Гера
22 января 2022 г. в 17:34
Я родилась в магической семье, а через годик родился мой братик. Первые годы я не помню, а потом у меня начали болеть руки, и мама отвела меня в Мунго. Это такая больница, где лечат магов, после Мунго мама была хмурой и смотрела на меня не очень по-доброму, как будто я провинилась. Что-то изменилось, стало меньше тепла. Я так чувствовала… Мама и папа стали больше любить братика, часто отсылая меня в мою комнату, а когда мне исполнилось четыре, это был последний мой день рождения в жизни. Этот тортик с четырьмя свечками я запомнила на всю жизнь.
На следующий день после дня рождения меня снова отвели в Мунго, где я услышала слово «сквиб». Наверное, это было очень плохое слово, потому что мама посмотрела на меня, как на какашку. А папа вообще не смотрел, как будто меня больше не было на свете. Я проплакала весь день, а вечером меня привели в подвал и что-то сделали, отчего было очень плохо и больно. Снова начали болеть руки, там, где ладошка начинается. И коленки еще, но жаловаться было без толку, меня больше не любили, могли и наказать по попе за жалобы.
Однажды зимой, я помню снег, мама взяла меня за капюшон, а не за руку, смотря на меня, как на что-то отвратительное, хотя братика очень любили, как меня раньше. Мы оказались где-то на улице, причем мама вела меня так, что капюшон душил меня, я почти задыхалась. Я не понимала, за что она так со мной, но уже знала, что плакать нельзя, потому что за это будет больно.
Мы оказались перед каким-то домом, и мама меня толкнула к тете Петунье, теперь я знаю, что это она, а тогда это была просто страшная чужая тетя. Я очень хорошо запомнила их разговор.
— Позаботься, чтобы это не сдохло, — сказала тогда мама, я даже не поняла, что «это» — это я, потом-то, конечно, но вот тогда…
— Я тебе что, приют? — спросила тетя Петунья, и тогда мама дала ей мешочек с чем-то.
— Тут пять тысяч фунтов, это покроет твои расходы, — с каким-то отвращением сказала мама и ушла.
Я хотела побежать за ней, но меня не пустили, а когда я заплакала — сильно побили по попе и по лицу. Так сильно, что была кровь. Потом я поняла, что мама меня бросила. За что? Что я сделала? Мамочка… Лежа на животе в чулане, где теперь было мое место, я плакала, потому что мама меня бросила.
Потом меня много били, чтобы я была послушная, называли «уродкой», и я забыла свое имя, только через год узнала, что я Гера Эванс. Герания, значит, потому что у нас девочек называют цветочными именами. Когда меня отвели в школу, тогда и узнала. Теперь у меня не было семьи, были только дядя и тетя, и кузен — Дадли, который был чуть младше меня, но обожал бить меня, щипать и делать гадости.
Когда я поняла, что карандаш не держится в руках, то пошла к тете, дура. Она отвезла меня к какому-то старичку, посмотревшему на меня равнодушно и даже ничего не сделавшему. Старичок сказал, что я «симулянтка» и так болеть в моем возрасте не может. Поэтому дома меня сильно наказали по попе. До крови… Она потом на трусиках оставалась.
Так меня учили не жаловаться, а руки болели иногда сильнее, чем наказание. Иногда даже взять в руку ручку было сложно и почерк стал не очень, за это в школе били линейкой по ладошкам, но это было не так больно, как дома, хотя тоже очень чувствительно. Я обнаружила, что мои пальцы могут выгибаться почти под любым углом, а держать ладошки прямо тяжело и очень больно.
Надо мной смеялись, потому что все считали меня этим словом, которое симулянтка, и никто не верил, даже когда меня рвало и было трудно дышать. Когда в первый раз я не смогла вдохнуть, то у меня была такая паника, что я была на все согласна, но только не на то, что последовало. Меня наказали по попе при всех, хотя девочек уже давно не бьют, но меня почему-то наказали и заставили с голой попой стоять весь урок в углу, это было очень стыдно, поэтому я запомнила, что плакать нельзя и жаловаться тоже.
Только иногда я не выдерживала, потому что от бега на уроке спорта болели коленки, и я быстро задыхалась, даже однажды в обморок упала, но учительница не стала никому об этом говорить и наказывать, за что я была ей очень благодарна. Мне было страшно от всего, а иногда становилось все равно. Потом у нас был другой учитель спорта, который поверил в то, что я то слово, и когда я упала в обморок, сильно побил меня прыгалками, отчего сильно болела спина потом, а потом у меня сломалась нога и рука, хотя упала я совсем несильно. Парамедики увезли меня в больницу, и там добрый доктор долго расспрашивал меня обо всем, пообещав, что не будет бить.
Когда переломы зажили и меня вернули домой, то сразу же очень сильно наказали по попе и по ногам. Так я узнала, что учителей в школе наказала полиция, они теперь то ли уволенные, то ли в тюрьме. В школе меня бить перестали, но я очень часто уезжала с парамедиками в больницу, потому что синяки были большие и еще потому что часто ломались руки и ноги. Доктор что-то объяснял тете и дяде, но им было все равно.
— Не буду я тратить деньги на эту уродку, — сказал дядя Вернон, и все стало как прежде.
Дома меня по-прежнему часто наказывали и даже до крови, а в школе всем было все равно. Поэтому становилось все равно и мне, хотя иногда я даже ходить не могла — так больно было. Я тогда ползла на урок, а мальчики меня пинали. Только в последний год к нам в класс пришел Герман — это мальчик такой, он меня защищал и помогал дойти до класса. Он мне поверил. Единственный из всех…
Его родители называли меня тем словом и еще «калекой», когда спрашивали, почему он со мной возится, но он им не отвечал. Я потом узнала, что его сильно наказывают из-за того, что он «тратит время на эту калеку», и хотела, чтобы он перестал, но Герман сказал, что это его решение, и поэтому я не должна такое хотеть.
Я смирилась, потому что было очень больно, и если бы не Герман, то невозможно… Герман был очень сильным мальчиком, мне так казалось, но боялся получить плохую оценку, потому что его родители за плохую оценку наказывали намного сильнее, чем за меня. А еще Герман узнал, что написали в больнице и что это такое. И… Где мне могли бы помочь, но, узнав про Италию, я поняла, что обречена. У меня оказалась болезнь, но она редкая и в нее не верят, только Герман. Получается, я никому не нужна?
С каждым днем мне становилось все страшнее жить, наказания слились в сплошную череду, а боль стала моей постоянной спутницей. Герман меня поддерживал и помогал, но он тоже не всесилен и против взрослых. Поэтому мне постепенно становилось все равно. Жизнь стала серой, единственным, кто заставлял меня улыбаться, был Герман.
Я, наверное, хотела умереть, потому что уже сходила с ума от боли, но Герман где-то достал крем, он мазал меня им, пока никто не видел, и от этого крема боль отступала, уходила куда-то, мне становилось легче. Он меня спасал каждый день, наверное, он ангел или святой, потому что спасать и терпеть боль — это у святых так принято, я помню, патер в церкви рассказывал.
Сегодня на уроке я, наверное, умерла. Нам раздали результаты контрольной, Герман получил «С», сильно побледнел и упал, а я увидела это, и что-то случилось. Стало темно, холодно и страшно. А потом появился вокзал, я однажды видела его. Только он был пустым и каким-то полупрозрачным, но рядом был Герман, который держался за сердце. Я подбежала и обняла его, а потом появилась тетя в черном, она смотрела на нас так, что захотелось заплакать, и я заплакала, хотя было очень страшно, что сейчас эта тетя нас накажет, но она не стала наказывать.
На платформе появилось двое взрослых, и тетя им что-то рассказывала, отчего они плакали, а я обнимала Германа, и он обнимал меня. Тетя подошла к нам и привела этих двоих взрослых.
— Я помещу вас в их тела, которые сейчас пытаются реанимировать врачи этого мира. Гермиона, тебе предстоит стать мальчиком, потому что жизнь Геры ты просто не выдержишь, а ты, Гарри, станешь девочкой. Тебе понадобится вся твоя сила духа, чтобы выжить. Избранный в этом мире не ты и не твой брат, поэтому шанс есть, — сказала тетя взрослым.
— Значит, ты мой братик? — спросила я дядю, который смотрел на меня со слезами на глазах.
— Да, малышка, — как-то очень нежно ответил он, отчего я опять заплакала. — Только из другого мира.
— Отомсти за меня всем, пожалуйста, — почему-то попросила я его.
— Расскажи о своей жизни, — попросил меня дядя, который мой братик, и я начала рассказывать.
Пока я рассказывала, у тети, которая не черная, а вторая, из глаз текли слезы, ей было очень страшно из-за моего рассказа, и она меня жалела, но я ей сказала, что не надо, потому что я уже умерла, наконец-то. И теперь нас с Германом никто не будет бить за то, что мы дружим.
А потом тетя, которая в черном, сказала, что она Смерть, и нас с Германом ждет поезд, чтобы отвезти туда, где нас будут любить и не будет боли, поэтому я попросила прощения у дяди братика, подождала, пока Герман закончит свой рассказ, взяла его за руку, и мы пошли к вагону, не оглядываясь. Я знала, что дядя братик смотрит нам вслед и его тетя тоже. Я просто надеялась на то, что они смогут стать счастливыми вместо нас.
Я только успела услышать еще, как тетя братика сказала ему:
— Мерлин, Гарри, как она выжила? Маленький же ребенок!
— Они за все заплатят, Миона, — твердо сказал дядя, который мой братик, и поезд, в котором мы сидели, начал набирать ход. Впереди был черный зев тоннеля, в котором горел свет. Мне стало страшно, и я обняла моего Германа….