Особая жертва для Ястреба

POV: |Griffith| Твоя колючая как проволока борода задевает мою чувствительную грудь, пока ты спускаешься ниже. Я помню это ощущение – оно преследовало меня не одну ночь. Ранним утром я отпрашивался – и ты провожал мою спину алчущим взглядом, отчего меня пробирала дрожь, какой я не ведал ни на одном ристалище. Но сейчас сабля мне не поможет. Не теперь, когда мой отряд отчаянно нуждается в деньгах и припасах. Ты щедро даешь их мне, пока я жертвую своим телом, и тобой легко манипулировать, когда ты видишь белизну моих бедер. Ты не можешь устоять, ты падок на юность и красоту – и я позволяю тебе брать все, чего ты захочешь. У меня нет выбора. Нет, не так: выбор я сделал. Твоя необъятная кровать с тяжелым бархатным балдахином, пуховые подушки, обтянутые кушанским шелком, – твое роскошное Ложе Порока, неприлично большое, как твои аппетиты. Я возненавидел и этот шелк, и эти узорчатые одеяла, и парчу твоей мантии и атлас твоих вечерних туфель. Я плакал в эти простыни – ты вжимал меня в них лицом, – они хранили липкие следы твоего греховного наслаждения и мокрые пятна моих слез. Какую игру задумаешь ты на этот раз, похотливый старик? В твоем возрасте положено рассуждать о мудрости и воспитывать своих сыновей – но у тебя их не будет, ведь ты никогда не желал женщину. Какое тебе дело до их пышных рыхлых грудей, когда ты был большой охотник до мальчишеских сосков? Лавандовое ночное платье – ты настаивал, чтобы я надевал его перед твоими утехами. Оно идет к моей молочной коже, к снежным волосам и холодным светлым глазам. Ты подметил это безошибочно. Теперь же я не могу взглянуть на этот нежный цвет без содрогания. Более всего я ненавижу тебя за те моменты, когда ты заставлял меня – с болью и слезами, с вымученной, выстраданной негой – излиться, как ты и хотел. Это случалось не всегда – в случае с обычными наложниками ты больше беспокоился о своем удовольствии, – но со мной ты старался быть приторно-ласков и добивался своего. Это я ненавидел больше всего. Я отошел от постели. Ноги подкашивались, надламываясь в коленях с предательской дрожью, – но я не дал бы тебе права подхватить меня. Я упрямо дошел до двери и вышел из твоей спальни, кутаясь в простынь. Голод одолевал до тошноты в горле, но я не мог сейчас смотреть на еду. Пол холодил стопы, пока я шел до своих покоев. Они были рядом с твоими – уж об этом ты позаботился лично. Скорее инстинктивно, чем сознательно, я встал в бадью и полил на себя холодной воды из кувшина. Да, пусть, пусть она будет холодна – и смоет жар твоих липких губ, охладит синяки от твоих пальцев. Нет... ничего не смылось. Дело ведь не в физической грязи, верно?... Я обнял себя за плечи – не от того, что стучат зубы, а от чувства осквернённости. Его было не смыть – как я ни старался, обмывая волосы и тело с такой тщательностью, словно желая избавиться от запаха чужой плоти. Рвотный позыв подкатил к горлу, когда я вспомнил, что я делал этими губами совсем недавно – но я привычно сдержал его, зажав себе рот. Выбравшись из бадьи и вытерши тело, я упал на кровать и зажмурился, стараясь об этом не думать. Не думать... это все во благо Отряда, ради будущей армии... Ради мечты. Крупные слезы застилают взор, временно ослепляя. Трясущиеся холодные пальцы сами тянутся к плечам, процарапывают их до крови – новые борозды поверх старых, ручейки теплой крови сбегают к локтям. Но я не чувствую боли, пока тело жестоко бьёт судорога. В груди давит так, что невозможно дышать. Все отвратительные видения прошлой ночи разом накатывают на меня, превращаясь в кошмар наяву. Обессилев, вытягиваю ноги под одеялом. Слезы прекратились, но боль в груди не утихла. Солнечные лучи уже падали на край кровати, несколько минут я рассеянно смотрел на столп ласкового света. Ночь закончилась. Нужно было поспать, чтобы днем увидеться с отрядом, и выглядеть при этом полным сил. Однако в последнее время мне все сложнее и реже дается сон. Все потому, что всякий раз, прикрывая усталые веки, я вижу твое отвратительное дряблое тело и твою бесстыжую гримасу. Даже и ты стал жаловаться на мои следы под глазами. При всем твоём скудоумии и жестокости ты оказался на редкость наблюдателен. Смехотворные попытки накормить меня подачками со своего стола не заканчиваются даже в постели, хотя тебе ли знать что такое жалость, Геннон, если ты еще отваживаешься смотреть сломанным тобою детям в глаза. Значит, и ты, старик, чувствуешь, что я слабею. Я нашарил бехелит на своей груди, машинально коснувшись его рукой. Гладкий, идеальной яйцевидной формы, немного мягкий – будто живой, он хорошо помещался в кулак. Я несильно сжал его, обводя пальцем бехелитов криво расположенный нос. Напоминание. Все окупит себя, и я приду к мечте. А с помощью старика – быстрее, чем в ратном бою.