Убогий концлагерь

Металлический отсчет метронома раздается эхом в голове и сливается с мерным стуком сердца. Он вдыхает этот воздух, пропахший кровью, с жадностью, как наркоман с крохоборством поглощает желто-белую дорожку героина. Взгляд скользит по крышам старых, разваленных бараков, выискивает в них пробоины от вражеских истребителей — истребителей, стоящих перед ним с бледными осунувшимися лицами, грязных, больных тифом или сифилисом ничтожеств, все таких же гордых, невыносимо наглых. Сладкие люди, которых так приятно ломать. Он берет тонкий и гибкий хлыст, медленно надевая перчатку и окуная его в соленую воду, любовно проводит кончиками пальцев по узкой рукояти и резко хлещет недостойных по лицам без разбора. Раз. Два. Три. Прикрывает веки, ощущая, как капельки крови окропляют форму. Он широко открывает глаза вновь и шумно вдыхает спертый, пахнущий металлом воздух, выхватывает беретту из-за пояса, снимает с предохранителя, стреляя одному по ногам. Раз. Два. Три. Падает. Раз. Два. Три. Снова и снова. Пуля за пулей. Красавицы пули со стальными телами. Он дарит их, чтобы их прелести удовлетворяли предателей, вырывая стоны из сомкнутых губ. Эти сладкие нимфы превращают его в сутенера, и он выпускает этих чаровниц на волю. Второй, третий, четвертый. Они падают в такой обманчиво белый снег, пачкая его девственную бледность, и он берет салфетку, аккуратно вытирает забрызганное кровью дуло беретты. Небо смотрит на него сквозь пробоины в крышах. Привязанность к идеалам рождает сильнейших преступников. Привязанность к его дорогой — тронутых юродством вздыхателей. Он вскидывает руку с набухшими под рубашкой венами, проводит по стволу плавно, точно стремится окружить лаской возлюбленную, улыбается уродливо губами, окропленными нежиной людских нечистот, и бьет по лицу с размаху стоящего на коленях одаренного, забивая зубы в размякшие десна. Она его ждет. Нужно как можно быстрее управится с ее верными до смерти доброжелателями. Ночь, все ее чары спадают, рассеиваются смутной пеленой, покрывая лицо таким долгожданным для нее саваном, и она возвращается в пантеон, словно ни в жизнь не была божественной и святой. Высматривая ее каждое передвижение в черни длинных извивающихся коридорах, он вылавливает ее за хвост, как хищники перехватывают свою жертву, и прижимает к горлу крупнокалиберное оружие. А она поддается, льнет, чтобы наверняка соответствовать всем его ожиданиям, ракурсам и позам. В ней нет и капли сучьего страха — лишь вызов, хитрый кошачий прищур режущими черными стрелками, щекотливых, как искупавшаяся в соединительных тканях игла наркомана, ресницах. Она смотрит пристально, словно знает наизусть все его внутренности, пустоты и канистры с чужой людской кровью, молчит, готовая к тому, что он в любой момент снесет ей башню, скормит церберу и каждую охотно вымытую взглядом косточку похоронит в бесконечной глубине земли. Осаму безобразна. Она жмется к нему белыми бедрами и сладко дышит с хорошо уловимой усмешкой на разбитых губах, хочет то ли его обнаженного тела, то ли дуло беретты, испускающее чарующий дым от недавних многочисленных выстрелов по канистрам. Лукаво растягивая покрытые чужой влагой губы в хитрой улыбке, она выгибается всем телом, увлекая обезумевшего Николая в объятия — в объятия столь удушливые, что он, возжелавший ее с чудовищно-пугающим вожделением, держится из последних сил, дабы не проникнуть глубоко внутрь нее или не застрелить, как она того и хочет. Хитрая, глупая, разводит колени, подпуская к себе ближе, и, как только завлекает его в победное, казалось бы, единство, захлопывает капкан, обвив ногами напряженный торс, уверенная, что все всегда идет так, как она и запланировала. Безумство отродясь в истории не поддавалось контролю. А его безумство — ее жажда долгожданной парной смерти. — Постарайся убить меня первым выстрелом, потому что второго у тебя уже не будет, — по комнате разливает мало-мальски различимый сладковатый аромат женственности; она была бархатисто-ласковая, приставляя к боку Николая складной нож, выгибаясь под ним обманчиво-изящно, как безропотная девица, что дождалась мужа с нескончаемой войны. — Приходи ко мне в дом без стука. Вырывай двери с петель, и тогда я буду готова, буду покорна. Я сделаю вид, что самая преданная, чертовски ласковая, посвященная лишь тебе — военный трофей в кандалах. А ты будешь лучшим любовником, твои губы и пальцы, синяки на моих бедрах, плечах, буграх раздавленных ребер не иссякнут, как удары гонга, минометных обстрелов. Бери меня грубо, я этого заслуживаю за все свои грехи и сговоры, мне лишь стонами искуплять каждую пролитую каплю крови обыкновенных, ничем не примечательных людей. И ты должен подойти ко всему ответственно, брать меня исступленно, ведь я повинна в том, что одаренная. Ты всегда приходишь с наставленными прицелами, приказами, казнями, и, по мне, лучше сгнить под твоим топором на плахе, чем встать на колени у стены. Нам ведь никогда не говорить на одном языке, хотя твой вариант моего языка так хорошо заучен. Я буду тебе улыбаться с пробитой грудью. Ты чертовски хорош в своей дьявольской сучьей спеси, но я тоже та еще сука, гибкая и стройная под стать твоим рукам, чтобы быть на порядок ниже и покорнее, быть той самой слабой и верной, ну, ты помнишь, Николай. Моя вина лежит на твоих плечах, всегда в форме, всегда готовых, чтобы нести мое изувеченное растленное тело в гору вываленных на всеобщее обозрение трупов. Там за окном рушится моя оппозиция, коалиция. Я теряю позиции, глупая мистификация. Рухнул контроль за столицами. Я — последняя погибающая даровитая в твоих руках. Ты ведешь в наступление, а я почти безропотна и смиренна. Поцелуями буду касаться твоей кожи, ибо ты уже заражен. Мы так чертовски похожи, походим, идем друг на друга силами. Ты не вернешься в Россию, Японию, Польшу, Германию. Даже если все полчище одаренных рухнет, ты никогда не вернешься назад, — ее голос чудится звонким, проникающим в барабанные перепонки Николая теми игривостью и кокетством, которыми она завлекла его в далеком былом. Она улыбается ему столь умильно-нежно, как никому. Осаму уродлива, принимая как хлесткие удары по щекам до кровоподтеков, так и грубые сильные руки, пропахшие порохом и кровью, блуждающие по ее телу настолько обыденно, что впору было бы расхохотаться, извлекая из обглоданного чужими губами горла то ли стоны, то ли крики. Николай жестоко усмехается, жжет нещадно ее тонкую кожу дыханием, желая тут же впиться в нее зубами и содрать с мяса. Такой, как она, не место ни среди одаренных, ни живых, ни мертвых, только рядом с ним, отступником от учения церкви, и Осаму это знает — вся ее игра лишь соти долгого прелюдия, а у него уже кончаются всякие нервы и часы, отведенные на ее перевоспитание, промывку мозгов под синтезированным для военных первитином из фляги, чтобы его дорогая осталась только с ним навечно. — Тебе не выстоять, дорогая. Всем вам. Удар по уже разомкнутым для пререканий губам, и она, наконец, смеется. Гоголь грубо, нетерпеливо рвет ее полуразвалившуюся юбку, отбрасывая ленивым движением, которым он равным образом отдает команды расстрела, с веселой ленцой, лукавым взглядом. Почти человеческое желание не слиться поэмно телами, а трахнуть ее, — хотя нет, пора привыкать, что «человеческое» по отношению к ней означает хрупкое, неустойчивое, то, что нельзя возмущенно шлепнуть в ответ даже на крайне неприличный намек. Он гнет улыбку зло. На мгновение ее белье больно врезается в сгиб ноги, затем ткань обреченно рвется, убираясь с пути, выставляя ее еще более падшей перед ним, чем когда бы то ни было. Николай безобразен в своем превосходстве. Его белая форма так быстро темнеет под реками крови, выходящих из устьев вен, руки раздалбливают кости врагов, а черепная коробка давно стала концлагерем метр на два. Когда внутри воют демоны, приходится их кормить, и он раздает своим личностям щедрые куски мяса, полосуя людей хлыстом с жесткой улыбкой на губах. Они всегда голодные, всегда скулят у его ног, ожидая разорвавшихся барабанных перепонок от взрывов невидимых бомбардировок, всегда без цепи, всегда наготове вцепиться в нее зубами и насытится до набитых обещаниями да мольбами брюх. Она и снабжает их солью да порохом, дает все это, обещает своим чрезмерно болтливым разбитым ртом под градом бомбежки, в местностях глухих провинций, открытым для его насмешек исписанным синяками и кровоподтеками телом, что было спрятано ото всех бархатным одеялом бинтов. От всех — кроме него. Ее тело — его дело. Его незаконная жена, его военный трофей на плахе. Она ворочается, не может устроить увечное тело, кровящее от их стрелки безустанно, и он, объяв узкую тонкую талию ее, перетаскивает Осаму на себя, сковывает ее путами из рук, угомонив. Ее перси, наконец, затихает. Николай ждет отчаянно, эта вера в ее вожделенную внезапную смерть сводит его с ума, и она тихонько хохочет, живет, любовно лаская выглядывающие набухшие вены на безобразных от рубцов руках. Николай уродлив так же, как и она в часы, когда павшая под ним лежала пластом, улыбалась, хохотала. Воительница за справедливый мир. Даровитая. Похожая на него до рождающихся рвотных позывов в глотке, перехватанном грубыми мозолистыми пальцами. — Я проиграла, но разве я похоже на побежденную? — цедит она в беспамятстве. Ее голос, голос юной девы, звучит подозрительно низко. Обнаженная, собственноручно отданная на растерзание пробудившемуся в ее любовнике нацисту, Осаму распахивает отяжелевшие веки, и сумрак на мгновение стягивается — но только для того, чтобы иссякнуть вновь. В изъеденных сипом ее легких копятся блаженно-медовые вздохи. Стоило ему поддеть ее за подбородок и повернуть голову, как она вмиг трепетно, по-женски, вздрагивает и инстинктивно прираскрывает рот, требуя завершения начатого. Николай отпираться не стал — послушно, как голодный пес, приманенный клочком сырого мяса, приникает к ее губам, весь в ее власти, весь в ее драгоценном внимании. Тогда она, на мгновение забывшись, прихватила резцами алые морщинки, и он почувствовал, как место под ее укусом садняще запульсировало. Осаму смеется по-девичьи искренне. Сжимая руки в кулаки, она с жадностью протыкает ногтями ладони, царапает кожу и, запрокинув голову, в минуты притупления чувств притягивает Николая к себе; смеется звонко: — Война даже не началась. Стальные птицы пронзают небо тонкими спицами и нитями минометных обстрелов. Выстрелы беретты проносятся глубоко в черепной коробке — там, где в прозрачном до мозга костей веществе виднеются слепые от мутности кадры войны, что никогда не закончится и никогда не начнется. Он вспорит ее тонкими лезвиями и насладится этой властью в последней инстанции, продаст ее инквизиции, отдаст повстанцам. Смерть идет. Она уже в пути, но она никогда для них двоих не наступит. Николай смеется. Хохочет во все горло. А затем замолкает. Осаму, отчего-то, непобедима. Она расскажет Николаю, как научиться жить без войны, обязательно покажет всеми своими безобразием и уродством мир под градом невидимых бомбардировок, ласковой песни беретты под буграми горячеломких ребер, проявит его безобразие и уродство в белой нацистской форме, выразит любовь в обоюдной ненавистной им привязанности. Просто не сегодняшним днем. — Я не дам тебе покоя никогда, — улыбаясь, он прорезью лукаво сломанных губ напоминает черта в черни, жжет ее кожи жалом языка, всасывая все капли в себя жадно, собственнически. У нее нет иммунитета, она вся с недугами тела и нутра. Осаму притирается привычно бедрами к своему дорогому, увлекает его в объятия, столь свободные, что он непроизвольно отстраняется, растеряв весь пыл. — Мы зарыли топор войны, — продолжает он, — Надеюсь, на твоей могиле.       На заре на расстрел.