Туманы севера

У мальчишки глаза Эгмонта, такие же серые, спокойные, со странной затаенной горечью на дне, словно герцог Окделл, как и его святой предок, собрался оплакивать всю свою жизнь несовершенство мира, где друзья лгут в глаза и бьют в спину, а родичи одной рукой накладывают себе еду с твоего стола, а другой подливают тебе в кубок яд. Этот взгляд цвета утреннего северного тумана однажды чуть не стоил тогда еще маркизу Алвасете военной карьеры и положения при дворе. Нет, никто бы не посмел тявкать на наследника соберано Алваро, ставшего к тому же супремом, но спасла Рокэ лишь удача. Не будь Карлион и в самом деле замешан в заговоре, простили бы Алве выстрел в грудь генералу, своему непосредственному командующему? По сей день Рокэ не сказал бы со всей уверенностью: был ли незадачливый Грегори Карлион действительно изменником, или вся его вина была только в глупости и трусости. Когда пришли вести об отступлении Рокслея от Малетты, Рокэ говорил и действовал, словно под заклятием, когда руки опущены, а ум лихорадочно работает, но точно вхолостую. Он спросил лишь: «Фок Варзов?» и, узнав, что его бывший эр возглавляет арьергард, думал лишь об одном: Эгмонт там. Полк Окделла идет последним, они прикрывают всех, и они погибнут. Судьба всегда была к нему благосклонна, и его оправдал бы каждый, кто услышал, как возмужавший оруженосец рвется на помощь господину. Вот только Рокэ спасал не его. Эгмонт, действительно замыкавший арьергард, потерявший почти всех людей, вымокший в бесконечных дождях севера, исхудавший и как-то необъяснимо возмужавший, Эгмонт в порванном плаще подхватил его атаку и скакал рядом с ним в безумном, самоубийственном контр-наступлении, хотя Алва орал, надсаживаясь, что у него свежие силы, и пусть убирается, убирается к Леворукому — лечить раны, разминать сведенные неделями в седле мышцы, писать жене, к кошкам, к кошкам! Страшной, пронизанной дождем ночью после победы, на которую никто уже не надеялся, Алва сам едва стоял на ногах. Чудовищное облегчение обрушилось всей тяжестью ему на плечи: нужно было устраивать людей, чертить дальнейший план кампании, говорить с фок Варзов, но генерал прислал сообщение, что желает его видеть утром и запрещает, — слышишь меня, Росио? Я запрещаю! — являться раньше. Эгмонт поддерживал его за плечо, и Рокэ унялся, согласившись уйти с ним в походный шатер просто из пустого, полудетского страха: если он не удержится на ногах, северянин закинет его на плечо и понесет, как капризную девицу. Как того, кто не пожелал и не счел возможным выполнить полученный приказ, а рванулся, очертя голову, против всех указаний и запретов спасать единственно дорогое и важное. Той ночью полковник Алва сжимал, не страшась и сдерживаясь, руки старшего друга, смеялся во все горло и шептал, склонясь к самому его уху: — Я так давно не видел тебя, Эгмонт, так давно. Так что же вы, полковник Окделл, женились? — У меня сын и дочь, полковник Алва, — смеялся Эгмонт и укрывал его своим теплым меховым плащом от холодного северного ветра, прогибающего легкие стены походного шатра. — У меня сын, Росио. Ричард, Дик. Вырастет — возьмешь его к себе. — Ни за что не возьму, — счастливо шептал Алва, жмурясь и пряча пылающее лицо на его плече. — Вы, герцог, предали нашу святую мужскую дружбу, наше братство без дам, измен и безумных порывов. — Ну нет, как обойтись без безумных порывов и сумасбродства там, где Алва! Но я все улажу, — отвечал Эгмонт, и они смеялись, как безумные, оба, повторяя старые шутки тех времен, когда последний, четвертый сын соберано Алваро, которого не сильно утруждали учебой и обременяли бедами провинции, остался вдруг единственным, а три года спустя стал оруженосцем генерала фок Варзов, сдержанного и сурового, как все северяне. Эгмонт состоял при его эре и был на четыре года старше — единственный сын Великого дома. Он без слов понял одиночество и тоску юноши, живущего от потери к потере, и от его странной манеры сберегать для него лучшие куски Алва поначалу воротил нос, огрызаясь и грубя, а после, хлебнув настоящей походной жизни в армии, принимал с жадной благодарностью, требуя лишь делить все пополам. Они делили пополам свечи, книги, бумагу для писем, сухие плащи и сухую постель. Однажды Алва опустился рядом с Эгмонтом на колени в ветхой церквушке в одной из бесчисленных одинаковых деревень, через которые маршировала армия, и тот молча, без слов, принял это смирение, считая его покорностью Создателю. Неделями позже, когда уже в другой, но все такой же неотличимой от сотен ей подобных деревушке, Алва вошел в комнату в веселом доме, молча стащил с колен Эгмонта девицу без корсета и отправил ее прочь, Эгмонт лишь коротко вздохнул, закрывая глаза и откидывая назад голову. — Вам известны эти слухи, ходящие о нас в армии, Рокэ? Если вы сделаете еще шаг, они станут правдой. — Пусть станут правдой. На открытой шее билась синяя жилка. Алва приник к ней губами и не двигался, пока не услышал вымученного судорожного стона: «Рокэ-э-э-э!». В конце концов, он остался последним в своем роду, его теперь берегла сама судьба, чего ему было бояться. Он остался с Эгмонтом на всю ночь. Скрипели рассохшиеся доски пола, на которые Рокэ скинул плащи и стащенное с кровати сероватое белье, трепетало на сквозняке пламя единственной свечи, вычерчивая диковинные узоры на его слишком белой для южанина коже, и крупные загрубевшие ладони Эгмонта скользили по его спине, вызывая дрожь, и подхватывали под бедра, помогая удерживать древний, как сама Кэртиана, ритм любви. Рокэ вскрикивал, рычал и мотал головой, принимая его в себя, себе — всего, с его глупой честью, вечной печалью и отчаянной тоской. Эгмонт терпел его взбалмошность, сумасбродные порывы, излишне резкие суждения, безбожие. Рокэ было восемнадцать. Эгмонту было двадцать два. Через год он написал Рокэ о своей женитьбе на достойной девице, которую никогда не сможет полюбить, но будет уважать. Рокэ пожал плечами, безобразно напился вечером и два года не отвечал на письма, продолжавшие приходить с аккуратным упорством хорошо знавшего его отправителя. Рокэ сдался тогда и сдался снова, бросившись на выручку к Рокслею, рискнув всем. После Малетты Алва получил генеральскую перевязь, а Окделл, так и не простивший ему убийства Грегори Карлиона (— Это оттого, что он кузен вашей любезной женушки, герцог! — Это оттого, что на вас ни в чем невозможно положиться, маркиз! Армия создана не для ваших капризов, вы обязаны подчиняться приказам! — Теперь я генерал и приказы отдаю сам! Можете поверить, преступных среди них не будет!), уволился из армии и убрался в свой Надор, в царство мхов и туманов. Эгмонту было двадцать девять, Рокэ — двадцать пять. Он полюбил, пережил предательство, потерял отца. Письма приходили с прежней аккуратностью. Родилась дочь, потом еще одна. Сыновей у герцога Окделла больше не было, провинция управлялась из рук вон плохо, пошли слухи об измене и сговоре с иноземцами. Рокэ, сжимая руки до скрипа перчаток, выслушал доклады Колиньяра после восстания Борна и с облегчением перевел дух — Окделл просидел все восстание в Надоре и был в нем совершенно не замешан. Рокэ все еще нянчился с потерявшим опору Савиньяком после убийства маршала Арно, когда Окделл вдруг подал прошение о возвращении в армию и действительно вернулся. Два года незаслуженного, невыстраданного и неоплаченного счастья — смеяться вместе, скакать рядом и просыпаться в походном шатре с выцветшим вепрем на широком крепком плече —оборвались с вводом в Надор войск бывшего эра Эгмонта, маркиза Мориса Эпинэ. Восстание вспыхнуло, как сухая листва, и горел вместе с ним герцог Рокэ Алва, генерал олларовской армии, присягавший королю жизнью и кровью. Линия, проведенная в сырой земле надорских топей, заполнялась водой. Ему тридцать один год, Окделлу тридцать пять. Этот удар станет последним, Эгмонт должен сказать ему, он должен! — Вы хотите сказать что-нибудь, герцог? Этот взгляд, эти клочья серого тумана, навсегда пропитавшееся сырым холодом сердце. — Росио, возьми к себе Дикона, когда придет время. Последняя боль, которую он еще мог причинить человеку, который простился с жизнью так легко и прощаться с ним самим не желал и не собирался: — Нет! *** Площадь святого Фабиана пустеет. Лжецы и интриганы забирают в обучение юных интриганов и будущих лжецов. Фок Варзов просит за торкских баронов. Рокэ говорил с ним накануне, просил, унизился до того, что напомнил о прошлых заслугах, но получил отказ. Вольфганг не собирался брать к себе сына Эгмонта. Алва чуть повернул голову в сторону: Лионель? Капитан королевской охраны лишь качнул головой. Колыхнулось алое перо на шляпе. Как удачно, когда цвета королевы совпадают с цветами твоего собственного дома, Ли? Когда тебе нужно было мое плечо, я подставил тебе его. Алва опирается на обтянутое алым бархатом ограждение, смотрит вниз. Перед ним стоит Эгмонт — чуть младше, чем Рокэ запомнил его, ведь тому было уже двадцать два, когда маркиз Алвасете стал оруженосцем фок Варзов, — а его сыну сейчас сколько? Столько же, сколько самому Рокэ тогда. Мальчишка смотрит глазами Эгмонта, улыбается его ртом, смешно вздергивает его нос. — Герцог Окделл, — говорит Алва, и все в его груди горит закатным пламенем. — Я принимаю вашу службу. *** Эгмонт Окделл ходит по дому Рокэ в Олларии, неловко взмахивая руками, и Рокэ знает, как не кричать от вновь проснувшейся боли утраты: помогут вино и война, но как называть того, кто был ему другом, был его светом и оставил так жестоко, как не смог бы ни один враг? Рокэ смотрит на Эгмонта и не может назвать другое, чужое имя. Не его имя. Но нельзя же провести три года, — Создатель, он заточил сам себя в Закат на три года, — под одной крышей и ни разу не позвать оруженосца по имени. Этот Эгмонт юн, и Рокэ с трудом разлепляет губы и говорит: юноша. Юноша! Эгмонт вздрагивает и оборачивается, глядя на него высокомерно и недоверчиво, и в серых глазах нет той бережной мягкости, которую принял от него когда-то маркиз Рокэ Алвасете, не постеснявшись опереться на руку равного. Теперь его сын живет в этом доме. Рокэ пьет вино и не чувствует его вкуса. До того дня, когда мальчишка заявляется в его кабинет, усаживается у камина и слушает, слушает плач гитары, смотрит восхищенными серыми глазами, и надорский туман понемногу уходит из них, рассеиваясь в теплом воздухе обжитого столичного дома под треск горящих поленьев, давая право стать собой, а не призраком другого. — Эр Рокэ… — говорит он, и Алва откликается: — Я слушаю, Ричард. Через несколько дней Хуан докладывает, что оруженосец проиграл фамильное кольцо и лошадь. Алва смеется и не может остановиться, ему приходиться вцепиться зубами в перчатку, чтобы унять себя. «Безумные порывы и сумасбродство, Эгмонт? Я все улажу».