку или свалить на меня бумажную работу, которую не хотел делать сам. Время ползло медленно, как автобус, на который я едва не опоздал этим утром. Миша периодически выглядывал из-за своего компа, проверяя обстановку. Его сегодня не дёргали особо много: свой французский перевод он сдал ещё на прошлой неделе, правки ему пока не пришли, поэтому он развлекался простенькими паспортами – плёвая работа, копировать, вставить, подогнать. Я даже завидовал. В течение дня поступило три звонка: заявки на перевод. Я со спокойной душой перевёл их на телефон Романова и продолжил сидеть в интернете. Вот уже сорок минут я, тщательно и с особым вниманием, изучал ассортимент магазина бытовой электроники и выбирал кофеварку, которая была мне абсолютно не нужна. Потом я выбирал блендер. Затем – тостер. Это бессмысленное копание на сайте успокаивало и давало заполнить свою жизнь чем-то иллюзорно правильным и полезным. Этим же занимаются все нормальные люди, да? Все нормальные люди, вместо того, чтобы работать выбирают себе кофеварки, блендеры и тостеры, с любовью обставляют свои кухни, покупают приборы для лучшей, упрощённой жизни? Я же ничего не покупал, а только смотрел, не нарушая хрупкий порядок своей жизни, в которой я совершенно не планировал перемен.

***

Дождя по-прежнему не было. Город захлёбывался осенью. Отхаркивался в платки облаков. Я же осенью начинал жить. Романов поменял цвет рубашки в середине недели – надел угольно-чёрную вместо графитовой, – и это было единственное интересное событие рабочих будней. Если честно, то меня бесил угольно-чёрный, бесили серые уголки воротничка и такие же вставки на внутренней стороне под пуговицами, бесили чёртовы запонки, но Романову об этом было знать необязательно – поэтому я объявил об этом Мише: – Он меня бесит. Он и его рубашка. – Тебя всё бесит, – легко отозвался Рюмин. В окошке Зума виднелась его макушка и заткнутый за ухо карандаш. – Что вы как дети? Сходите выпейте пива, как вариант. Пиво – помогает от бешенства, ты знал? Кстати, чем сейчас на досуге занимаются старики за двадцать пять?.. – Миш, нахуй иди. – Я-то пойду, – Миша показался в рамочке экрана, с донельзя довольной и ехидной рожей. – Этим же вечером, долго и с удовольствием. А вот ты… Я показал в камеру средний палец и сбросил видеозвонок. Миша на другом конце офиса заржал. Кажется, дело было вовсе не в цвете рубашки и даже не в так бесящих меня запонках. Если бы я начал думать и анализировать, то обязательно пришёл бы к какому-нибудь результату, который обязательно бы меня взбесил: поэтому я поступил как обычно – сделал вид, что думать мне не о чем. Ведь если сделать вид, что чего-то нет, то его и не окажется в конечном итоге.

***

Рылеев объявился в чате в пятницу. Без предупреждения скинул мем «мужик с песком» и подписью «Пестель», и будничным тоном наговорил пять минут: как он всех ненавидит и как его все в редакции заебали. Миша в ответ кинул стикер с укуренным котом и написал, что нас, и меня особенно и в частности, тоже сегодня все заебали. Меня сегодня и правда решили заебать. И это всё в пятницу, в священный день подготовки к атрофии печени и мозга. Пока я выполнял за Романова его работу – подшивал переводы, – проснулись мои немцы. Технически, это были русские, но они заказали у нас перевод толстенной инструкции по эксплуатации автомобиля – перевести надо было с немецкого, поэтому они и получили своё гордое звание. «Потому что только фашистам нужна такая поебень», отчаянно думал я, прикидывая сроки. В сроки я укладывался. Это было хорошо. Русские-немцы особо на уши не приседали, не доёбывали письмами и звонками, только терпеливо ждали. Таких клиентов я любил и всячески приветствовал. Но сегодня, пока я занимался бесполезными вещами (читайте, работой), мои немцы затребовали отчёт, мол, как там продвигается работа, на какой стадии перевод и можно ли взглянуть, а то вдруг вы в названии не ту букву написали, окаянные нелюди. Пока я отбивал им ответ, мол, да, конечно, вот ваши бумажки, смотрите на здоровье, в офис за своими документами припёрлись люди – я гавкнул, чтобы меня не трогали и отправил их к Бестужевым. Пусть они разбираются и ищут по всем столам их вонючие бумажки. Я не знаю, как я пережил эту пятницу. Голова была забита ватой, комковатым туманом и чем-то уж очень тяжелым и непонятным. В обед, на который я не пошёл, Миша принёс мне кофе и запечатанный в пластиковый треугольник сэндвич. Я пялился на картонный стаканчик, на логотип кофейни и на торчащую из пластиковой крышечки трубочку, не в силах выдавить из себя ни слова. Перед глазами прыгали строчки немецкой инструкции. Кофе оказался на редкость вкусным, а сэндвич – как обычно сухим. На улице теперь мело серостью и усталостью – листья собрали в большие кучи и рассовали в большие чёрные мешки. Трупные пятна мешков сливались с осенью, которая липла к носам моих ботинок. Дома я сделал себе нормальный бутерброд, наскоро поел и, полчаса постояв под кипятошным душем, завалился спать. Ночью пошёл дождь.

***

– Уно! На тебе! Это реверс, сука?! – Кондраш, успокойся… – Серёж, иди нахуй! Не трогай меня! Это война! – Плакал твой уно. На твоём месте я бы не играл с ним, – посоветовал Бестужев-Рюмин, едва сдерживаясь, чтобы не заржать. Петя пихнул его локтем и Миша отчаянно захрюкал. – Ты ещё в начале вышел, так что заткнись, умник… Ах ты сука! – взревел Кондратий, когда я выложил ему карточку смены цвета и назвал зелёный. Он должен был набрать четыре карты и пропустить ход. Я победно улыбнулся – все свои крысиные карты я оставил на сладкое. Мы играли в Уно, в лайт-версию, которую сами и придумали. На проверку Уно оказалась ещё более проклятой игрой, чем Монополия, но невероятно увлекательной. Через полчаса игры мы начали ненавидеть друг друга и подозревать в каждом предателя человечества. После работы, на которой почти все тупили и раздражали, было приятно выместить злость, подкладывая друзьям самые крысиные карты. Трубецкой владел магией вне Хогвартса и всегда первый избавлялся от своих карт. Иногда я хотел его стукнуть и проклясть до седьмого колена, но каждый раз останавливал себя – особо извращённое удовольствие я получал, наблюдая, как он пытается заткнуть своего благоверного, которого я постоянно топил. Эти редкие минуты (напоминавшие цирковое представление) были мне панацеей ото всех болезней, я прямо-таки чувствовал, как восстанавливается моё здоровье, укрепляются нервы и очищается кожа. – Уно. Рылеев почти в лицо швырнул мне карточку и я, плохо скрывая триумф, припечатал её своей, последней. – Лошара. – А ты крыса. Главная гнида этой компании. Трубецкой протянул мне орешки и закатил глаза, намекая, что Кондратий побесится ещё минут десять и вернётся к своему обычному состоянию. Вечером Рылеев поменял местами соль и сахар. Я выплюнул свой пересоленный кофе в кружку и заржал. Подобные маленькие мстя были свойственны Мишелю, который крал у меня с компьютера липкие листочки, на миллиметр двигал папки или органайзеры на моём столе, таскал ручки и маркеры, да и то он за два года серьёзной работы поднабрался ума и шило в его заду затихло. Кондратий же был «серьёзным человеком», поэтому оставлял себе право выкидывать вот такие приколы. Миша, лёжа под боком у своего Серёжи, лениво пересказывал рецепт засолки огурцов. Сидевший рядом с ними Трубецкой держал около Миши телефон, и я только секунд через десять понял, что тот пишет голосовое. Я порылся по карманам и вытащил потрёпанную, видавшую виды и получше небольшую книжечку. – Кондратий! У меня для тебя история! Слушай: заходят как-то в бар… У стариков за двадцать пять были свои заморочки, например, рецепт огурцов от бабули твоего друга. У людей, которые были любимы людьми за двадцать пять, тоже были свои маленькие заморочки, например, коварная кофейная мстя за проигрыш в карточной игре или чтение не очень смешных анекдотов.